И всё же что-то ещё жжёт моё сердце:
пламя о котором я, в моей трусости,
не смею заговорить. Горе,
слишком глубокое, чтобы быть высказанным.
Внутри — тяжкая глыба,
содержащая в себе всю нашу боль.
Желание рассчитывать хотя бы на кусок хлеба,
на одну лишь каплю бедняцкого счастья.
Но прежде — тревога, столь нужная,
чтобы выжить, и столь же несовместимая с жизнью.
Сколько жизни было у меня отнято —
столько лет безработного —
когда я был слепой жертвой навязчивых надежд.
Сколько жизни потрачено на то, чтобы
каждое утро бежать в голодной толпе дистанцию
от затерянного на окраине бедняцкого жилища до бедняцкой школы,
затерянной на другой окраине:
труд, на который согласен только отчаявшийся,
тот, кому всякая форма жизни — враждебна.
Старый автобус, всегда уходящий в семь,
шёл до конечной остановки в Ребиббье —
меж двух бараков, под небольшой многоэтажкой —
и стоял в одиночестве, в ледяном или жарком поту...
Эти лица каждодневных попутчиков,
будто бы только вышедших на прогулку из мрачных казарм,
серьёзны, исполнены достоинства
и притворной буржуазной весёлости,
маскирующей крепкий вековой страх честных бедняков.
Им принадлежало горящее утро
на зелёных лужайках вокруг Аньене,
золотистый день поднимал в воздух запах отбросов,
рассеивая свет, чистый, как божественный взгляд,
над рядами обрушающихся трущоб,
дрёмлющих под тёплым навесом неба...
Бездыханное солнце в лесах
тесных стройплощадок
на выжженных берегах Тибуртины...
Толпа работяг, безработных,
воров, чумазых и добродушных,
направляющихся домой, ещё в сизом поту —
от сна валетом на узких кроватях
с внуками и племянниками,
в грязных и пыльных, как повозки, спальнях.
Эти окраины нарезаны на участки —
совершенно равные, залитые солнцем,
слишком жарким для этих брошенных рудников,
разбитых плотин, трущоб и фабричных зданий.