Ворона на крыше
Был сильный ветер. Я подошла к окну и увидела, что на крыше гаража мотается, зацепившись за что-то, то ли черная растрепанная птица, то ли большой целлофановый пакет. Предмет этот при порывистом ветре казался одушевленным.
Я уже подумывала, не пойти ли мне на выручку, как вдруг увидела, что подмога уже пришла – на крышу, почти рядом с загадочным предметом, опустилась ворона.
Некоторое время она разглядывала–разгадывала предмет, потом решительно подошла к нему, ухватила клювом и начала тянуть. Ворона очень старалась: упиралась ногами, взмахивала жесткими крыльями... Ноги скользили по крыше, тогда она почти падала на хвост; пробовала тянуть в сторону.
Наконец она оторвала лоскут от предмета и, опустив голову, очевидно, решала, что это такое. Потом почистила клюв, освобождаясь от куска то ли целлофана, то ли ткани, посмотрела ему вслед, когда он улетал, пластично паря в воздухе... И улетела сама.
Ворона и мама
На картофельном участке стояли две лиственницы. Годы и постоянное подрезание корней лопатами сделали свое дело: деревья были корявые, без верхушек, с несколькими узловатыми ветками, удобными, однако, для вороньих гнезд.
Мама подкармливала ворон, и они ее хорошо знали; стоило ей показаться на огороде, как они начинали каркать и слетать под деревья.
Однажды мама работала на грядке (а гряды были довольно далеко от картофельного поля). Неожиданно рядом с нею на грядку опустилась ворона с какой-то ношей в клюве и положила ее перед мамой. Это был вороненок, совсем маленький, еще не оперившийся, обтянутый розово-голубой морщинистой кожей.
Мама взяла птенца в руки – он был без признаков жизни, наверное, выпал из гнезда и убился. Ворона стояла рядом, изредка переступая, и, поворачивая голову, глядела на маму то одним, то другим глазом...
"Я ничем не могу помочь, его уже не оживить. Зря ты на меня надеялась", – сказала мама и положила птенца на землю. Ворона еще немного постояла рядом, продолжая глядеть на маму... Потом подхватила вороненка и улетела.
Романс на коньках
Выхожу один я на дорогу.
Сквозь туман кремнистый путь блестит,
– распеваю я и скольжу на видавших виды "снегурках", прикрученных к валенкам с помощью бечевок и палочек. Мой каток – укатанная дорога, на которой я изучила каждую ямку и взгорок. Эта дорога зимой гораздо шире, чем летом, за счет обочин, раскатанных санями-розвальнями и всевозможными салазками, на которых возят воду из колонки.
Электричества в поселке еще нет; в безлунные вечера светят лишь снега, укатанные или сугробистые у строений. В такие вечера угрюмо чернеют длинные низкие бараки, которые можно было бы принять за заборы, если бы не свет керосиновых ламп в некоторых окнах. А с другой стороны дороги – неровная изгородь нашего и соседского огорода, в глубине которого наш темный домик со слабо освещенным окном.
В лунные вечера голубая поблескивающая дорога притягивает и не отпускает до полуночи... А для пущей красоты то изморозь серебрится тонкими иголками, то спускаются снежинки, щекоча лицо, образуя рыхлые вороха сверкающих шестиугольничков с разнообразными до бесконечности узорами, которые так хорошо видны на темных варежках...
В небесах торжественно и чудно,
Спит земля в сиянье голубом.
И старые бараки стали серо-голубыми; светло чуть меньше, чем днем, зато все одушевлено и волшебно.
Как эта мелодия подходит для катания! Придумываю чередования простых и тройных шагов... «Дзинь... вжик...» – поют коньки.
За первый куплет я доезжаю до узкоколейки, каждый раз неожиданно двумя блестящими темными лентами пересекающую дорогу и скрывающуюся в глубине товарного двора. А за рельсами – сказочный выбор: направо – к железной дороге, налево – к загадочному заводу под номером 39, а прямо – ноги поломаешь на продолжении нашей улицы, по теплу заболоченному, а сейчас – с неровными колеями под снегом и террикончиками гальки, гравия и щебенки.
