Потом, когда-нибудь, через годы, когда белила зальют виски,
и потекут по затылку к коде — дорожкой до гробовой доски,
и будет не за что больше браться — я разберу свой ненужный хлам:
мне было двадцать, ну вроде двадцать — да, точно двадцать. И я была.
Мне все казалось чертовски важным, тебе же — попросту ни о чем,
но к миллионам замочных скважин мы подбирались с одним ключом,
и в многих тысячах измерений дышали близко — до немоты...
Но вышло время, скупое время. Да, вышло время — а с ним и ты.
Ты доказал мне, что сердце — мышца, и всё — живи, не сходи с ума.
Мое [с пометками на страницах] себе оставил, как талисман.
Осталось форму залить бетоном и дать застыть — я не в должниках.
И мне не больно, нет-нет, не больно, уже не больно — уже никак.
Но я исправлюсь, я стану чище, честней, счастливее — что еще?
Я буду знать, что никто не ищет, что бесполезно гореть свечой,
не стану строить воздушных башен и не по праздникам лезть в стакан...
Сейчас мне страшно, мне просто страшно. Как в детстве, страшно — по пустякам.
Потом, когда-нибудь, буду с палкой хромать от дома и до ларька,
и будет поздно, и будет жалко, и водка будет не так горька.
Мне будет не за что больше драться и перекусывать удила.
Но было двадцать, ведь было двадцать?.. Да. Б ы л о двадцать. И я — б ы л а.