Было это в конце прошлого века. Да, новое тысячелетие уже десять лет, как плющит эту землю. Для тех, кто родом из двадцатого века, звучит все это одним большим недоразумением.
Столетия заканчиваются, начинаются новые, а жизнь наша, как ручеек, бежит себе и бежит, огибает камушки, копает овражки. Не быстро и не медленно, без остановки… Вот оно, Будущее, о котором гадали на пороге нового века, такое загадочное, желанное, полное надежд… такое будничное, изъеденное бытом Сегодня. Бегут по улицам вместо «Жигулей», «Москвичей» «Оппели» и «Фольксвагены», «Мерседесы» и «Рено», скучают под пластиковыми колпаками редкие телефоны-автоматы, побежденные своими младшими братьями, «мобилами», звучит другая музыка…
Обновится все это через десяток другой лет, обрастет новой мишурой, с другими игрушками будут играть, снисходительно улыбаться, вспоминая нынешнее время, счастливые в своем неведении, ослепшие от гордыни.
Бежит ручеек, и нет в этом мире ничего нового, суета, да и только.
Но вернемся в начало, именно в начало. Ведь нет в нашем сознании ни прошлого, ни будущего, а только настоящее в виде этакой движущейся точки. Скользим над поверхностью океана-жизни, разворачивается перед нами горизонт, убегает сзади, пенятся волны-барашки, ни раз не повторяя своей формы. Ходим по-кругу, ходим, и не замечаем этого.
Суета-сует…
Начало
Никто не помнит своего начала. Зато потом, когда точка стала на линию, начинается «кино». Сначала оно блещет новизной, яркими красками, эмоциями «через край», потом все это постепенно притупляется, и мы уже не замечаем красоты станций по-ходу движущегося поезда, только мелькание, мелькание…
Однако «кино» остается с нами.
Морозный солнечный день. Небо, разлитый кем-то ультрамарин, снег, разъедающий глаза своим нестерпимым блеском. Скрип шагов деда, скрип полозьев санок. Ничего не вижу через маленькие щелочки глаз, слезящиеся от солнца и холода. Только высокие борта снега справа и слева. Укутан в одеяло, хочется освободиться и бежать, но нельзя. Движение поступательное, укачивающее, струйка пара из заиндевевших ноздрей. Вспоминаю этот эпизод и по прошествии стольких лет все не могу понять, солнце тогда было ярче? И снега больше? А может, просто я был маленьким…
Наши, когда-то увиденные, впитанные, жадно поглощенные впечатления этого «кино», все, в нас. Задвинутые в самые укромные уголки сознания, они вспыхивают иногда, как сверхновые звезды, обжигая сердце, своей не утерянной жизненной силой, своей буквально осязаемой, материальностью.
И в это мгновение мы вдруг замечаем, что у нас есть сердце. Сожмет сладкой болью…
Материальностью обладает даже звуки. Вот, например, «клекот» летящего «кукурузника». Он оттуда, из «начала». Редко-редко пролетит, как путник, заблудившийся во времени, прогрохочет в синем с редкими проплывающими облаками небе, напомнит о чем-то сокровенном, своей монотонной песней. Ну вот! Вспомнил!
Лето, теплый, пропитанный солнцем день. Легкий ветерок путешествует в траве, слушая безудержно трещащих кузнечиков. Сзади нависает опушка леса. Где-то вдалеке стадо коров, размываемое колышущим маревом. Все это у меня на бумаге. Вот подсохнет акварель и пора домой. Точка на горизонте увеличивается, звук растет, изменяется на слегка лязгающий, самолетик движется не быстро, как то лениво, но целенаправленно, вдоль железной дороги. Кажется, чиркнув по верхушкам деревьев, он медленно удаляется, растворяясь в лучах солнца. «Клекот» его все тише, тише. Вновь слышу треск кузнечиков. Ну что ж пора домой.
А кто не любовался закатом зимой. Когда слепящий диск солнца уже сел за черный от усиливающегося мороза лес. Снег потерял свою первозданную белизну, напитавшись фиолетово-черными подкрадывающимися сумерками. Но главное-это небосвод. От холодноватых лиловых, словно заиндевелых, у самого горизонта красок, угасающего теплого желтого, плавно переходящего в голубой «церулеум», рождая при этом зеленоватые всплески, дальше в неземной, все сгущающийся фиолетовый. А выше уже поблескивают звезды.
Как запомнить, как передать бумаге всю эту гамму небесного представления. Не бывает двух одинаковых закатов, восходов, дней и ночей и нельзя, заглянув в зеркало, увидеть себя. Нельзя ступить в реку времени, не замочив ног…
Как хочется остановить, хоть на миг, изменяющееся многообразие Божества. Остановить, вдоволь налюбоваться.… Хотя вся прелесть заключается, наверное, именно в непрестанном изменении и остановка, смерти подобна.
