Здравствуйте, дорогие друзья!
Сегодня я хочу предложить вашему вниманию свои стихотворения от 1992-го года, их первую четверть; и, как обычно, рассказать вам о наиболее значимых и заметных лично для меня событиях того теперь уже бесконечно далёкого и навсегда ушедшего года. Я вспоминаю этот год с противоречивым чувством сожаления и облегчения; сожаления о том, что та опьяняющая юность, та цветущая весна никогда, никогда больше не вернётся; а вздох облегчения вырывается из моей груди в связи тем, что этот ужасный, горький и невыносимо тяжёлый год всё-таки уже навсегда в прошлом.
В 1992-м году, в конце апреля, мне исполнилось семнадцать лет. Конечно, никому из вас не нужно объяснять, друзья, что такое в жизни каждого – буквально каждого, без исключения, человека – что такое в нашей жизни 17 лет. Это не просто весна. Это не просто юность. Это не просто волнующее свежестью утро жизни. Это – время Икс, стартовая черта, дата вылета, с которой, по большому счёту, и начинается настоящая жизнь. Этот год решает, конечно, не всё – однако и очень многое; и от решений, принимаемых в год семнадцатилетия, очень и очень часто – почти всегда – зависит вся дальнейшая судьба человека.
Новогоднее первоянварское утро 1992 года я встретила уже не в СССР, который был за несколько месяцев до того убит ударом в спину, а в суверенной и независимой от всего и вся Рэспублике Беларусь. «Рэспублика» эта была бедной (чтобы не сказать нищей), неопределившейся (это я о политическом курсе) и ужасно разрушенной. Разрушено было всё. Абсолютно. Экономика, культура, торговля, транспорт, мораль, нравственность, ориентация, самоуважение – в-общем, всё; всё, что ни возьми. Кроме одного. Одного - единственного. Незаметного, неразличимого, неосязаемого, невычленяемого ОРГАНА РАЗРУШЕНИЯ; той самой проклятой КОНТОРЫ, «комитета», который невидимо руководил всем процессом разрушения; откуда (через посредство многомиллионной агентуры) тянулись тщательно замаскированные щупальца ко всем взрывателям и болванчикам, в ужасающем количестве раскиданным по городам и весям нашей несчастной Родины. Вот здесь никакого разрушения как раз не было. И быть не могло. Здесь продолжалась ежедневная рутинная «работа», если можно употребить это слово по отношению к действиям, имеющим конечной целью слёзы, горе и сломанные судьбы.
В моей памяти весь семнадцатый год моей жизни отложился как один нескончаемо длинный дурдом (если выразиться народным языком); который, однако же, был весьма грамотно организован и очень умело (квалификация!) воплощён в жизнь. Начался для меня весь этот «театр абсурда» даже не 1992-м году, а четырьмя месяцами ранее, сразу же с началом учебного года – и далее развивался по восходящей. Актёрами в этом оригинальном «театре без сцены» были интересные двуногие болванчики, входившие в то время в моё непосредственное окружение, которым некие НЕРАЗРУШАЕМЫЕ силы нашёптывали приготовленные для них роли (через крохотный и незаметный для окружающих микрофон в ухе). Роли эти были весьма оригинальны, не подумайте («конторские» сценаристы своё дело знают); а их исполнение очень часто – просто мастерским. Даже сейчас, через пятнадцать лет, я всё ещё не могу до конца разобраться: кто же тут – да, и кто же тут – нет. Не могу, увы. Но, может быть, в этом поможете мне вы, уважаемые читатели? Не пройти ли нам сейчас на свои места в воображаемом зрительном зале и не взглянуть ли непосредственно на сам спектакль? Вы не против? Тогда… Занавес!
