Не в северное рыдание, не в лунное олицетворение, и точно не в равнодневное плането-образование, как всегда, я вышел на задание. Не скажу, что лучше всех их выполнял, если честно, даже толком никогда и ничего не доводил до конца, и на все мои промахи бюро закрывало глаза. И вообще не понимал ради чего работаю. Хотя, ради денег, деньги мне платили хорошие и красивые. Бывало с лицами, бывало звенящие, всякий раз мог заняться чем от нечего делать: или картинки рассматривать, или музыку позванивать, а может пытаться подражать телефону, рассыпая мелочь на полу и смотреть как все бегут снимать трубку или роются в сумках.
Но вот получал ли от этой работы удовлетворение, вряд ли. Целыми днями заполнял данные на компьютерах, искал людей со знаком на лбу, а ежели не было лба, то просто со знаком. Но все компьютеры и блокноты были покрыты пылью, совками, пылесосами, морской солью, щетиной, но только не отпечатками моих пальцев, а что до знаков на лицах – никогда не видел лица, да и не было причины всматриваться, они все одинаковые. Моё лицо было отражением других, даже в кепке или фуражке, на все лица, включая моё, можно было натянуть противогаз, каску, марлевую повязку, все как один, наверное, потому я работал в бюро.
Кондуктора в транспорте не спрашивали меня за проезд, и других не спрашивали, просто подмигивали, а сами вытирали номерной знак, не зная что он означает, время суток или количество раз, сколько его нужно вытереть.
Конечно же не всё так просто. Я не мог вырваться из сетей бюро, а хотел.
Знал всех людей, что у них в кармане и на языке, но не знал их по отдельности, и ковырять их ноздри, в которых жила вечно выползающая на волю душа – не решался.
Предсказывал события и искал тех, у кого знак на лице, но не нашел ни одного. Никто не был затаврован, и вместе с тем пасся на лугу, ждав своей очереди.
Я работал, но не приносил пользы, словно вол, которого должны были зарезать из чувства жалости.
В бюро всегда видел разработки Божественных планов: на стенах висели чертежи, разного рода крепления, велосипедные шины, поручни автобусов, открытые люки, земля с луны, заварка на дне чашки, и прочее, доходило даже до кнопки выключающей звук будильника, той, что давно сломалась, или такая липкая, что приходилось бы немедленно отправляться в ванную мыть руки. И если долго всматриваться во все эти проявления планов, и уже считать, что близок к разгадке, вот вот и рисунок начинал меняться, вот вот и плыть и что-то значить, и я как всегда оказывался ни с чем, сам с собой, и опять разговоры ни о чём, разговоры до поздна, а после поздна всё равно ни о чём.
В бюро я часто слышал легенду про Город Знаков. Город знаков расположен за чертой, это легенда феминисток, и за чертом – легенда рабочих и мужланов, вечно бьющих кулаком по столу и дующих щёки, словно самец лягушки в период размножения. Когда попадаешь за черту, или за черта, сам не понимаешь как это происходит – грань очень тонкая. Всё равно, что идти по канату и упасть носом ровно на него, тогда нос растечётся как яйцо, и душонка вылетит, а в итоге окажется что герой – кощей бессмертный, вот и сказочке сундук, а сам и не знал.
Поэтому задача бюро – искать знаки, их владельцев, они – это надежда. Надежда, что есть ещё тот кощей, который способен расквасить собственную душу о канат, не то что бы о бельевую верёвку – а о канат, который перетягивают свирепые матросы, своими мощными руками, бьющими, колотящими о стол, а потом целующими царевен лягушек, после чего их всех шатает и шатает. А напишешь в бюро отчёт – никому нет дела, никто не верит.
