Я пытаюсь совсем о тебе не писать и больше читать позитивных поэтов
Я, залитая потом, кровью, соленым секретом
Больше не заливаюсь слезами,
Больше не заливаю боль в подреберье пустыми не_ты_ночами
Так бывает всегда, и все поначалу пишут об ЭТОМ
Но все истекает, время и силы, и боль истекает в последней истерике
На кафельный пол общественных туалетов
Не говори мне о том, что в любви все должно быть прекрасно,
Предельно вылизано, надушено, солнечно-ясно
Любовью впору травить за особо тяжкие особо опасных
А я скулю в подушку ночами на одних согласных
Но больше не плачу.
У меня осталась только одна молитва «не напиши…»
Я ее же стократ повторяю себе как заповедь
Как запомнить теперь, что внутри моей души – ни души?
Ни духа сильного, ни тела мятного-слабого
Ни крепкого рома, ни девок портовых, ни ветра соленого в волосах…
Я вся на иголках, на нервах, на виселице, на весах
Вот она я – голая и честная, безнадежно мертвая, на твоих глазах
Бреду, оставляя кровавый след, как раненый белый медведь…
Только уже не гореть
Только тлеть.
Только плеть у тебя в руке, возлюбленный мой палач,
У меня утро начинается с утробного крика и слов «мама, не плачь…»
И все слова как-то комом слипаются в горле в один больной рык
Я давно не пылкий юный любовник, я – ослепший старик
Я старая книга с закладками из красных гвоздик.
Знаешь, я больше совсем не хочу о тебе писать, это такой спазм
Он выдавливает из меня все то, что уже не льется из глаз
Он выводит строчки на белом листе и сжигает листы.
Знаешь, он, наверное, поселился во мне там, где должен быть ты.
Я пытаюсь совсем о тебе не писать и больше читать позитивных поэтов
Только пишут они почему-то вначале тоже об ЭТОМ…