Свою жизнь и свои поступки человек переосмысляет множество раз в течение своего существования, по крайней так происходит со мной. Очень часто так бывает, что то, что казалось таким огромным и важным, вдруг становится незначительным, а то, чему когда-то придавалось огромное значение, вдруг становится пустяком, совсем не заслуживающим внимание. На мой взгляд, очень важно уметь взглянуть на свое бытие исходя из разных ракурсов и, оценив и проанализировав происходящее и прошедшее, сделать правильные выводы и попытаться донести их до окружающих, особенно если они тебя не понимают, а еще лучше приложить усилия, чтобы изменить что-то к лучшему. Но для этого, по-видимому, надо родиться героем, или быть созидателем по натуре, а это не каждому дано, по крайне мере ресурс возможностей каждого отдельно взятого индивида – весьма ограничен. Возможно, у меня все в жизни сложилось бы совсем по-другому, если бы с меня больше требовали в детстве и больше бы велось разъяснительных бесед, а может и нет, трудно сказать. Конечно же Фрейд и Юнг правы, что все наши комплексны и основополагающие черты – родом из детства. Посмотрим, что получится из Анны, ведь Арне вел довольно много разъяснительных бесед с ней, ограничивая во многом меня в этом плане. Вместе с тем, она такого насмотрелась уже за свою жизнь опять же из-за него, что я по-настоящему опасаюсь, что она никогда ни на ком не остановит свой выбор. Я не психолог, не психоаналитик, даже не педагог и не Арне, поэтому утверждать в этой области не берусь, как он, считая себя специалистом во всех областях человеческой жизни
Мне грех жаловаться на жизнь, я бывала очень счастлива, не зависимо ни от чего, ни от каких обстоятельств, ни от условий существования, ни от отношения ко мне разных людей. Конечно, меня не обошли стороной и разные невзгоды и разочарования, что-то из них осталось рубцами в моей душе, что-то я до сих пор не могу до конца осознать и принять. Во многом обвиняла себя, старалась исправиться сама и изменить что-то в жизни к лучшему, но видимо я по натуре все-таки больше эгоцентрик, хотя осознаю, что человек не может и не должен уходить в себя и замыкаться на себе. Ведь все в жизни взаимосвязано, а иногда настолько, что просто диву даешься. Видимо я стала бояться общества, потеряла веру в искренность действий и поступков людей, находящихся вокруг меня и в реальной и в виртуальной жизни. Прекрасно осознаю, что не всегда мне все удавалось, часто чрезмерно поддавалась эмоциям, часто впадала в панику, делала ошибки, падала, но каждый раз вставала и продолжала упорно идти вперед. Наверно наделала много ошибок по жизни, но бесчестным человеком я себя все-таки назвать не могу. Эта прямота и честность не раз подводили меня по жизни, хотя с Арне как раз напрямую мне говорить почти было невозможно. Много раз слышала нарекания от подруг, что нельзя «оголять» себя до конца, что в женщине должна быть загадка и не только, что нельзя так безоговорочно раскрывать душу или то, что у тебя на ней накипело. Но ведь если все эти накопленные эмоции постоянно держать в себе, то само существование превращается в какую-то болезнь. Поэтому я и хочу излить свою душу на бумаге.
Вообще человек по жизни идет чисто интуитивно, чаще всего особо не задумываясь над каждым своим шагом и его последствием, руководствуясь своими, с детства заложенными принципами и нормами. В нашей семье были довольно строгие нормы и высокие моральные принципы, фактически библейские: не убий, не укради, не прелюбодействуй и т.д. Хотя теперь с высоты лет, оглядываясь назад, понимаю, что они тоже претерпели всевозможные изменения со временем и в соответствии с новыми окружающими нас обстоятельствами. Например, моя мать всегда осуждала внебрачные связи и детей, родившихся в результате таких связей, но с годами переменила отношение даже к этому, и вообще я удивилась, когда после долгого перерыва в общении, вдруг обнаружила, как она «осовременилась». Остаются неизменными у нее, пожалуй, основополагающие человеческие принципы: доброта, отзывчивость, чувство справедливости, открытость. Хотя и она в душе огрубела: раньше не могла пройти мимо случайно встреченного нищего, а как могло выйти так, что она решилась отправить Виктора на погибель. Конечно, она и подумать не могла, что так все печально закончится, и потом тяжело ей было ухаживать за ним, ведь не молодая уже давно и сама уже сколько времени болеет. А главное, ведь он-то тоже не мальчик-подросток, а давно взрослый человек и он сам хотел все время вернуться в Москву, как три чеховских сестры в одном флаконе. Даже врач в алкогольном диспансере утверждал сначала, что у него, Виктора, никаких особых проблем нет. Мама тем более не верила, что он больной, говорила, что претворяется, а если и верила, что она могла сделать там, в России, без его паспорта, который Арне забрал и отдавать не хотел, если даже здесь, на «человечном» Западе, без надлежащей бумажки к тебе наплевательское отношение?
