ПЕРВАЯ МОЛИТВА
Я бегу… от себя до тебя,
разбирая молитвы на нитке,
изучая закон бытия
по растворам, эмульсиям, слиткам.
Нахожу в отпечатках камней
древних песен далекую тайну
и опалы сигнальных огней,
разгоняющих волчую стаю.
По прожилкам заплаканных скал
наблюдаю историю сотен:
их пещер потаенных оскал
говорит об удачной охоте.
По оленьим тропинкам -- назад,
где скрывается в споровых топях
рассыпных изумрудов каскад,
кимберлитовых залежей опий…
…возвращусь… чтобы шкуру чинить,
ожидая охотника с битвы,
и на слезную женскую нить
надевать… звуки первой молитвы…
ЗАБЛУДИЛАСЬ ЛЮБОВЬ...
Заблудилась любовь, нечаянно
залетела в мои края,
бьется песней не спетой, раненной
на околице октября;
просит неба испить до донышка,
ветру здешнему стать под стать,
только вот – не хватает солнышка,
чтобы крылья заврачевать.
Перелетной зарей печальною
выпивала тепло равнин,
собирала лучи отчаянно,
словно корпию, в белый дым;
на туманах отвары тайные
колдовские брала у рек,
а сама под тоскою таяла,
замышляя ночной побег.
И когда потянулись клинами
птицы вольные в теплый край,
песня тоже взмахнула крыльями...
-- Улетаешь? Так улетай!
Я запомню тебя, нездешнею,
заблудившеюся весной,
возвращайся порою вешнею
и меня забирай с собой...
БРОДЯГА-ВЕЧЕР
Уходит вечер, скользя на лыжах
по оболочкам уснувших радуг,
уходит вечер по старым крышам,
бросая в окна сюжеты саги:
в одних подсвечно раскрасит рифмы,
в других от прозы темно и пресно,
а где-то время в углу затихнет,
поскольку жизнь там неинтересна.
Слагает вечер в калейдоскопы
осколки красок меж сном и явью,
под парашютом растают стропы,
и ляжет вечер горизонтально;
резвясь прощально с крестом церковным,
целует запад доносчик ночи,
и толстой, рыжей, глухой и сонной
луна на небе засядет квочей.
Влюбленных скроет как старый сводник,
плащи сирени встряхнув от пыли,
уходит вечер, от дел свободным,
в карманы спрятав дневные были,
оставив утру, что мудренее,
головоломки житейских будней,
и воздух тут же засоловеет,
а ночь на город наляжет грудью.
Бродяга-вечер, любовный ключник,
в схорон отправит последний лучик,
допьет мотивчик свой старомодный,
и сразу станет иногородним!
СЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ ИЮЛЬСКИХ НОЧЕЙ
Где-то любовь заблудилась опять:
что-то весенние скрипки не впору ей,
я голубям приказал запрягать,
пусть же несутся скорее, почтовые!
Близко -- далёко ли, устлана степь
травами свежими, тропами новыми,
майские грозы исполнили степ,
лето – на всходе, хмельное и томное.
-- Семьдесят восемь июльских ночей, --
право, откуда, ведь в месяце – тридцать?
-- Это -- у вас, а любовь-казначей
в магию чисел открыла границы.
Было их семьдесят восемь тогда,
лето прошло, и на цыпочках – осень,
и с укоризной смотрел календарь,
числа ночей собирая в колосья...
А под июлем стонала любовь,
переполняя цветочные блюдца
мятным нектаром и росной водой,
не позволяя устать, иль проснуться!
Перевязала дорожкою сны
по рушниковым дарам и обрядам,
думали оба – дойдут до луны,
плакало лето от счастья, как надо...
Все перепуталось, трижды сошлось:
грозы галопом – по краю и мимо,
и отцветали попарно и врозь
свадьбами красок цветы полевые.
Переливались румянцем сады,
ночи глубокие в звездах тонули,
и на земле -- только я, только ты,
только любовь в этом терпком июле!
Там, за окраиной зимних миров,
в звоне сияния северных красок,
с перецелованным летом втроем
мы вспоминаем июльскую сказку...
Вчетверо сложена летняя нить,
теплою шалью укрыла от бури,
эту Полярную ночь пережить
нам помогают все ночи июля!
