Накануне ноября восемьдесят третьего года
В магазине на комсомольском проспекте
старые большевики получали продовольственные заказы
В тот ноябрь я поехал с дедом
В очереди стояли старики и старушки
Старики в темных пальто мятых брюках
и стоптанных ботинках
старушки в чем-то что даже невозможно описать
и вязанных шапках
Все низкого роста
Обсуждали свои болезни
И ожидаемый продовольственный заказ
Мы приближались к прилавку
И здесь постоянно звучал вопрос
С какого года
в ответ я слышал двадцать третий
двадцатый восемнадцатый
двадцать пятый двадцать второй
И снова двадцать третий
Они протягивали продавцам свои партбилеты
И те сверяли дату их вступления
А затем вручали два килограмма гречки
Подсолнечное масло рис соленую рыбу
И недорогие шоколадные конфеты
Очередь нешумно топталась
На кафельных плитках стандартного магазина
Сегодня из них не осталось в живых никого
Дед умер за два месяца до распада союза
Есть в одном советском фильме про подпольщиков
Времен великой отечественной войны
Удивительная сцена
Немецкий офицер заходит в деревянный дом
На окраине какого-то оккупированного города
Культурный офицер начитанный
изучает полку книг девушки-комсомолки
Выбирает одну небольшую книжку
И с интересом ее рассматривает
После этого поворачивается к девушке
И с характерным «немецким» произношением
Говорит гейне запрещенный в германии
И я понимаю что в этой сцене
заложен тот динамит который
взорвал когда-то мир
тогда старики из очереди на комсомольском
были молодыми и веселыми парнями
а старушки крепкими жизнерадостными
спортсменками сошедшими с полотен
самохвалова