Еду к железной дороге, чередуя пение с басовитыми гудками паровозов, а затем вдоль нее, до виадука... Этот путь хорошо знаком, здесь я прохожу часто, направляясь в "ЛРД" – Клуб железнодорожников, в котором так много заманчивых кружков! От виадука еду обратно и пересекаю четыре улицы, направляясь вдоль узкоколейки к заводу мимо замечательных запахов пекарни, укрывшейся за забором. "Дзинь... вжик...» – поют коньки.
Сейчас эта улица светла и пустынна; она утоптана и раскатана, как никакая другая. Еще бы! После утреннего заводского гудка в нее, как в реку, вливаются потоки людей, спешащие на завод со всех улиц двух поселков, один из которых расположен по ту сторону железной дороги. Мы с подружками по дороге в школу тоже движемся в этом молчаливом нескончаемом потоке, настолько плотном, что невозможно идти медленнее или быстрее. На этой улице, конечно, вспоминаю об уроках и еду обратно, перескакивая через рельсы перед товарным двором.
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть.
Пою с особым выражением, сурово, с сочувствием к поэту, потому что сама я очень жду и надеюсь, я уверена, что моя жизнь будет прекрасной и целеустремленной, наполненной музыкой и стихами, как этот полет на коньках. Пока никто об этом не знает, зато потом как все удивятся! «Дзинь... вжик...» – поют коньки.
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
Утишаю голос, объезжая редких прохожих. Пою не для них. А для кого? Шире, чем для людей, это мой интуитивный, бесстрашный и наивный выход в Мир, самовыражение...
Все в мире происходит случайно – мысль одного из рассказов М. Горького. Все, да не все! – эти катания окажутся подготовкой к будущей профессии.
И с новым подъемом, обязательно на безлюдье, как будто раскрывая глубоко личное.
Чтоб весь день, всю ночь мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел.
О любви я много читаю и думаю. Она тоже будет необыкновенной, как в кино и книгах, а в своем окружении я такой не вижу. Через несколько лет она встретится и мне, разная...
Жизнь между тем медленно, но менялась к лучшему. Провели электричество, чего мы, уже старшеклассники, с нетерпением ждали, радуясь каждому новому столбу. А когда на них загорелись лампочки, мы прыгали и кричали "ура" – восторга было не меньше, чем при известии о полете Ю. Гагарина. Уличный каток, получив освещение, тем не менее уступил место катку на стадионе, вместо валенок со «снегурками» появились ботинки с легкими «норвегами».
Наконец, под напором жизненных нагрузок, для катка не осталось времени, и последняя пара коньков перекочевала в ремесленное училище.
А романс на стихи М. Лермонтова перестал рваться наружу через несовершенный мой голос, но остался со мной, напоминая о былом полетном ощущении полноты жизни и мечте о счастье для всех.
Десять рублей
Наконец-то я на Центральном рынке и могу все купить для борща! Настроение было прекрасное, невзирая на то, что усиливался ветер и накрапывал дождь... Ничего, не размокну, совсем близко остановка, на которой не меряно маршруток, да и автобусы ходят довольно часто. Итак, что купить? Вилок капусты, свеклу и морковь, зелень. Овощи заняли место в моей сумке; сверху лохматилась петрушка и запашистый укроп.
Довольная собой, я вышла из здания рынка и пошла к остановке, подгоняемая ветром. Вот и остановка. А вот и автобус – как по заказу. Какое-то смутное беспокойство заставило меня проверить карманы, прежде чем подняться по ступенькам... Необходимых для проезда десяти рублей не было.
Я отошла от двери, еще раз проверила карманы куртки, все отделы в сумке... Нашла один рубль. Вот это номер! Как же это я не отложила десятку, покупая продукты!
Я медленно прошла по обширной площадке при парковке транспорта, внимательно разглядывая землю: может, кто-нибудь обронил монеты. Я и сама иногда их роняю и почти никогда не поднимаю, но кроме впечатанных в землю пробок ничто не привлекало внимания.
Придется поискать знакомых среди входящих и выходящих пассажиров моего маршрута. Уже три автобуса и несколько маршруток укатили в мой район, но никого из знакомых я не встретила. Между тем заметно холодало, косой дождь намочил мою куртку. Я спряталась за рекламный щит и выглядывала, когда появлялся транспорт.