ПОБЕГ
Я убегу! И ночь переверну!
Остановлю часы, задерну шторки…
Друзей пошлю к чертям! Любовь – ко дну!
Болезнь – к ядреной фене, на махорку!..
Себя?.. Да… А куда ж теперь себя девать?..
Вопрос-вопросов, не убьешь, заразу.
И – зеркала… а в них – «ручная кладь»…
А как хотелось -- так вот… с маху… сразу –
и на простор! По белому, как встарь
по росному, по дремлющему полю,
туда, где месяц держит свой фонарь,
ныряя в омут за любовной солью,
туда, где захлебнулась ночью трель,
и хруст ветвей швырнул ветра на плаху,
и… испугал… И те стремглав, быстрей --
в березовой подол ночной рубахи…
Туда, где выпь, где ухает простой
и некрещеный колокол болота,
где распластал таежный домовой
кедровые хрустящие оплоты;
где заполошный земляничный дух,
где роды непрестанные грибницы
и тишина… кровопускает слух,
а дупла насторожены бойницей
дикарок-пчел… И муравьиный град
с седыми пирамидами сравненен,
и папоротник прячет листопад
в реликтовой, могущественной сени…
Но – как? В предположении «туда»
мои мечты не могут разместиться.
Стою, вот, у зеркального «пруда»:
все тот же интерьер… все те же лица…
В СТАРОМ ПАРКЕ
Запущенные старые аллеи,
где солнцу иногда бывает тесно,
скрывают песни солнечного Леля
и маршики забытые оркестра.
Здесь, в недрах тополиного уюта,
под сводами разрушенного замка
хоронится от полдня чье-то утро
в коротенькой распахнутой пижамке.
А в глубине проходят чьи-то встречи,
и кружево старинное забора
скрывает от прохожих части речи,
а с ними, знать, и части разговора.
Пусть колесо под чертовые выси
уже не в силах бросить наши души,
но знаки романтические чисел
надрезами излечивают лучше,
чем тысячи заумных докторишек,
таблетку за таблеткой назначая.
Рецепты при любви всегда излишни
ошибочным диагнозом начальным…
СОЛЕНЫЙ ОСТРОВ
Солоно. Солоно нынче на улице,
кованы, кованы окна серебряным,
холодно, и вороные не жулятся:
поровну, поровну делят последнее
солнце, которое скоро отправится
в Африку, может, а, может, в Бразилию,
к пальмам, к банановым черным красавицам,
к хитрой Алисе, к слепому Базилио…
В сказке на белых оленях метелицы
краски полярные вмиг распогодятся,
лаской* поземка в округе поселится
барски на звездных полевок охотиться…
Холодно. Холодом стены намолены,
голодно душам, разделенным надвое,
подданный бухты с названьем Соленая
продан до лета… а на небе впадина…
*Ласка – мелкий хищник из разряда куньих, истребитель грызунов, белоснежный в зимний период.
* * *
Мое сердце – просоленный парус,
накопитель смертельных обид,
я живу, будто скоро раскаюсь
и жива, потому что болит.
Перекрестки дорог – как распятья,
разрываясь, спешу на беду:
одевать за кулисами платья
и вуали менять на ходу.
Чтобы снова и снова как феникс
возрождаться… и солью морской
исцелять после бдений колени
и вериги носить под тоской,
ставшей белой защитной сорочкой,
берегущей от сглаза и порч
там, где шита березовой строчкой
эта самая долгая ночь.
* * *
Знаешь, не пиши мне… так бессонней,
так душевней плакать по ночам
и обед готовить с недосолом,
и не лгать встревоженным врачам,
что причины не было для стресса,
что в порядке дочь и даже пес,
что давно уже не поэтесса,
образ(а)ы соткавшая из слез.
Я теперь не жду авиарейсов,
вырезая строчки из газет,
изучаю травы и компрессы,
и рецепты овощных котлет.
В общем, не пиши мне, так спокойней
слушать голубого какаду
и ловить в квадратик небосклона
кем-то позабытую звезду.
Так уютней под опекой пледа
возвращаться в старый детектив,
и стучать оглохшему соседу,
чтоб сменил заезженный мотив.
А потом, укрывшись с головою,
снова тихо плакать в кулачок
и мечтать, чтоб в баночке с водою
звездочка пустила корешок…