Отец мой был, действительно, верхом наивности и открытости. Помню, как он заплакал и не поверил мне, узнав однажды в один из моих приездов от меня, что его родная старшая сестра, Клава, которая была для него чуть ли не богом, пользуется привилегиями, как и положено, было партийным чиновникам. Он не мог и не желал поверить в то, что это было в стране вполне узаконенное положение вещей, просто его не афишировали, но именно по причине этих льгот для многих стало стимулом делать карьеру именно по партийной стезе. С другой стороны, насмотревшись, как жила наша советская торговля, могу с уверенностью утверждать, что партийная номенклатура жила гораздо скромнее. Пожалуй, мой отец был большой ребенок или настоящий идеалист и как производная от этого был настоящим коммунистом в самом лучшем значении этого слова: верил в непогрешимость ком. партии и ее дела, в чистоту помыслов и рук ее членов, отдельные прецеденты ему казались редкими исключениями, недостойными внимания. Мы воспитывались на фильме «Коммунист», и отец для меня во многом остался именно таким светлым образом, каковой был выведен в этом фильме, готовым снять последнюю рубаху ради кого-то и поделиться последней краюхой с нуждающимся. Я не собираюсь никого агитировать за разделение тех или иных идейных взглядов, потому что все равно каждый останавливает свой выбор на том, что ему ближе по духу, по воспитанию, по приоритетам, появившимся в процессе жизни. У меня самой за полстолетья моей жизни произошло много различных переоценок ценностей, а также полного переосмысления моего бытия.
Что касается вопросов полового созревания, то откровенных разговоров или дискуссий, как это делается на Западе, со мной никто никогда не вел, но я четко знала, что внебрачные связи и легкомысленное поведение в этом плане крайне осуждается в нашей семье. И потом я всегда была погружена в учебу, книги и свои мечты. Мать всегда поощряла такие мои интересы, а по поводу отдельных бытовых недоразумений, случающихся у разных ее знакомых или едва знакомых, могла лишь что-либо язвительное высказать, не вдаваясь особо в щекотливость вопроса. Наверное, именно этот своеобразный идеализм или даже некая оторванность от реальной жизни привели меня сначала на комбинаторику в МГУ, а потом на криогенику в Бауманку. Никто меня не натаскивал, никто не науськивал на что-то определенное, перспективное для будущего. Я решала сама и не из практичных соображений родителей и перспективы на будущее, а исключительно исходя из собственных, я бы сказала, альтруистских интересов. Отец по поводу будущего всегда шутил: «Рыбачкой будет», потому что это было его любимое занятие – рыбу ловить, причем не удочкой, а сетями, чтобы раздать можно было друзьям, чем приводил мать просто в неистовство. Но на момент окончания школы математика стала мне очень близка благодаря Юдифи Израилевне, а физика, несмотря на какие-то накладки с ее преподаванием в школе, была подтянута благодаря другой учительнице, французский начинал забываться из-за нерегулярности занятий, поэтому я и пошла на точные науки, первоначально на ВМК МГУ.
МГУ оказался для меня чем-то искрометным, феерическим, потому что все произошло настолько быстро и несуразно, что я даже не успела ощутить тогда по-настоящему этот вкус поражения, хотя и готовилась вроде туда серьезно, а фиаско должно было бы выбить меня из седла. Решала задачки, присланные мне по почте из университета, ходила заниматься в математический кружок к Юдифи Израилевне, где, по-моему, и Наташа Тимофеева была, и вроде бы, она мне и подсказала этот факультатив, иначе как бы я узнала? Ведь наша классная руководительница, Эльвира Георгиевна, была сама математичка, и по-моему, у нее даже был свой кружок. Однако мне очень нравилось преподавание Юдифи, задачки она интересные брала из Сканави и еще столько интересных вещей рассказывала про свою студенческую жизнь в Ленинграде, про то, как они к Константину Райкину бегали на концерты, чтобы создать ему, тогда еще никому неизвестному актеру, аудиторию и многое другое. Она была учителем от бога, умела совместить приятное с полезным, точную науку с рассказами о театре, о многом другом. Именно благодаря ей, я полюбила ненавистную когда-то по челябинской школе, возможно из-за училки Клары, математику. Именно благодаря Юдифи, захотелось мне в первую очередь на кибернетику, тогда совсем еще новое направление в математике.
