Рассыпаться толпой,
пролиться молоком,
на спинах волоча
лохмотья зимних каверз.
И жечь стихи. Гурьбой
тащиться за смычком
немого скрипача,
похожего на аверс
Пятиалтынника,
заржавевшего в снеге,
молчащего всю жизнь,
хотя молчать невмочь.
Лихого ездока -
нетрезвого Онегина -
пытать: когда, скажи,
мы разобьемся в клочья?
Еще, скажи, когда
(нанизаны на нить,
как на прожилки шелка
обглоданные четки)
мы встанем в два ряда –
и с богом говорить
закажем по дешевке
полночную пролетку?
По-гамлетовски «быть»,
чтоб упиваться в хлам,
расписывать пасьянс
средь бомжей и бомжих.
Безудержно любить
При свете тусклых ламп
Несбывшихся татьян -
Печальных и чужих.
Воздать безумству храбрых
И петь в церковном хоре.
Оплакивать в ночи
Могильные кресты.
Носить тебе цветы.
И Рыжего, который,
еще не смея жить,
с судьбою был на ты,
читать издалека,
как будто наизнанку.
Сквозь опыта дожди
и хлябь сибирских руд
вдруг вспомнить, что слова,
рождаясь спозаранку,
днем наберутся сил,
а ночью предадут.
Опять писать стихи,
Смерть загоняя в гроб,
И лагерным блатным
Руки не протянуть.
Но плакать от тоски,
Чтобы прозреть. И чтоб
живее быть живых
и вечность обмануть.
ноябрь 2008