Рядом остановилась девушка-китаянка, она кого-то ждала. Я вспомнила о пристрастии китайцев к овощам и зелени и решила обратиться к ней: "Девушка, я купила хорошие продукты, но не рассчитала, и мне не на что уехать домой. Вы не купите эту зелень хотя бы за десять рублей?" Я раскрыла сумку, она заглянула и сказала: "У меня нет мелких денег". По ее лицу я поняла, что она мне не поверила. Через какое-то время она обсуждала мою проблему с молодым соотечественником; он холодно и недоверчиво разглядывал меня... Потом они уехали.
Может быть, мне вернуться на рынок, пристроиться в торговом ряду и попытаться продать овощи? Но я этого никогда не делала.
Я начала перебирать в памяти своих знакомых – может быть, кто-то живет или работает в районе рынка... Таковых не оказалось.
Подошел автобус нашего садоводства – у меня появилась надежда... Единственные, кого я узнала, была супружеская пара; я шагнула к ним – они удивленно на меня посмотрели, очевидно, не узнали. Может быть, съездить к дочке на работу? И самой стало смешно – на какие деньги съездить?
Мелькнула спасительная мысль: у меня же есть "стипендиатка", интеллигентного вида старушка, которая сидит с баночкой на стульчике и которой я всегда подаю. Обычно она видит меня издалека, приветливо улыбается, благодарит и желает мне здоровья, а если я не тороплюсь, то на минутку задерживаюсь возле нее с разговорами о погоде, пенсии, житье-бытье. Я вышла из-за щита и с новой надеждой поспешила к Торговому комплексу. Моей знакомой на старом месте нет – дождь! Я нахожу ее с другой стороны, под крышей. Она, кажется, меня узнала. Улыбается мне навстречу. Я здороваюсь и говорю:"Ну вот, настала пора, когда и вы можете мне помочь... Мне нужно десять рублей, чтобы уехать домой... Дайте мне взаймы, я вам завтра верну вдвойне. Я ведь всегда вам помогаю". Она перестает улыбаться, но протянутую руку все еще держит ладонью вверх и начинает мне жаловаться, что замерзла и хочет есть... Я предлагаю ей сосиску в тесте, которую купила для внука. Она отказывается и снова жалуется, теперь уже на милиционера, который гонит ее со старого места. Я еще раз прошу выручить меня... Уходя, слышу повторение жалоб.
Возвращаюсь к своему щиту, окончательно измокшая. Не зайти ли мне в "Ремонт обуви" или ближайший магазинчик? Может быть, там выручат? Стою еще минут пятнадцать – промерзла насквозь – знакомых нет как нет.
Захожу в маленький магазинчик; буду просить или нет – еще не знаю, но хотя бы прогреться. Делаю вид, что рассматриваю продукты... Покупателей нет, надо решаться. "Девушка, дайте мне взаймы до завтра десятку – не рассчитала, все потратила на продукты, и не на что уехать домой. Я вам завтра верну". "Во-первых, магазин не мой, да и завтра я не работаю... Ну ладно, оставьте какой-нибудь документ, паспорт, что ли..." Документа у меня не оказалось, и я ни с чем вернулась под дождь. Если бы не он, я бы еще долго стояла, высматривая знакомых, но обстановка была критическая: ноги сводило судорогой, руки покраснели и отекли.
Подошел автобус, я вошла и произнесла уже отрепетированную речь насчет продуктов и денег... Водитель улыбнулся и сказал: "Да ладно, садитесь, довезу". Я уселась на место и почувствовала себя счастливой.
;
"Остановился пораженный божьим чудом созерцатель..." (Н. В. Гоголь)
Чем измерить дачную пользу? Обилием овощей и ягод? Или проснувшимися у дачников и реализованными талантами агронома, садовода, селекционера, строителя, мелиоратора и т. д., потому что для творчества на даче – широкое поприще? Может быть, полезным для здоровья посильным физическим трудом на свежем воздухе? Польза – и в первом, и во втором, и в третьем случаях...