Когда в июне 1977 года, по окончании школы я приехала из Чебоксар в Москву поступать на факультет вычислительной математики и кибернетики, то не знала, что это был один из модных тогда факультетов, и конечно я не ожидала такого неимоверно высокого конкурса. Я об этом даже не задумывалась, ведь меня погнал туда интерес, а не престижность или забота о будущей работе. Туда же в то же самое время поступала, как я узнала об этом гораздо позже, дочь Ельцина, Татьяна, и где-то там же отирался Березовский по сведениям Компромата.ру. Тем более вырвавшись тогда, наконец, из-под родительской опеки, мне казалось, что у меня теперь весь мир в кармане, было такое неимоверное чувство свободы. Видимо у каждого человека наступает такой момент, когда он уже не может дольше находиться под родительским крылом, потому что те запреты и чужие приоритеты начинают давить и хочется чего-то нового, неизведанного. В университете у меня не возникло никаких организационных проблем, я как-то довольно быстро сориентировалась во всем, заполнила все анкеты, получила советы и рекомендации в отношении общежития, благополучно нашла троллейбус от университета до пункта назначения на Мичуринском проспекте, где находился студенческий городок. Там как-то тоже было все хорошо организовано с расселением по корпусам и комнатам, тут же познакомилась с множеством других абитуриентов, и вообще все было ново, самостоятельно, прекрасно и замечательно.
Поселилась я в одном из этих общежитий МГУ на Мичуринском проспекте, возле венгерского фирменного магазина Балатон. Этот магазин для провинциальных барышень оказался просто Клондайком, там мы с девчонками обнаружили огромный выбор всякого рода дефицита, о котором мы в наших провинциях и мечтать не могли. Я в принципе к вещам равнодушна, но чисто логически могу оценить их необходимость, не делая из них культа и не стремясь, как Арне, к приобретению всевозможных нужных и ненужных вещей. В комнате со мной были еще три девчонки: одна из Симферополя, одна из Осетии, а третью теперь уже совсем не помню. Зато до сих пор вспоминаю эту осетинку Джабиеву Инну Ментиковну, мы с ней очень тесно сошлись и подружились тогда и потом общались на протяжении многих лет. В тот свой приезд она сразу после нашего общего провала на этот такой модный факультет уехала в родной Цхинвали, даже больше никуда и пробовать не стала, хотя экзамены в МГУ проходили всегда раньше, чем в другие вузы, так что была возможность перебросить документы еще куда-то. У нее была одна цель – кибернетика, ничего другого она учить не хотела, а может это ее папа со странным для меня именем Ментик, на нее давил, он почему-то был вместе с ней почти все время, правда остановился у кого-то из родственников или знакомых. Зато Инна приехала на следующий год и все-таки поступила на вожделенную кибернетику, а я так была рада ее появлению в Москве. Она меня как-то брала с собой в их осетинскую диаспору где-то на Ждановской, которая произвела на меня неизгладимое впечатление своим гостеприимством и открытостью. Я была также у нее на свадьбе потом, несколько лет спустя, где-то в квартире ее мужа Сергея Маркова, на Каширке, и там судьба свела меня с Таней Рахимовой, дочерью певцов Аллы Йошпы и Стахана Рахимова. В МГУ мы тогда все провалились, то ли перегуляли накануне в какой-то дискотеке, то ли купили слишком много венгерского вермута и Токая, и нас это сгубило с непривычки, то ли ночь прогуляли в парке, помню только, что чуть не опоздали на тот единственный вступительный экзамен. А когда его писала, все было как в тумане, но все равно было классно.
