Отныне он будет ходить исключительно в белом;
я видел его на Блошинке, торгующим черным.
Я даже спросил его: «Скоро ли мне до расстрела?»
И он мне ответил: «А знаешь, вали-ка ты к черту».
Ну, что же, стрелять - так меня. Мизансцена привычна.
Палач лет пятнадцать тоскует по душам на взлете.
Он, правда, давно позабыл, что душа безразлична
к тому, что в миру именуется черной работой.
Но мне ли стенать и долбиться башкою об стену?
Я сам бестелесную душу изматывал сдуру.
Снимаю камзол, становлюсь перед ним на колени,
на площадь смотрю, изнывающую от гламура.
Но тот, кто сегодня весь в белом в базарной тусовке,
мой дьявол, сменивший шерсть волчью на шкуру овечью,
в районе Голгофы торчит в нескончаемой пробке,
как будто весь мир покаяньем теперь искалечен.
Уже который год,
уже который век
мне жизни не дает
мой белый человек...
Что ж, снова палач в дисконнекте с привычной задачей:
что проку в театре, где смерть прозябает без дела?
Покорно садится на плаху и горестно плачет
о том, что душа топору предпочла мое тело.
А тот, кто весь в белом, опять отменяя веселье,
Чернеет от горя, от пьянства, греха и азарта.
Он нынче не в форме и лечит рассолом похмелье
В районе Голгофы – меж Невским и душным Монмартром.
Уже который год,
уже который век
мне смерти не дает
мой белый человек...
2008