Бродя по улицам, часто попадал в ситуации, требующие вмешательства. Когда кому-то требовалась помощь – в моём лице отражалась жестокость ублюдков и беспомощность жертвы, призраком проходил дальше, трамваем спешащим в депо, автомобилем, у которого в багажнике связанная жертва, и её срочно требуется доставить на бензозаправку, чтоб купить сигареты. Бюро не одобряло моих благих целей, если же такие и были. В итоге, я подкуривал им, видя слабый огонёк в отражении их лиц, свою ладонь, которая берёт в охапку их тонкие и мертвенно-костлявые шеи, но только зажигалка тухла, я уже был далеко, тем более что крики позади стихали, отстранен и замкнут в звуках своих шагов, в извёстке проезжающих машин с открытыми багажниками и чем-то ещё, что поворачивает издавая взгляд вечно опаздывающего и спешащего за ним.
Захотелось есть. Это желание мне казалось вполне отражательным от чужого лица
Все пути к ресторану были преломлены водой в стакане: они сливались с кирпичными домами, а тем не было предела, с дорогами что наполнялись машинами и разделительными полосами, становилось душно, ноги набирались километров, веки арбузными корками пытались хрустнуть от каждого хлопка, мне хотелось уединиться на мягком, уже кем-то нагретом сидении транспорта, а потом слиться лбом со взглядом с случайным прохожим, идущим по тротуару, а потом бегущим, возможно за мной, зашедшим в транспорт, и отвернувшимся навсегда.
Дома переговаривались и каждый кирпич что-то знал, начиная шептать всё ярче и выпадать на головы шустрее, раскрашивая асфальт в «клашки» и «квадраты». Толпа от испуга или от спешки воткнула меня в двери что открылись первыми, и растаптывая ступеньки на перегонки с другими вне конкуренции, я очутился в грязном проржавелом трамвае. Финиш. Воздуха не было совершенно, пришлось дышать финишной лентой, ножницами, чемпионскими цветами и часами, которые дарят победителям, и только такт колёс успокаивал, говоря о чём-то движущемся и дышащем кроме меня. К карманам не было доступа, всё вокруг сдавливала уже непонятная масса, совершенно не похожая на людей. Медаль на моей шее тяжелела, её пытался попробовать на зуб каждый рядом стоящий, попробовать а потом посмотреть мне в глаза, в такие же одинаковые, в такие же медленные. Машины сигналили и мигали фарами приветствуя моё чемпионство, от которого всегда темнеет лошадь и кровь всадника.
Я очнулся на лавочке. Ресторан «карась, рыбка свежая и её друзья, открыт для вас господа и князья», напомнила мне о уюте, и не глаженых вещах переходящих зеброй гладильную доску, когда на следующий день в школу.
Изуродованные отсутствием направления, загнанные в углы улицы, будто уголь в порах шахтёра, грязь, которая втаптывала в себя ноги высоких домов, всё это распахивалось дверьми ресторана, ртом свежей рыбы на разжаренном солнце-зубыми продавцами рынка. На дверях висел значок: чёрт ударяющий кулаком о какую-то парящую в воздухе плоскость
Гостиница была вычищена до мороженого, которое облизывает первоклассница и её мать и, наверное, ветер отгонял от неё попытки захвата телом улицы, словно слизняком, что пытается объять в своё имущество новый теплокровный камень, полный громоотводов, массажирующих дряблое тело неба.
Внутри место мне показалось знакомым, но я ловил себя на мысли, что никогда здесь не был.
Пока мне готовили еду, решил прогуляться по коридору, выдумав причину желание снять один из номеров. Но странность: по одну сторону номера были роскошные словно грудь украшенная морковью рубинов, мягкие, словно ванильный пудинг во рту у толстяка, оттуда пахло свежестью и ватной постелью. По другую сторону железные проржавевшие трубы, дождевыми червями прятались в землю, порванные матрасы, словно старые мягкие игрушки, более неинтересные некормленым неделями детям, перекошенные кровати, пружинящие неудачной революцией. И если смотреть в сторону первых номеров, то ничуть не было слышно и даже видно картины вторых. Даже краюшек виска не уловил лёгкое пульсирование шуруповёртом мычащей атмосферы, что ежесекундно начала добывать людей в каждую комнату. И вот они уже были заняты своими делами. Заняты были только первые номера, а вторые молча и боязливо оттягивали их отражения, словно рейс, что придёт с опозданием.