А еще: дача – это близость к природе, которая одинаково всей душой расположена ко всем, но все по-разному расположены к ней, в разной степени все более от нее отдаляясь. Жизнь на природе, хотя бы периодическая, дает возможность наблюдать такие явления, которых не встретишь в течение десятилетий городской жизни.
Полнолуние... Голубоватый свет, в присутствии которого знакомые цветы узнаешь с трудом. Еще сильнее изменились листья: они замерли и явно тянутся вверх – теснейшая, наглядная связь ночного светила с царством растений.
А разве удастся в квартирах многоэтажек услышать прямо над головой ревущий ливень – оглушающий, водопадный, или раздумчивый перестук дождя, с непредсказуемым ритмом, барабанящего по крыше и убаюкивающего лучше колыбельной.
Что такое "кромешная" темнота и "полная" тишина, когда единственные звуки – собственное дыхание и биение сердца; что такое "звездная ночь"? Исчерпывающие ответы на эти вопросы получишь за городом, на своих сотках.
А золотая осень, когда стены в дачном домике становятся тоже золотыми, а лиственница возле дома – огромный желто-оранжевый факел на мягком ковре из тонких хвоинок.
Бурундуки и белки, почти ручные, гоняющиеся друг за другом по высоким соснам цвета румяной хлебной корки, птицы…
Каких только птиц не услышишь и не увидишь: больших серых, бесстрашно клюющих облепиху рядом с твоими руками, поменьше – с оранжевыми подкрыльями и оранжевыми веерами хвостиков, которые как будто вспыхивают во время перелетов, с хохолками и без них, бегающих по стволам деревьев не хуже белок и долбящих эти стволы… Их множество, исключая, конечно, осторожных таежных и водоплавающих… С последними я однажды все же столкнулась, хоть и не вплотную…
Конечно, изредка и над городом «летит по небу клин усталый», вызывая разнообразные чувства у "созерцателя", но именно на даче мне посчастливилось узнать, что происходит в птичьей стае до "клина".
Наше садоводство с юга и запада окаймлено болотами, и благодаря этому обстоятельству на отдых к нам во время перелета опустилась большая птичья стая. Я об этом не знала, приехав на дачу утром и начав копать картошку. Настроиться на работу не удавалось – что-то тревожило. У нижних участков лаяли собаки и кричали птицы, как мне показалось – вороны. Вслушавшись, я поняла, что это не вороны. А крики между тем нарастали и, наконец, перешли в сплошной гвалт…
Тут-то все и началось! В небо длинной полосой начали подниматься большие птицы. Нестройные шеренги множились, и вскоре картина напоминала огромную сеть, поднимающуюся ввысь. "Сеть" орала, беспорядочно махала крыльями и все росла новыми птицами, взлетающими, казалось, прямо из-за дачных домиков.
Наконец передний край сетки оказался прямо передо мной, на высоте примерно шестиэтажного дома. Почти правильный прямоугольник из трепещущих птиц нестройно покрикивал и держался на одном месте параллельно земле еще секунд десять, в течение которых от болот поднялось несколько отставших птиц. И когда они примкнули к зависшей стае – она вдруг сорвалась с места и полетела в сторону Зеленого мыса.
Я проводила их взглядом и уже наклонилась к оставленной работе, как вдруг услыхала, что птицы возвращаются.
Примерно за километр от меня стая начала разворачиваться в одну колонну, которая затем зашла на широкий круг. Неожиданно круг разомкнулся, и колонна пошла по прямой… Не успел круг полностью перейти в прямую линию – новый поворот влево на круг, ближе ко мне. Еще один разрыв круга, чтобы, переместившись, образовать новый, приближаясь к болотам, где стая останавливалась на ночь. И, наконец, в четвертый раз – разъединение и объединение в круге…
Это случилось уже передо мной, на том месте, где недавно была "сеть". Круг был ровным, как в танце, ведомом опытной хороводницей.
