Я на кровать в молчании сажусь.
Напрасны все возвышенные речи,
и больше не взволнует сердце грусть
о том, что ты утрачена до встречи,
что в темноте ночной
растаял образ твой,
что навсегда утрачен мой покой.
Спит полночь, словно черная собака,
и дышит еле слышно в темноте.
Никто мне не подаст сегодня знака,
где ты жила, и где-то в пустоте
за гаснущим окном
луна своим лучом
напоминет: где-то там твой дом.
Кем ты была? Рассветом? Шумом листьев?
А может, прели запахом в овраге?
Ворвется в окна ветер, терпкий, чистый—
и, как от боли, вскрикну в полумраке…
И, словно ветвь в окне,
дрожит душа во мне,
поняв, что жизнь осталась вся вовне.
Я вижу мрак, прозрачный и скупой,
в котором тают мысли и стремленья.
Затем—тебя, свободный образ твой,
мелькнувший где-то мимолетной тенью.
И ход ночных светил,
и дней ушедших пыл—
все то, чем я когда-то в мире жил.
Я невиновен, но прошу прощенья.
И вот перед тобой грехи мои:
Я видел, но не мог увидеть зренье,
любил тебя, но не любил любви.
Любовь была темна
от высоты до дна,
как моря голубого глубина.
Как жизнь темна! В ней твой затерян след,
потерян свет, случайно, без причины.
Ты болью боль лечила много лет—
виновен в том не врач, но медицина.
И боль была легка,
как лепестки цветка,
и кажется,–любовь недалека.
Для нас взаимность—это только путы
слепого счастья, злого забытья;
тебя я не коснулся, потому ты—
моя.