- Вы пришли, ложитесь под матрас, - трассирующей пулей раздался женский голос совсем рядом. Такой знакомый голос, значащий так много, как голос матери обнимающий утром, или как голос кричащего фюрера на допросе, такой разный и такой одинаковый, словно важный момент или дежавю, будто развлекательный комплекс построенный на банановой кожуре, будто мыло тающее мятной конфетой во рту, будто двери за которыми знаешь что происходит но не можешь открыть и убедиться.
Это была молодая девушка. Она взяла меня за голову, оттянула тетивой назад, и хотела было поцеловать, но отпустила не вовремя, то ли от спешки, то ли, судя по хитрой улыбке, специально, и я пустился в пляс как вся татарская орда, со своими татаро-тавроваными животными.
В детстве, которое отпечаталось на компьютерной мышке, смотрел фильмы о несчастной любви, где героиней вокруг которой всё происходило, была красивая девушка, или две, но в итоге история заканчивалась плачевно, наверное потому танец получился у меня очень забавный и энергичный. Героини фильмов внезапно замолкали, предупреждали что делают ошибку, а потом садились на перекати поле будто на поезд, и укатывались, говорив что всё объяснят когда стихнет ветер в зонтике у Мэри Поппинс. А я так всё вспоминал и танцевал, пытался даже всплакнуть, но становилось ещё веселее от боли большого пальца на правой руке, который вечно выдвигался и получался знак «во», а иногда и обычная дуля, схожая на выдвинутую от удивления губу главного героя, от падающей телефонной трубки, с гудками напоминающими мышей что воруют королевский сыр, прямо из королевского парика.
«не я не я не я, хоть бы не я» - думал так подпрыгивая, не хотел стать одним из них. Не хотел под матрас, как обещало бюро – это было вознаграждение за пойманного со знаком на лбу. «не я не я не я, хоть бы не я» - непроизвольное выделение этих мыслей уже никак не мог остановить, пытаясь втоптать танцем эти мысли в пол, чтоб никто не увидел как непроизвольно они вылились, даже лужу моей трясущейся тени на полу оставили…
Оттянув ему голову она натягивала тетиву, и целилась прямо под матрас, думая о его непроизвольном мысле-испускании, и о том, что наконец-то она нашла того кого искала, всё время сидев рядом за столом в бюро, и не отрывая голову от работы. Покрепче бы его – и тогда поймали кощеюшку, надеждушку, от которой будет столько же проку – сколько от грибов в погребе – очень вкусных, в мешках выращенных, вот и его бы туда положить, а потом испечь, или поджарить на наших ладонях поднятых к небу. Или хотя бы его через канал астральной силы пропустить под названием «фэйсом об тэйбл», как делала героиня моего детства Зульфия Кармовна, убивающая мужчин, когда они ложились к ней в постель, словно книги, которые та чуть почитывала перед сном, а потом бросала в печь. Расквасить бы его и душу его, задушить бы канатом (и при этой мысли на её волосатой руке блеснула наколка матросского якоря). Эх надеждушка моя больнозубая…
И мне показалось что её отражающим лицом смотрит на меня Зульфия Кармовна, почёсывая бороду. Смеётся судорожно солдатом, какой остался разделять победу всей своей жизни со ржавой медалью в компании. И она тоже подпрыгнула и понеслась в танец со всею золотою ордою, вражескою стрелою, вермишелью вражеского ликования варилась в суете моей усталости…
Оттянув мне голову она выстрелила, и коротким танцем полёта я неваляшкой зашатался, юлой осёкся, только смотрю в пол и не вижу ничего, а пол – стрелки часов на руке победителя, что муравьями бросились в рассыпную
Я – горошина, словно сам подброшенный под матрас бюро, стрела кислящая широкой улыбкой черепа поверженного, пока на него падает ласковая тень, и только она оступиться, подвернёт ножку, так и улыбка сходит, остаётся только знак на лбу загнанного животного, словно ложится сверху ненаписанной песни пластинка