ТАНКОВЫЕ ИМПРОВИЗАЦИИ
(рассказ)
Где весы, на которых я мог бы взвесить нежность твою. И откуда дует сирокко - моя головная боль.
- Дорогой, ужин готов, - отозвалась Таня.
Я смотрел футбол. Оголенный нерв болтался в пространстве, и твои слова, Таня, причиняли мне невыносимую боль. Наверняка, уже завтра ЛОКОМОТИВ будет для меня синонимом поезда, но в данную секунду, за десять минут до конца матча с РЕАЛОМ, эта махина вытаскивает из меня всю мою страсть, обнажая ее, Таня, перед тобой. Бери и пользуйся. Но, прошу, через десять минут. Нет, ты только посмотри, на что способен твой муж и как звучат струны его души, если правильно сыграть на них. ЛОКОМОТИВ ведет, Таня, и я почти не сажусь на диван. Я молод и горяч, почти как во времена нашего знакомства. А ты говоришь - танк. Бесчувственный и грубый танк времен не начавшейся войны. Ты говоришь - как только ты можешь так говорить, Таня, - что мои гусеницы давят твои незабудки, которых ты едва касалась ладонями. Как тебе не стыдно - посмотри на меня. В конце концов, ты можешь принести ужин прямо сюда в гостиную, поставив на журнальный столик свои изумительные горшочки с грибами, и сесть рядом со мной. Ты посмотри, как они играют - я давно не видел ничего подобного.
- Дорого-ой.
- Дорогая, иду уже. - «Ах, какая атака, могли, могли забить и еще».
Таня что-то напевала себе под нос и была легка: «Ветер ли старое имя развеял», - дальше она не помнила, рассеивая по голубоватой кухне букву «М» сообразно мотиву. «Так, еще укропчиком - чуть не забыла», - она посыпала сверху зеленью запеченную с грибами и мясом картошку, нарезанную ломтиками и, выглядывающую из горшочков. Наклонила голову сначала в одну, затем в другую сторону, оценивая свое творенье, вспомнила, что Олег любит с черным перцем, взяла с полки хром и хорошо поперчила: «Вот так, дорогой, это будет твой». «А это мой», - он положила в свой чайную ложку майонеза и размазала его по картошке, зачерпнула еще, но вчера Олег сказал, что она располнела. Подумала, вынула ложку, на которой немного осталось, и с гордым видом облизала ее: «Не пачкать же раковину». «Давненько я не делала горшочки, дорогой, главное не пересолить. Интересно, скажет ли он свое: «Таня, ты с ума сошла. Это невыносимо. Невыносимо вкусно, Таня», - засранец такой».
- Олег! - резкий порыв ветра пронесся по залу. Так в тихий летний день, бывает, рванет листву в березовой роще и скроется в неизвестном направлении. Что это было? - думаешь.
- Танечка, умоляю, давай в зале поужинаем. – «Не отвлекай, Таня, не отвлекай меня, тут самая кульминация. Осталось всего ничего. Надо продержаться, давайте ребята, еще немного - и мы в одной восьмой".
- В зале? – «Опять за свое. Он что, предлагает мне наблюдать за тем, как он, пялясь в ящик, будет глотать содержимое моих горшочков? Да ему перловку подсунь сейчас, он разницы не заметит. Для кого стараешься только. Хотя нет, перловку заметит, ну гречку тогда (нет, не то). Какой он чурбан все-таки. Одна восьмая. Одна восьмая чего - вселенной? Ну выиграют, ну пройдут, ну а дальше что? Все заново: бей, беги, бей, беги - из года в год. Я не пойму, он умен, как все мои бывшие вместе взятые: в чем, Олег, диалектика (как ты мне заявляешь вечно) твоего футбола. Ты никогда не сможешь объяснить этого, Олег, потому, что ты чурбан, ты не видишь самое главное в своей жизни, - а главное – это любовь. Ты делишь ее на восемь частей, и берешь только одну, да и ту даришь черт знает откуда приехавшему ЛОКОМОТИВУ. Что-то раньше я не слышала таких команд. Лет через пять, Олег, от нее не останется даже воспоминаний, но я состарюсь благодаря твоему идиотизму, и тебе придется ежедневно смотреть на все это. Давай, Олег, продолжай в том же духе. Пусть стынут мои горшочки. Но я никогда, ты слышишь, никогда не принесу их тебе в зал - я не могу видеть, как ты топчешь мои незабудки. Наверняка, ты даже забудешь сказать: «Ты сошла с ума. Это невыносимо..... Это невыносимо, Олег. Ты танк, железный, пуленепробиваемый, самый – у меня больше нет слов - в мире танк. Вспомнила, твердолобый». Ветерок скрутился, вытянулся воронкой, не находя себе места, среди бездонного поля голубых незабудок. Тайфунчик бередил центр луга - цветы волновались. Это всегда предшествовало реву мотора и лязгу гусениц. Таня сделала еще попытку выудить Олега из зала, потом еще одну, но все повторилось. Она взяла один горшочек и поставила в холодильник.