После этого провала с треском за мной приехали мои дядюшка с тетушкой, оба очень серьезные и бездетные люди и безоговорочно взяли надо мной шефство, забрав все мои манатки вместе со мной из общежития и перевезя их и меня к себе домой на улицу Алабяна, что находится недалеко от метро Сокол. Дядя Миша все время приговаривал, что у молодежи в голове «свистит», и ей нужен неустанный контроль, чтобы из нее что-то путное вышло. Я попала фактически под домашний арест, но он был очень привлекательный: с клубникой, черешней, персиками и виноградом, смешными теткиными и дядиными рассказами о том, что происходит в Москве. Дома мне у них вообще очень нравилось, потому что у них была большая библиотека, размещавшаяся в кладовке, но специально переоборудованной по настоянию дяди Миши под это, две шикарные лоджии, да и дом был престижный – номенклатурный, со всеми удобствами и даже охраной. Они меня и раньше, когда я была маленькая, на лето часто забирали к себе, но тогда мы большей частью жили на даче, на Трудовой, что с Савеловского вокзала. В квартире их мне раньше жить почти не приходилось или совсем мало, поэтому все мне было по-новому и в диковинку. По утрам и вечерам я могла наблюдать прогулки какого-то деда с сиамским котом на поводке во дворе, сидя или лежа в одной из лоджий. Меня эта кошачье - стариковская идиллия так умиляла, мне казалось, что между дедом и его подопечным полная любовь и взаимопонимание, только поводок меня озадачивал. Каково же было мое удивление, когда мне, будучи уже студенткой, довелось, возвращаясь домой из института, услышать их диалог. «Ах ты тварь неблагодарная», - приговаривал коту дед дребезжащим голосом, а кот ему противным таким завыванием что-то отвечал по-своему, мне это напомнило тогда скорее переругивание, чем идиллию.
Вообще Москву я всегда очень любила, с ней у меня были связаны самые разные, но яркие воспоминания. Одним из самых ярких можно назвать посещение Большого театра во время визита американского президента Никсона в Москву, по-моему, летом 1973 года. Тогда в его честь был устроен великолепнейший концерт, а тетушка, по-видимому, отвечала за это мероприятие со стороны горкома партии. Поэтому нам с двоюродной сестрой Ириной выпала удача сидеть где-то на галерке, откуда сцены почти было не видно, зато совершенно классно просматривалась царская ложа, где находился высокий американский гость с женой, Брежнев со своей супругой в кримпленовом платье, и другие официальные лица, как говорится. Сцена находилась для нас под таким острым углом, что видеть, что там на ней происходит, нам с Иркой было довольно сложно, но это было и не важно, главное было разглядеть высоких гостей. Ирка особенно старалась запомнить, кто в чем был одет, чтобы потом расписать своим соседкам по комнате в общежитии, не упустив никаких деталей, поэтому у меня и отложилось в голове это кримпленовое платье. Она тогда уже училась в МАИ, ко всяким высоким гостям в принципе была приучена, благодаря своему папе, но не к таким заоблачно высоким. Отец ее, Кафидов Николай Михайлович, занимал очень высокий пост в министерстве образования Ульяновска, а мама была директором школы и преподавала историю и обществоведение. Сама Ирка окончила ульяновскую школу с золотой медалью, не знаю уж из-за родителей или нет, как утверждала другая двоюродная сестра, Людмила, менее удачная в плане образования, но я никогда не любила таких сплетен. Ирка, на мой взгляд, действительно было очень умная и мне до нее было расти и расти. Детей нас по отцовской линии часто вывозили на летний отдых в Залив Ульяновской области, куда часто возили также разные важные делегации педагогов из стран соц. лагеря по обмену опытом. Образованию тогда уделялось огромное значение в стране, а дядя Коля у меня ассоциировался с отцом Ульянова - Ленина, который был инспектором учебных заведений Симбирска. Места в Заливе были чудесные, Волга – широкая с золотистым речным песком и множеством всякой рыбы, в том числе и угрями, которых я сначала принимала за змей.