Левая часть круга, теневая, проглядывалась отчетливо, а правая, освещенная солнцем, казалось призрачной: глянцево блестели на солнце крылья и спинки сменяющихся птиц, очертания же их едва угадывались… Мне запомнилось, что к этому моменту частые тревожные крики сменились редкими умиротворенными голосами, с какой-то успокаивающей интонацией. Я даже подумала, что птицы, вернувшись после «моциона», вот-вот опустятся на наши болота. Все происходящее никак не предвещало дальнейшего развития…
Неожиданно часть круга перетекла в клин, который рванулся вперед. Именно "перетекла" – без видимых перестроений, без суеты – грациозно, как определил бы Чехов. За первым клином через пару секунд образовался второй, за ним третий и четвертый… Это был не только новый рисунок – родилось новое качество: птицы вытянулись и напряглись от клюва до ног, взмахи крыльев стали медленнее и шире, а полет – стремительным. Птиц, только что неторопливо летающих по кругу, было не узнать; от внезапной скорости засвистел воздух, и его колебание родило ветерок, который затронул меня и мою соседку, старую облепиху, с которой полетели, вслед за стаей, продолговатые желтые листья.
Вожаки, с их трудной миссией вести клин, напоминали наконечники стрел… В первых трех косяках рисунок был безукоризненным: строго соблюдалась дистанция и число птиц справа и слева от вожаков было одинаковым. В последнем косяке "плечи" были длиннее и на концах их не было стройности – несколько птиц никак не могли подстроиться под общее движение: то попадали в линию, то отставали; наверное, молодежь. Птицы стремительно умчались в сторону Байкала.
А у наших болот до самой ночи лаяли собаки; может быть, какая-то птица осталась на болоте, а может – от потрясения.
Я и сама потрясена. Столько непонятного – впору заняться орнитологией! Как и когда определились клинья? Кто подсчитал и распределил в них птиц? Как во всеобщем гвалте они различали голос вожака, который командовал:
"поднимитесь и держите линию!"
"ждем отставших!"
"марш!"
"поворот влево, летим обратно!"
"в колонну по одному!"
"левый поворот, на круг!"
"движение по прямой линии!"
"левый поворот на круг!"
и еще два круга с перемещением. На последнем круге:
"приготовиться к переходу в косяки!
На старт… внимание… марш!"
Теоретики народной хореографии утверждают, что фигура «круг» – изображение солнца. А почему не допустить, что эта фигура, и не только эта, подсмотрена у птиц, когда, разогнув усталую спину, "остановился пораженный божьим чудом созерцатель".
Медведь
Мне показалось, что я еще не успела заснуть, когда меня разбудили – подошла моя очередь следить за костром.
Поначалу я его хорошо раскочегарила: темнота ночи отодвинулась, поляна стала обозримой до поднимающихся в гору кустов, а я отогрелась. Тепло костра и недосып сделали свое дело: сидя на пеньке, я заснула, и очнулась тогда, когда подброшенное мною топливо прогорело, а за спиной кто-то ходил…
Я замерла, затаила дыхание… Показалось… Обернуться бы! Но что я разгляжу почти в полной темноте – лишь местами из-под пепла светятся угли, слабо освещая спящих вокруг костра. По обе стороны от меня – горки валежника и сухостоя, собранные засветло нашей группой. Протянуть бы руку за палкой, поворошить костер и накидать в него сухого хвороста и дров… Но на это у меня не хватало мужества.
Я, напряженно вслушиваясь в темноту за спиной, явственно различала чьи-то медленные шаги, под которыми потрескивали ветки. Они то удалялись, то приближались, и тогда я улавливала чье-то шумное дыхание и сопенье... Иногда шаги замирали где-то справа или слева от меня, и на некоторое время устанавливалась тишина. Судя по шагам, ходил кто-то тяжелый. Если бы это был, к примеру, заблудившийся гуляка, отставший от своей компании, он бы, наверное, подошел к костру… Нет, на человека непохоже…
Может, разбудить руководителя? Нет, это исключено: нас с подружкой, школьниц девятого класса, взяли в молодежную компанию при условии, что с нами "не будет проблем", а мы уже успели проштрафиться тем, что на вокзал явились в босоножках и на тропе "стрекотали, как сороки…". И что я ему скажу: "Посмотрите, кто там ходит за моей спиной?" А тот, кто ходит, может уйти к тому времени в лес… Так что будить не стоит…
Вслушиваюсь… Треснула ветка… Еще… Опять тихо. Справа за спиной кто-то делает два шага и как будто шумно вздыхает.