- Да, дорогая. Да! - обезумев, Олег влетел на кухню, обнимая и желая покрыть поцелуями супругу. - Сделали. Мы их сделали, Таня. Впервые в истории. Ты не представляешь, как они играли. Фантастика, - Олег кричал так громко, что лицо Тани исказилось до неприличия.
- Ешь, - она двинула по пластику стола горшочек (второго не было). Он проехал немного и встал, как вкопанный. Это заставило Олега замолчать.
- Я к Ольге, - бросила Таня и начала одеваться, - где-то далеко, как эхо, послышался гул холостых оборотов.
- Что это значит, Таня?
- Это значит, ешь. Ты, кажется, заказывал горшочки.
- Один я мог поесть что-нибудь и попроще или не есть вообще, – висел ровный низкочастотный гул.
- Тогда зачем ты заказывал мне горшочки? - Цветы колыхались в каком-то бессмысленном смятении, словно не понимая, зачем им это.
- Я заказал, дорогая, это блюдо, чтобы посидеть вместе с тобой и вспомнить, как три года назад под него же я сделал тебе предложение. Сегодня, если хочешь, годовщина.
- Да что вы говорите, - годовщина. Годовщина чего - одной восьмой, Олег? Ты сделал мне предложение, чтобы раз за разом показывать: «Я не люблю тебя, Таня, так как люблю футбол, но мне нравятся твои горшочки».
- Ты в своем уме, дорогая? Это лишь мимолетная страсть. Я уже забыл про это чертов футбол. Зачем портить вечер?
- Затем, что он уже испорчен. Я иду к Ольге. Не знаю, может, останусь у нее ночевать. Ты ничего не видишь, Олег, ничего. Ты прешь, как танк. Он, видите ли, уже забыл про футбол. Теперь можно заняться Таней. Спасибо вам, с поклоном.
- Если ты сейчас уйдешь, ты полная дура. - Гул нарастал, и всем все стало ясно.
- Я дура, потому, что женщина. Но почему ты настолько глуп, что не можешь понять элементарных вещей?
- Элементарных?! - танк вылетел из летнего дня, как из ниоткуда. - Элементарно, Таня, это взять эти чертовы горшки и поставить их на журнальный столик, сесть рядом со мной и подождать всего десять минут, ты могла бы налить пару фужеров вина, если тебе так скучно смотреть на феноменальную игру, в которой ты никогда ничего не поймешь, потому что в твоей голове одни кастрюли, горшочки и трехлитровые банки для засолки огурцов, - это был тяжелый армейский танк с полным комплектом вооружения, он начал утюжить луг, вырывая с корнем тонкие полевые цветы, смешивая их с черноземом и глиной. - В конце концов, если бы они и остыли - твои горшки - это не причина, чтобы пустить коту под хвост целый вечер и три года совместной жизни. Я, возможно, не летаю в облаках и не бегаю среди полевых цветов, но я дорожу тем, что у нас есть, и тем, что у нас было, и не бегу ночевать к друзьям из-за какой-то идиотской блажи.
- Ты, ты.... - она хотела бросить в него чем-то. Не хватало нужных слов, чтобы передать степень отчаянья. Словно что-то надорвалось в цветах - как будто их лишили корней, и они.... - Блажи! - завопила она. - Эта блажь, дорогой, называется любовь, чтоб ты знал! Ты.... Пошел ты к черту! - она хлопнула дверью, на ходу поправляя босоножки. - Какой......какой! - бежала по лестнице.
- Дура. Какая же ты дура! - раздалось вслед, и он со всего размаха, огромной тяжелой ладонью въехал по керамическому горшочку так, что тот врезался, как снаряд, во входную дверь и разлетелся по прихожей сотней осколков и много еще чего, разбив зеркальную полочку и..... Все, все, все - было уже не важно - танк носился по безжизненному полю, как сумасшедший, разгоняясь и резко тормозя, вращаясь от абсурда, от неверия в реальность происходящего, он метался по бывшему незабудковому полю, размалывая гусеницами всякие следы жизни, пока земля под ними не стала пылью.
Над которой временами стелился уже сирокко - моя головная боль.