После моего провала в МГУ, вторым, запасным вариантом стало либо МАИ, либо МВТУ им. Баумана, куда мне советовала пойти моя физичка, которая меня частным образом подтянула по физике. Из проспекта Бауманки я и узнала о существовании в реальной жизни того, о чем читала в книгах Беляева и полагала чистой фантастикой, а именно о возможности переноса жидкого воздуха и кислорода в обычном бидончике из-под молока. Бидончики назывались по-научному сосудами Дьюара, как я вычитала из проспекта, но для меня это звучало еще даже более романтично, что и стало решающим в моем выборе профессии. Именно туда, на факультет криогенной техники и кондиционирования воздуха я и подала заявление. Конкурс туда был невысокий, поэтому я прошла без особого труда с моим аттестатом в 4,5 балла, но жить осталась у тетушки с дядюшкой, чему двоюродная сестра Ирка всегда потом жутко завидовала, уже давно получив к тому времени распределение на Туполевскую фирму в Жуковском, то есть в Подмосковье. Вскоре она там же нашла себе мужа, Игоря Крючкова, тоже инженера, и тоже, по-моему, выпускника МАИ, очень умного, получившего по окончании вуза даже красный диплом и подающего большие научные надежды. Игорь, кстати, научил меня управляться с разными рейсфедерами с тушью, показав, как правильно заливать тушь в баллончики, как регулировать толщину линий и как избегать капель на бумаге. Благодаря этому навыку, мои чертежи стали просто произведениями искусства и потом еще долго, оказывается, висели как образцы выполнения такого рода работ на стендах нашей кафедры.
Очень много о чем можно говорить, пытаюсь не упустить самого главного.
Бауманский институт, или согласно официальному названию того времени московское высшее техническое училище имени Н.Э.Баумана, поразил меня также своим огромным главным зданием и его живописным расположением на набережной реки Яузы, впадающей в Москву-реку. Единственное что я знала о нем, что это была «кузница» инженерных кадров самой высокой квалификации, много именитых инженеров и конструкторов было выпущено в мир из стен этого учреждения. А глядя на множество мемориальных досок, я действительно чувствовала себя муравьем и ничтожеством, поэтому старалась учиться во все лопатки, чтобы соответствовать репутации вуза. Там я встретила много друзей и вообще много интересных людей, серьезно и не совсем серьезно относящихся к учебе, много разных преподавателей, очень серьезных, в меру серьезных и с хорошим чувством юмора, совсем странных и не очень. Моя первая и закадычная подруга Марина Яцковская, которая начинала учиться на первой специальности нашего факультета Энергомашиностроение, двигатели летательных аппаратов, ушла со второго курса, поняв, что это не ее кредо, пошла учиться на преподавателя математики в пединститут им. Крупской. Олег Чилап из параллельной ей группы тоже, по-моему, бросил, не доучившись, так и не познав двигателей летательных аппаратов. Для него главное было музыка, и вообще он был какой-то чересчур безалаберный для техники, зато стихи у него были замечательные, сочинялись им на ходу, прямо на лекциях:
Каменский крикнет от души,
Что лучший друг его – Каши.
И чтоб Лагранжа не обидеть тоже,
Он, вспомнив то, что ты не знал,
Подкинет кратный интеграл,
А ты лишь скажешь икс-де-икс, о боже!
Я его обожала за эту стихотворную легкость, он приглашал меня и Маринку на свои концерты. У него со школы была какая-то своя музыкальная группа, «Оптимальный вариант» кажется, она называлась, и в моих глазах он был настоящим хиппи, несколько патлатый, в брюках из редкого по тем временам вельвета. Его отец, оказалось, знал хорошо моего отца, он у него работал в министерстве тракторной промышленности в Москве, а отец мой был зам генерального конструктора Чебоксарского завода промышленных тракторов. У меня было к Олегу скорее чувство преклонения, нежели какие-либо другие чувства, мне даже и в голову не приходило, что я могу ему нравиться, мне казалось, что ему очень нравилась Маринка, она ведь тоже писала стихи и ходила в какой-то поэтический кружок и даже где-то печаталась, уж в Истре, где они жили и где ее папа был начальником милиции, точно. Стихи у нее тоже были очень хорошие, на мой взгляд дилетанта. Вообще моя студенческая жизнь была крайне интересна и разнообразна не только благодаря всевозможным тетушкиным и дядюшкиным приглашениям. Видимо потому, все-таки, что я легко сходилась с людьми, могла пошутить, посмеяться над шуткой, еще может, какие-то другие качества привлекали ко мне однокашников и ребят и девчонок с других потоков и курсов. У меня, на самом деле, было множество друзей на разных специальностях нашего факультета Энергомашиностроения, да и на других факультетах тоже.