Вот это желание, иногда болезненное, заставляет мешать краски, спонтанно, словно во сне набрасывать их на холст, месить и месить, пытаясь вылепить исчезающую реальность. Реальность сна может быть? Но как, же трудно! Обрывки из ускользающей мантии Творца. Жалкие потуги. Жалкое подобие. Но каждый раз снова и снова, забыв о своем несовершенстве, пытаясь обрести призрачную надежду в этом неравном сражении. С самого «начала»…
Работы, как метки, взывающие к памяти, как закладки в книге жизни. Их «начало» там, в прохладной комнате старого деревянного дома. Открыты створки окна, играет ветер в листьях сирени, движутся прямоугольники солнца по полу с запада на восток, колышутся тени. И вот это окно уже не принадлежит себе, оно подарено листу бумаги, оно изъято из этой театральной постановки и начинает новую линию собственной жизни. На крашеных прохладных досках пола разбросаны альбомные листы, подсыхают капли разлитой краски, а ноги уже несут к пруду. Там прохлада и плеск воды, визг и гогот… лето.
Удивительное время!
Продолжение
Так и бегут дни, незаметно, все больше ускоряясь. То ли событий меньше воспринимаем, то ли привыкаем жить без удивления. Но вот среди этого сонного течения вдруг взорвется, разметает все и вся нечто не вписывающееся в это загнивающее болото.
То болезнь вырвет их полудремы, заставит подумать о вечном, то радость нечаянная нагрянет. И так волнами. Прилив, отлив. Прилив, отлив.
Бежишь на учебу. Быстрее бы закончились пары, не дождаться. Думается, вот у меня дела вечером, вот это главное. Пришло это «главное», и не главное совсем оказывается. Ну, точно, завтра я иду в кино, едем на этюды, в театр, и тихая радость вновь поселяется, где то в сердце от ожидания события. Как перед дорогой. Тяжело, хлопотно собираться, но как только встал на подножку вагона, становится легко, легко. Текут мысли, пролетают за окном с грохотом незнакомые полустанки. И это унисон, гармония движения…
Кстати о театре. Это был театр оперы и балета. В тот холодный и слякотный мартовский вечер давали «Тоску» Джакомо Пуччини. Я люблю оперу за ощущение праздника, какую-то торжественность, возвышенность, наконец. И самое интересное - это совсем не зависит от произведения, наверное, все заключено в той специфической атмосфере оперы, как явления, включающее собственно все и здание и музыку и, конечно же, публику, негромко переговаривающую в буфете, шелестящую программками или в одном порыве слившуюся в экстазе оваций. А где еще в наше безумное время можно увидеть женщин в вечерних платьях.
И вот в этот холодный мартовский вечер я встретил ее.
-Как романтично, скажете вы. И, наверное, будете правы, потому, что это было привнесение из другого времени. Или смешение времен причудливая метаморфоза из века черных смокингов и высоких цилиндров. Нет, конечно, цилиндры и смокинги были только на сцене, но желтый свет светильников, а воображаемые кареты у входа, позвякивающие подковы лошадей. Причудливые зигзаги нашего сознания, оживляющее в нужное время прочтенные когда-то книги, просмотренные фильмы, или может быть обрывки из реальных прошлых жизней, все это создавало феерическую картину. Где просто образ, а где реальность?
На ней не было ни вечернего платья, ни дорогих, сверкающих в свете софитов украшений. Длинные, волнистые каштановые с золотисто-рыжеватым оттенком волосы, длинная юбка и туфельки с острыми носиками. Лицо светилось какой-то детскостью, мягкостью линий чуть приподнятых скул, прикольно очерченным носиком, усеянном веснушками. Глаза карие с несколько восточным раскосом, тонкая, словно выточенная фигурка, скорее хрупкая, нежели худая.
Нешуточный страсти разгорались на сцене, но я видел только ее, сидевшую чуть ниже слева в партере. Потом мы вместе ехали в гремящем промозглом троллейбусе, и я нес ей какую- то ерунду. 2 марта 1991 года.
У многих художников жены становятся моделями в их безостановочных исканиях идеала. Многие на этом пути нередко превращаются просто в бесплатных натурщиц. У нас с ней никогда такого не было. Конечно, я рисовал ее портреты, хотя скорее это были наброски. Только под настроение она могла снизойти до утомительного позирования, которое неожиданно прерывалось минут так через 15-20.
-Ну, все уже, - голос у нее низкий, но мягкий. Что же приходится вкладываться в отпущенное время. Зато наброски «незамыленные».
Продолжение 2
Проносятся годы. На смену долгой зиме приходит мимолетное, едва фиксируемое лето. Построен дом, успел покоситься, кажется недавно еще поставленный забор. В углу возле бани из хрупкой, нежной веточки вырос густой разлапистый виноград. Дети смотрят сверху вниз и играют в футбол. Скоро разбегутся. Кажется, столько воды утекло, столько событий прошло, как давно это было…
Но нет же, вот оно, рядом никуда ни делось, оно в нас, с нами навсегда.