Неужели медведь?.. Что я знала о медведях? Видела в зоопарке, в кино… В сказках он если и был грозным, то только вначале, а потом становился добрым; в рассказе отчима он был забавным: в верхоленской тайге они с товарищем наткнулись на медведя-музыканта. Тот оттягивал лапой длинную щепку на дереве, а потом ее отпускал: раздавался протяжный, мелодичный звук, в продолжение которого медведь замирал, наклонив голову набок, а потом снова оттягивал щепку…
Самым страшным был медведь из басни Крылова, который
Подмял крестьянина, ворочает, ломает,
И где б его почать – лишь место выбирает.
Эти строчки все время крутились в мозгу. Я гнала их от себя, но они приходили в ночной темноте снова и снова. И зачем только я когда-то выучила эту басню!.. Некоторый выход подсказывал Толстой своим рассказом о двух товарищах: если замереть – зверь не тронет. За этот маленький спасательный круг я и ухватилась, поэтому и сидела на своем пеньке, почти не дыша, втянув голову в плечи и сжавшись в комочек. Временами вспоминала мамины слова: "Сдался тебе этот поход – ни одежды, ни палатки, а туда же! Лучше бы грядки прополола… А может, так тебе и надо: намерзнешься, намотаешься – потом тебя в тайгу калачом не заманишь!"
Я не один раз вспомнила маму и мысленно ее поблагодарила за теплые носки и свитер, за "старушечий" платок, от которых я дома яростно отбивалась… Всего этого оказалось даже мало, чтобы защититься от ночного холода, даже сидя у костра, когда с одной стороны поджаривает, а с другой – леденит, а когда укладывались спать, то пожалела, что у меня всего одна куртка…
Скорей бы рассвет! Часы руководителя с подсветкой, переданные по смене, показывали, что мне давно пора смениться у костра, а я все сидела истуканом…
Наконец-то стало едва заметно светать; из темноты выступили ближние кусты, посветлело небо… Шагов за спиной как будто не слышно, но оглянуться я так и не решилась. Между тем стало прохладнее, и походники начали просыпаться. Встал руководитель… Мне крепко досталось от него за потухший костер: "Сама не справилась, так хоть бы смену разбудила!" Я, тихонько от всех, сказала: " Кто-то ходил за спиной, и я боялась…" Он выразительно поглядел на меня: "Скажи еще – медведь!" И, отходя, пробормотал: "Детский сад, да и только…"
Подкормили костер, позавтракали сами и еще по туману двинулись в путь. Только отошли – встретили трех женщин с горбовиками, которые спускались с горы. Они нас остановили: "Вы где ночевали?" Руководитель махнул рукой в сторону нашего ночлега: "Там, под горой." Женщина сказала: "А мы на этой горе. Ну и как вы?" – "Да нормально спали, если не считать, что одна особа (взгляд в мою сторону) упустила костер и к утру замерзли… А как вы?" – "Да какой тут сон – тряслись, костер палили… Между вами и нами всю ночь медведь ходил». Руководитель сказал в раздумье: "Надо же, а я думал, что она сочиняет… Сколько раз ходил в тайгу – с хозяином ни разу не встречался".
Встреча с детством
Наша семья уезжала из поселка в город. В кузове грузовика сидели мы с мамой под какими-то старыми тулупами. Был март. Мы прятались за кабиной и немудрящей мебелью от ветра. Перед нами от борта к борту бегала коза Белка, перепуганная ездой. Думы наши крутились вокруг многих неизвестных… Я думала о новой школе, будущих подругах и учителях – здесь все было туманно. Зато перед внутренним взором ясно представало то, что я теряю: поселок, в котором прошла вся моя сознательная жизнь, полноводная река Лена, школа с учениками и учителями нашего пятого класса… Не может быть, чтобы всего этого не стало!
Дальнейшая жизнь так распорядилась, что я действительно потеряла связи со всеми, кто остался в приленском краю, хотя в моей памяти, все более теряя конкретность и обобщаясь, до сих пор живет поселок жизнью 40-х годов в окружении милой сердцу суровой природы.
В следующие десять лет у меня было только три встречи с прошлым: в электричке с преподавателем литературы, в аптеке с бывшей подружкой по играм, а с одноклассником Гришей Огарковым я провела целый вечер.