В нашей группе училось 30 человек, из них было только пять девчонок: Наташа Костевич, Ира Телегина, Оля Харитонова, Люба Семенова и я. На холодильной технике, пятой специальности тогда, девчонок было больше в два раза в каждой из групп. Зато на ядерной технике в каждой из их трех групп было по одной или максимум две девицы. С «ядерщицей», Зоей Матчиной, судьба неожиданно столкнула нас в ВАВТ много лет спустя, в 1993 году, уже после перестройки, в Бауманке мы не были знакомы и даже не слышали друг о друге, хотя имели массу общих друзей, как выяснилось в процессе нашего академического общения. Среди ядерщиков был Игорь Куликов, перед которым я тоже можно сказать преклонялась за его способность все легко устраивать, договариваться и организовывать. Приехал он из Новосибирского Академгородка, и в Москве чувствовал себя как рыба в воде, мог пройти в любой, даже интуристовский ресторан, куда мне теткой строго-настрого запрещалось ходить, и провести с собой еще кучу друзей. Женился он на моей подруге с пятерки, Ольге Добровой. Это была замечательная пара, на мой взгляд, поэтому полной неожиданностью был для меня их развод. Про Игоря я мало что знаю, Ольга при последней встрече говорила, что спивается он, того и гляди в ящик сыграет. Знаю только, что бывал он на Чернобыльской станции не то во время аварии, не то после нее, облучился, может, поэтому и запил, грустно все это.
Очень меня забавляла парочка подруг на той же холодильной технике: Таня Венкова и Валя Королюк, которые учились шаляй-валяй, но участвовали во всех возможных тусовках Бауманки и ее окрестностей. С ними мне было весело и непринужденно после напряженных лекций и семинаров, с ними ради прикола начала покуривать, отчасти еще и из-за того, что надоело дышать чужим дымом, которого хватало в коридорах, как главного здания, так и Энергомаша. В моей группе лучшим моим другом считался Юрка Такташов из Донбасса или Днепропетровска, но именно другом, не более, он меня даже знакомил со своей невестой и спрашивал моего мнения о ней. Был он длинный, долговязый, тоже патлатый, с большими и грубыми чертами лица, и огромными глазами, очень заводной по характеру и настоящий товарищ. Вообще в группе было очень много хохлов, и староста нашей группы Лешка Тягун – тоже приехал из какой-то украинской глубинки, по-моему, из Черновцов. Москвичей у нас было, по-моему, всего трое: Лешка Голубев, Петя Юрин, Оля Харитонова, а я, как всегда – не понятно кто: родилась в Москве, но всю свою жизнь до поступления в вуз прожила в других городах, прописка у меня тогда, как и у всех не москвичей, была временная, хотя в общежитии Бауманки я никогда не жила. Самое интересное, что при обилии мужиков, никто серьезно мое сердце не затронул вплоть до окончания вуза. В этом у нас есть что-то общее с Анютой. А еще, наверное, я всегда была белой вороной в любой стае, не смотря на мою общительность.
Нравственность моя продолжалась неустанно контролироваться теперь уже со стороны дядюшки и тетушки, хотя у меня самой были о-го-го какие принципы в этом плане. Если я задерживалась где-то не на концерте или в театре, то должна была полностью и подробно отчитаться за задержку. У дяди Миши была контузия с войны и с возрастом она все больше и больше давала о себе знать, потом еще открылась ишемическая болезнь сердца, и все это стало все острее проявляться в его беспочвенной мнительности. То он мне выговаривал, что якобы видел меня с каким-то женатым мужиком во дворе, в то время, как я была в театре на самом деле, то его посещали еще какие-то фантазии. Какая-то ревность вдруг разыгралась, а потом эта тревога передалась и тетке. Вскоре после его смерти со мной даже произошел такой курьез. Были у нас в подъезде двое ребят одного со мной возраста: Дима Кошелев и Костя Дятлов, обоих их тетка терпеть не могла. Димин папа работал в каком-то отделе ЦК, но в семье их была своя трагедия: старшая сестра родилась с каким-то страшным пороком, я ее никогда не видела, потому что ее держали в каком-то загородном интернате. Тетка поэтому считала, что там очень плохая наследственность, общалась с родителями любезно, но Дима мне был категорически противопоказан, хотя я и сама к нему никаких ни симпатий, ни антипатий не питала. Костя же был просто красавец, Аполлон, со светлыми кудрями «юноши бледного со взором горящим» и он мне безусловно нравился, он всем нравился. Тетушка его считала совершенно «растленным типом» и возможно не без основания. Оба его родителя были круглы, как шары и внешне страшны, на мой взгляд, как у них получился такой Купидон – одному богу известно, но был он на самом деле весьма соблазнителен. Оба родителя работали во Внешторге большими шишками, но квартиру имели в нашем доме всего лишь двухкомнатную, меньше нашей. Поэтому когда Костик вдруг стал ухаживать за мной, она меня предупредила, что у него есть младший братик, а она не собирается помогать этой семейке с ее квартирными вопросами. Точки расставлять моя тетушка умела в совершенстве, поэтому когда единственный раз, когда я согласилась зайти к Костику послушать музыку, пять минут спустя на пороге их выломанной входной двери стояла моя разъяренная тетушка. А синяк на ее предплечье, которым она эту дверь вышибла, надолго оставался не только в моей памяти, но и ей стоил разных процедур, чтобы избавиться от него.