Представьте себе квартиру еврейской семьи, которую много лет круглосуточно (все до единого помещения) просматривают через тайные видеоприборы некие неразрушаемые и непробиваемые силы. Все насельники этой юморной квартиры прекрасно об этом знают (кроме, естественно, меня), но отнюдь этим не тяготятся; и не только потому, что бесстыжие, а ещё и потому, что «так надо». Глава этой бескомплексной семьи, пожилой еврей, специалист по навозоуборочным машинам, изо дня в день с маниакальной настойчивостью занимается тем, что «косит под русского» (эта такая роль, а то!), что выражается в том, что он почти ежевечерне в стельку надирается, после чего бегает по юморной квартире и цепляется к её обитателям с разговорами о сексе. Другой экземпляр, наделённый такой же бесстыжестью и таким же чувством юмора, молодой и здоровый еврей, сын моей мачехи, в те годы студент пединститута, по роли изображает из себя космический объект под названием «пульсар»: он периодически затихает в своей комнате (якобы за уроками), а потом выбегает из неё с криком: «Заткнись!»; «Закрой рот!»; «Сейчас натыкаю носом в собачью мочу!» (у нас в те годы жила собачка, мачехина любимица, которая гадила, где попало); «Дайте учиться!»; «Дайте тишины!»; «Да замолчите вы-ы все-е-е-е!!!!!!!!!.......». В-общем, пульсирует. Третий персонаж, наверное, САМЫЙ бесстыжий из всего театрально - квартирного коллектива, будучи существом женского пола, изображает из себя немощную больную старуху 44-х лет (на которой таскать и таскать мешки), которая периодически на полгода исчезает из театра в неизвестном направлении. Она якобы ложится на это время в больницу с какой-то странной и никому неведомой болезнью спины (и других близлежащих мест); причём что это за «болезнь», врачи не знают, зато знают те, кто в квартирнике раздаёт роли. Наконец, четвёртый актёр, приходящий (то есть ночующий в другом месте, двумя этажами ниже); тоже женского пола; представляет собой несостоявшуюся лесбиянку (так по роли); которая ежедневно врывается в мою комнату без стука со словами: «Есть у тебя что-нибудь вкусненькое?», после чего начинает во всё лужёное горло распевать матерные - прематерные частушки, чем вызывает активность пульсара.
И, наконец, я. Пятая. (Если не считать собачки, которая, во-первых, непрерывно визгливо и пронзительно лает, принюхиваясь к прохожим через закрытую входную дверь; а, во-вторых, ежедневно гадит по всей юморной квартире, причём она иногда делает кучки сразу в 7-ми или 10-ти местах, недалеко друг от друга. Убирать их, естественно, приходилось мне, ежедневно в течение примерно 15-ти лет; мачеха категорически отказывалась это делать). Вот такой самобытный коллектив театра под названием «Дурдом»; два танкиста, две танкистки, и собака. Да, ещё я. Зрительница.
А теперь представьте, дорогие читатели, сам этот нескончаемо - долгий, горестно - заунывный и удручающий в своём идиотизме спектакль. Чего в нём только не было! < >
(продолжение следует)
Баллада об афганце
Умолкли ветры в вязкой тишине,
На свете всё как будто неживое;
Мне так невыносимо на душе,
Как будто духи воют за спиною…
Ты где-то здесь, ты где-то тут лежишь,
Не чувствуя, не помня, не взрослея…
Не встанешь никогда, не рассмешишь,
И не обнимешь, чуточку робея…
Я так хочу тебя поцеловать,
Прильнуть к тебе с рыданьями и стоном;
Так много я желаю рассказать
Тебе на этом месте похоронном.
Не шелохнётся ни один листок,
А над могилой кружит птичья стая;
И высоко над каменной плитой
Клубится вечность, вечность роковая…
Любимый мой! Ну, что же, расскажи,
Каким ты стал теперь, за эти годы?
И что за гробом нового, скажи;
Излей свои удачи и невзгоды!
Пронзила сердце острая игла
И отозвалась мыслью беспокойной…
С тобой была я рядом… И цвела…
А ныне плачу вновь от думы чёрной…
Она страшнее пули, что тебя
В чужом краю оставила навеки…
И льют из глаз, надгробный холм кропя,
Моих стихов расплавленные реки…
17 лет, 1992 год
Вечерний город
Вечерний город тысячью огней
Мерцает, словно Китеж - град волшебный;
Их блеск похож на свет моих очей,
Звучащий в сердце томный звук напевный…
Как мантия, густая темнота
С землёю небо намертво стянула…
И я в снопах огней уже не та –
Я вся свечусь; наверно, я уснула…
И свет, и тьма, и горечь, и восторг
Сквозь звёздный лак плывут, переплетаясь,
И льются в сердце… Боже!.. Что со мной?
Я расцветаю, я преображаюсь!..
Мне этот блеск волшебный так знаком,
Он – жизнь моя!.. Я так его искала!..
И к горлу вновь подкатывает ком,
Как будто бы я близких увидала…
И я смотрю до полночи в окно
И кротко жду, когда фантом растает…
Как тихо… Как безмолвно, как темно!..
Да-а, в жизни много странного бывает!..
17 лет, 1992 год
Возле лестницы, здесь, на общественном дне
Я стою, очень плохо одета;
Ты – чуть сбоку, мой друг; прислонился к стене,
В тонких пальцах дымит сигарета.
Ты оборван и хмур; молодое лицо
Покрывают скупые морщины;
И печали печать, словно обруч - кольцо
На главу наложила седины.