"Радостный народ" у Пушкина, "баловная нация" у Гайдара – мальчишки оставались мальчишками и в войну, и после нее, с теми лишь отличиями от их нынешних сверстников, что были побледнее их и выглядели, мягко сказать, иначе в перешитых из взрослой одежды пальтишках, стеженках, ватных варежках и ушанках, подшитых, сломанных валенках… А самое главное отличие – сшитые из мешковины, холста или драпа школьные самодельные сумки, украшенные "цветами" чернил, вылившихся, между прочим, из чернильниц-"непроливашек"… Может быть, эти непроливашки и оправдывали бы свое название, если бы большинство представителей "баловной нации" не лупили друг друга самошитыми сумками и не ездили на них с длинной школьной горы, выезжая аж на Первомайскую; а поскольку и ездили, и лупили, а чернильницы были стеклянными, то в сине-фиолетовых кругах были зачастую и учебники с тетрадками, и единственные штаны.
Но Гриша Огарков не был похож на них. Прежде всего, у него был настоящий портфель, как у учительницы. Я запомнила его скромным и молчаливым, в аккуратной одежде голубого или синего цвета, подчеркивающей цвет глаз… А глаза у него были почти васильковые, и к ним – слегка вьющиеся белокурые волосы и правильные черты лица. Говорил он медленно, грамотными фразами, и, когда его вызывали к доске – весь класс затихал, попадая под его обаяние, и даже учительница вставала и отходила к окну, чтобы лучше его видеть, и становилась мягче и добрее. Если добавить, что Гриша все пять лет был отличником, то нетрудно догадаться, что он нравился многим девочкам, не только мне. Он был загадочным и романтичным, потому что я была начитанной не по возрасту.
Мы не сказали друг другу ни одного слова, никогда не оказывались рядом… Тем не менее в течение нескольких следующих лет я часто его вспоминала, представляла, как он изменился, повзрослев, как он живет, с кем дружит и кого из девочек нашего класса провожает… Я не знала, что вскоре после нашего отъезда его семья тоже переехала в другой поселок.
Период адаптации к городской жизни был нелегким, мне кажется, что он для меня до сих пор не закончился. После нашей суматошной школы с пением на всех переменах и праздниках в движущихся кругах, играх под пение, "лапты" – в женской школе чинные хождения по коридору одетых и заплетенных строго по установленной форме девочек, пение в хоре – для учениц с "данными", редкие вечера с приглашением учащихся мужской школы.
После школы я работала и училась, приобретала новых друзей и опыт общения с молодыми людьми, в том числе и печальный; встретилась уже и с безответной любовью… Голубоглазый мальчик все дальше уходил от меня… Но когда он остановил меня на улице в городе, я поняла, что не так уж и далеко. Я не сразу его узнала, настолько он изменился. Гриша улыбнулся, когда я попыталась его обойти со словами: "Вы ошиблись, мы с вами не знакомы." Высокий и статный, белокурый, с удивительно голубыми глазами – среди моих знакомых заводских парней не было таких красавцев. Загородив мне дорогу, он назвал себя… И началось новое измерение, какая-то почти нереальная жизнь. Он сказал, что часто вспоминал меня – девочку из северного поселка, в которую «не успел до конца влюбиться…". Мы оба удивились, что ни разу не встретились за время его пятилетней учебы в городе, а сейчас мы спешили по неотложным делам. Он уезжал через день по распределению в свой поселок – и билет уже в кармане, и чемоданы собран. "Давай встретимся завтра, я назначаю тебе свидание", – сказал он. Я была переполнена радостью; с этой минуты я не ходила, а летала. Мой "печальный опыт" куда-то исчез; не растраченный по невостребованности мир романтических представлений, подкрепленный Гришиным признанием и давней памятью, ожил и расцвел, как в ранней юности, а ведь мне было уже двадцать два года!
