Рейна читал. В Рейне хотел утопиться.
Вскоре решил: живи. Рейн не вино – водица.
Мой дед был инженером главного куйбышевского авиазавода.
Отец распатронивал урок (что ни день – как из последнего боя).
Прабабка затерялась в дебрях сталинского сорок восьмого года.
А бабушка - фармацевт «кремлевки» - мумий превращала в плейбоев.
Мама не писала стихов. Она даже писем никогда не писала…
К погонам майора ВВ, знаешь ли, не пришить эпистолярной ломки.
Просто жила в «хрущевке» шумного «шанхайского» квартала.
Позже я искал квартал – нашел лишь его обломки.
Дальше я искал дерево… Или (как это верно?) Древо?
Сведущностью своей кто только со мной не делился…
Толковые словари привели на кладбище Женевьева.
«Там все свои», - сказали. Но я предпочел удалиться.
Но я предпочел скрыться в питерских тенях Бродского.
Рейн мне сказал на Рейне: «Призраки, ей-же-ей, гениальней!
Если уж умирать - точно на Васильевском острове».
А я-то думал: на клочке неба междуконтинентальном.
Позже я летал в Венецию обесточенной сомнамбулой
(пространственный кретинизм!), сжег тетрадь с таблицей умножения.
Веришь, и я поверял клеточные стихи - алгеброй.
Вздернуть бы этого, мать твою, министра просвещения!
С тех пор – и до сих… В неведенье тащу по колоску с пашен.
Скоро ли сторож засадит сослепу, как в окно мячик,
свинца девять грамм под сердце? Тогда я расслышу однажды:
В кого ты такой, мальчик!? Зачем ты такой мальчик?
Ежели в стену белую долбиться стихом белым –
Выйдет Спасская башня, окрашенная красным мелом,
Суриком или охрой - это кому как видится…
Бейся о стену, Андрюша, - стихи не обидятся…
Стихи, что барабан на площади в руках румяного оркестранта:
Лупишь по строке изо всей мощи, а толку – пустая ночь…
А впрочем, по барабану! Хватает пока таланта,
Как воду, стихи в ступе бессмысленно толочь.
декабрь 2008