Летом в институте у нас были какие-нибудь производственные практики, в том числе и далеко непрофильного характера. Вспоминаю первую практику на Люблинском Литейно-Механическом Заводе как страшный сон, выходила с нее уставшая, как собака, в песке и глине, хотя тоже было интересно узнать, как делаются всевозможные отливки, пообщаться с рабочим классом. Ведь разница, надо признаться, между рабочими и служащими на самом деле была ощутимая, прежде всего в использовании мата. Я на литейке такого наслушалась от моей соседки по шкафчику в раздевалке, грубоватой рабочей девушки, чуть постарше меня по возрасту, что после этого папины, иной раз проскакивающие по пьяной лавочке высказывания и пресекаемые на корню строгой мамой, показались мне просто детским лепетом. На Олимпиаду вся наша группа уехала в Одессу на заработки, а мне так хотелось посмотреть Олимпиаду, что к делу подключился дядя, найдя мне близкий по профилю трест Гидроэнергопроект, или что-то в этом роде. Находился он около Белорусского вокзала, напротив первого Часового завода, где я смогла поупражняться в своем любимом черчении, а также заодно и в картографии. Многие другие девчонки с других специальностей вообще почли за счастье представившуюся возможность поработать в престижном универмаге «Москва» продавщицами, денег подзаработать и на олимпийские мероприятия походить в свободное время. Торговля в России всегда была престижным делом, ведь там был прямой доступ к разного рода дефициту. Любой продавец жил лучше среднестатистического партийного чиновника, поэтому и конкурсы в торговые училища были выше, чем в технические вузы. А чиновников в России как раз больше всего после технических вузов, по крайней мере большинство моих однокашников по группе в последствии оказались чиновниками разных рангов.
Еще у нас была интересная практика на строительстве какого-то жилого дома, которая мне потом по жизни очень пригодилась. Тогда я научилась шпаклевать, штукатурить, красить стены и окна, клеить обои и циклевать. Циклевали мы там, правда, специальной машиной, а вот дома впоследствии мне пришлось это делать вручную, не будешь же покупать дорогущую циклевочную машину ради одной квартиры. После смерти дяди Миши мы решили с теткой сделать косметический ремонт сначала в его комнате, чтобы я могла переселиться в нее, а заодно и привести в порядок паркет во всей квартире. Для этого наняли сначала одного специалиста в этой области по рекомендации какой-то теткиной приятельницы. Специалист пришел, разложил по-деловому всю свою нехитрую экипировку: наколенники из резины, чтобы коленки не натереть, ползая с циклей по полу, и разного рода цикли с меняющимися лезвиями. Отциклевав ровно один квадратный метр площади моей будущей комнаты, он благополучно удалился, а потом вообще исчез на неопределенное время, запил, как объяснила теткина советчица. Я в то время уже работала во ВНИИ ГТ, но мне оказалось достаточно выходных, чтобы закончить начатую этим горе – специалистом циклевку, а потом и покрыть соответствующим лаком подготовленную для этого поверхность. Я чувствовала в те первые годы моей трудовой деятельности себя такой счастливой, потому что мне все удавалось тогда, за что бы я ни бралась. Вот и с ремонтом я справилась легко и играючи, практически в одиночку, зря мне Арне не доверял впоследствии при ремонте нашей шведской квартиры. Он, почему-то, придержался мнения, что никто, кроме западников, делать ничего по нормальному, то есть, квалифицированно, не умеет. Я с ним никогда и не спорила, мне вообще казалось, что он – мастер на все руки от скуки, как будто бы находясь под гипнозом его неординарной личности. Лишь последние несколько лет я стала осознавать многое другое в отношение него, и мне он стал больше напоминать того Ивашку из Тридесятого царства из старого российского мультика, где были так же «двое из ларца, одинаковых с лица».