Из хаоса, драмы семейной,
из крика и ругани, …мать,
моё поколение, смена –
за шкафом в однушке кровать.
Скажи мне, Борис-мандарискин,
мой дядька с пластинкой битлов,
как жизнь пролетела так близко,
ударила дробью из слов?
Зачем половина спивалась,
когда у второй на дела
прекрасная женская жалость
сочилась, пока не ушла.
Зачем Мопассан открывался
на пошлом, на чьей-то беде,
пока из приёмника вальсы,
дунайские нежные вальсы
звучали неведомо где.
Зачем, подперев подбородок,
бабуля смотрела в окно
и грустно звала «зимородок»,
а мне – всё равно, всё равно.
А я – опалённый придаток,
стою у трюмо в полутьме,
то музыкой белой, то ядом
дышу, вычисляя в уме,
что всё – вне меня, постоянно,
вершится и сходит на нет,
и диктор вещает с экрана
про наш летаргический свет,
про сон наш, про вечную негу,
про счастье для всех никому –
как радостно жить человеку,
как жить невозможно ему.