(подражание Чехову)
Действительный статский советник Никанор Евграфьевич Ибако проснулся утром в томительном предчувствии чего-то волшебного. В повседневной суете полузабытого. Детского. Ба! Да ведь сегодня Рождество и не надо идти на службу в департамент, корпеть за письменным столом над годовым отчетом, совокупным трудом младших чиновников состряпанном. Какое блаженство! Умыться. Посетить утреню. Раздать милостыню нищим. После в трактир откушать блинов с икрой и семгой в компании с шурином Аристархом. Ну а затем и в баню попариться. Тело заскорузлое веничком исхлестать. Для здоровья сие весьма пользительно! Но прежде всего кофию откушать, пробегая привычным глазом свежий нумер «Ведомостей». Глафира уже несет поднос с кофейником, сахарницей, чашкой на блюдце и газетой. Ах, Боже мой, какая благодать Рождество!
«Аглая! – внезапно мысль его пронзила, – Аглая ждет сегодня в меблированных комнатах мадам Расплющиной!» Беспокойная дрожь охватила все члены Никанора Евграфьевича. Ведь сколько раз давал он себе зарок покончить с этой роковой страстью. Вернуться в лоно добропорядочных сограждан. И более не терзаться упреками совести. Ведь если подумать, что дражайшая супружница и дети, теща да шурин вдруг когда-нибудь узнают о его амурах? Семья разрушена. Карьера летит к черту. Уволен с позором. Ни выслуги, ни содержания, ни пенсиона. Лишение всего и вся. Жизнь кончена. Но нет же, не бывать тому! Сегодня он сделает то, чего давно бы следовало совершить – решительнейшим образом порвет с Аглаей. Вот только письма! У нее же на сохранении целая связка его писем, написанных в пылу постыдной страсти. В пору владения Эротом.
«О, бедный Никанор Евграфьевич! За что судьба ко мне жестока?» Он, простонавши, повернулся на кровати, скрипя половицей и кряхтя спустил ногу в туфлю, продел руки в халат и принялся нервически потирать их друг о друга, напряженно сведя у переносья брови. «Я вот что сделаю,– вдруг просиял он, – я посулю ей денег!»
«Нет, она ведь до них жадна, до нитки оберет. А стопку писем, перевязанную шелковой ленточкой, хорошо прячет, змея! Что если нанять частного Пинкертона? Тоже не годится! Может всплыть наружу. Единственно верное средство – прибегнуть к помощи хитровских домушников. Заплатить придется тоже, но не столь же непомерную цену, каковую из него мечтает выудить Аглая. За связку неосторожно написанных писем заплачу вору червонец и хватит с него. Ах, Боже мой, о чем я размышляю? Под влиянием минутной слабости готовлюсь к преступлению. Грех о том даже думать в такой-то праздник!»
«Нет, лучше по добру решить вопрос с Аглаей и письмами. Может, все-таки она согласится обменять письма на посильную сумму? Господи Боже мой, не остави раба своего, а уж я, согрешивши, раскаюсь!»...
Умилившись собственному благочинию, улыбнувшись и разгладя от морщин лоб, Никанор Евграфьевич Ибако смежил веки. Можно подремать еще чуточек. Еще ведь слишком рано для выхода из дому. В церковь он успеет. Трактир никуда не денется. Да и баня тоже. Так, в чистоте телесной и духовной он, преисполнясь решимости, заедет к Аглае и навсегда покончит с нею...
Надзиратель заглянул в глазок. Посторонился. Следователь по особым делам прильнул к отверстию. Всмотрелся. В камере блаженно жмурился убийца. «Ишь ведь душегуб какой! – сорвалось с побелевших губ привычного к разным преступлениям следователя, – в комнате-то покойной ни одной целой вещи не оставил. Все стены выпачкал в крови»...