Ты не знал, что такое родительский дом,
Я не знала счастливого детства;
Нищета, бездорожье и вечный облом
Много лет с нами здесь по соседству;
Без вины виноватым, нам злая судьба
Уготовила вечно нуждаться;
По какому-то праву решила она
На таких вот, как мы, отыграться…
Но вот эта стена, но вот эта стена
Разделившая сущих и быв< >
Кем воздвигнута < >
На съеденье < >
(Окончание утеряно)
17 лет, 1992 год
Воспоминание
Когда уставший город
Стирает краски дня,
Особенно мне дорог
Закатный блеск огня.
Он, с чёрной тьмою споря,
Пылает и блестит,
Как будто это море
Сверкает и шумит.
И грусть в разливах тает,
Как в сизой мгле звезда,
И радость расцветает
В душе моей тогда.
И блёстки воедино
Сплетаю я в букет –
И светится картина,
Где ярок каждый цвет!
17 лет, 1992 год
Да, трудно отказать себе в любви,
Особенно узнав, что всё – напрасно…
Пылающий огонь в моей крови
Сильнее солнца – спорить с ним опасно…
Ну что ж, я покорюсь своей судьбе;
Ей не велишь и пальцем не укажешь…
Не приглянулась, милый, я тебе –
Но ты ведь знаешь: сердцу не прикажешь…
Да, очень трудно отказать в любви
Самой себе – и криком не сорваться…
Кто не любил, тот не поймёт, увы,
Как это трудно – с милым расставаться…
17 лет, 1992 год
Девочка – мотылёк
Ты влюбился в девчонку, что встретил
На безлунном ночном визави;
И на взгляд её взглядом ответил,
Полным боли, тоски и любви…
И была она горько красива
И ярка, в ночи уголёк;
И порхала по жизни игриво
Мотыльком со цветка на цветок…
Милый друг! Ты такой простодушный!
Как ты можешь о стольком забыть?!
Ты влюбился в неё, потому что
Тебе некого больше любить?..
Ну, очнись… Это просто природа…
Высших сил неуместный каприз…
Ты пойми: ведь она – с небосвода,
Лишь до утра сошедшая вниз…
17 лет, 1992 год
Если бы стала я сердцем жестокой,
Меньше б страдать мне пришлось;
Мне бы на паперти этой высокой
Мыкаться не довелось;
Без суеты, без туги и хуленья
Я бы по жизни прошла;
И за спиною своею шипенье
Перенести бы смогла…
Я бы свободно с людьми говорила,
Пошлые их языки
Острым стихом беспощадно разила,
Силой прекрасной строки;
Я бы носила чадру - покрывало
Из равнодушья и льда;
Горя и слёз никогда бы не знала,
Ровной была бы всегда…
Нищенство б я позабыла и травлю,
Камни, летящие вслед…
Жутко, когда хоть на миг я представлю
Свой на себя же навет…
Нет, мне не нужно свободы той мнимой –
Снова клянусь пред собой;
Лучше всю жизнь быть жестоко гонимой,
Чем бессердечной и злой!..
17 лет, 1992 год
Жила, как во сне, и не думала я,
Что, словно на нитке, повиснет земля;
Любовь, как мерцанье из звёздных высот,
Мелькнёт и исчезнет, придёт и уйдёт…
Она оказалась несбывшимся сном,
Осенним дождём за туманным окном;
Неясным посланьем далёких миров,
Расплывчатым эхом ночных голосов…
К чему эти ночи, длиннее, чем дни?
Томления сердца – к чему мне они?
Любовь, словно луч из небесных тенёт,
Мелькнёт – и исчезнет, придёт – и уйдёт…
17 лет, 1992 год
Звуки вальса
Музыка воздух пронзила,
Нежной волною накрыла,
Медленно нас закружила,
Томно шепча: «Не спеши!»
Медленно кружимся в вальсе;
Тонкие длинные пальцы
Страстно стремятся всё дальше –
В мир полуночной тиши.
Если бы стала я грустной,
Ты бы, художник искусный,
Все мои мглистые чувства
Высветлил кистью тотчас;
Краски, мечтой налитые…
Юные дни золотые…
Знаешь ли ты, что впервые
Я полюбила сейчас?..
17 лет, 1992 год
Казалась плоскою земля
Тому, кто истины не знал,
Но вширь раздвинулись края,
Когда моряк ветра взнуздал.
И даль линейкой золотой,
Чтоб дотянуться до мечты,
По карте мерил он рукой
От широты до долготы.
И вопреки цинги бичу
Сумел пройти он трудный путь;
А я вослед за ним хочу
Просторы неба обогнуть.
17 лет, 1992 год