Приехав после работы в свой пригород я, может быть, впервые придирчиво пересмотрела свой гардероб и увидела, что нет приличного летнего платья. На другой день в обеденный перерыв прошла по магазинам и купила платье. Его цвет, фасон и даже фактуру помню до сих пор. Я отпросилась с работы пораньше. Пока приехала домой, пока возилась с платьем и прической – подошло вечернее время. Помня о плохой работе транспорта, взяла все деньги, которые нашлись дома, и помчалась к остановке. Время летело, толпа увеличивалась – автобуса не было. До встречи оставалось полчаса. С большим трудом остановила машину и уговорила ее владельца довезти меня до центра. Ему было не по пути, но я очень просила и предложила по тем временам хорошие деньги… И он согласился. Я поминутно смотрела на часы и все время повторяла: "Можно побыстрей? Пожалуйста, побыстрей!" Водитель успокаивал меня, как мог: "Да вы не волнуйтесь, никуда ваш кавалер не денется. Дождется!" Мы были уже на 2ой Железнодорожной, как вдруг – резкая остановка, скрежет железа… Я со второго сиденья перелетаю вперед, больно стукаюсь головой о лобовое стекло и подбородком о выступ под ним. Водитель медленно поворачивает ко мне голову… Лицо совершенно белое, а на щеке и подбородке по какой-то полосе проступает кровь. К нам бегут люди, спрашивают, не вызвать ли "скорую". У меня в голове одно: теперь-то я точно опоздаю! Вырываюсь из чьих-то рук, кладу водителю на сиденье обещанные деньги, на которые он даже не смотрит, тихонько благодарю его и спешу вдоль парка к ближайшей остановке. Мне кричат: "Девушка, куда же вы? Дождитесь "скорую"!" Я пытаюсь бежать , но не получается – сильно болит колено и бедро, и к тому же огнем горит подбородок… Подношу к нему платок – кровь… Стою еще на одной остановке и доезжаю, наконец, до места встречи. Гриша идет мне навстречу… Ветерок играет кудрями и голубой рубашкой. Я смотрю ему в лицо и очаровываюсь все больше. Он, подойдя вплотную, спрашивает: "Что с тобой?" Я кратко рассказываю, как мы "сели на трубу". Он сочувственно смотрит на меня… и отводит глаза. Программа нашей встречи, придуманная Гришей, из-за моей ноги отошла в небытие – прогулка до набережной Ангары, где, как он надеялся, "мы вспомним нашу замечательную Лену" и зайдем в кафе, где "самое потрясающее мороженое"… И вообще, любая прогулка, даже по скверу, где мы остались, отменялась. Мы, сидя на лавочке, вспомнили учителей и одноклассников, военное и послевоенное детство… Рассказывая о себе, он поделился своим горем: его невеста совершенно неожиданно вышла замуж за городского парня, чтобы остаться в городе и получить свободный диплом, а дома у него уже готовились к свадьбе… Когда он говорил об этом, у него задрожали губы, и я испугалась, что он заплачет. И от этой темы он уже не мог отвлечься до конца встречи. Было видно, что все произошло недавно. Он, вспоминая, время от времени сообщил: "Она была такая опрятная и аккуратная…" Я отнесла это высказывание к тому, что у меня в момент аварии наполовину оторвался пояс, вшитый спереди мысиком, и я прикрывала дыру сумочкой. Через какое-то время он произнес: "Она всегда была красиво причесана…" После этих слов я, наконец, удосужилась поправить прическу. Увидев в зеркальце свой распухший, непонятной формы подбородок, я подумала, что правильнее было бы в этот вечер посетить травмпункт и уехать домой, и тогда осталась бы я в Гришиной памяти хотя бы такой, какая я была вчера…
Я слушала его сетования по адресу вероломной невесты, успокаивала его, а у самой возникало перед глазами лицо водителя и то, как он держался за грудь, – возможно, повредил ребра. И ведь, отчасти, по моей вине – я его торопила, и он не заметил опасности. И я бросила человека в такой момент, даже не узнав, в каком он состоянии! Настроение ухудшалось, начинала болеть голова – возможно, сотрясение. Пора было ехать домой, иначе будет не на чем.
Мы пожелали друг другу всего хорошего и расстались, даже не обменявшись адресами.
И ведь все могло быть иначе, если бы невеста ушла от него пораньше, а на 2ой Железнодорожной не торчал кусок трубы. А впрочем, все отлично срежиссировано – не судьба!