Отпустить?
Не могу я – по снежному,
стеклобитному покрывалу.
Я ли ножки твои не нежила?
А теперь – босиком, как попало...
И в котомке всего-то три горсточки
табака и рождения метрики.
Ветер ухнет и скрипнут досочки,
пропоют проржавевшие петельки.
Научу я стрижей заговаривать
огнестрельные раны жгучие.
А друзей – как готовить варево
под кипящими громом тучами.
Этот плач - больше плача - берёзовый.
Этот крест больше, чем распятие.
Птицы больше, чем птицы. Розданы
полнокрылые всем объятия.
За тебя, моя родина бедная,
колыбелька, весенняя пашенка,
на костёр пойду, если ведьма я,
в монастырь пойду,
коль монашенка.
***
Cыночек мой! Прижмись ко мне.
Мне холодно, в такую стужу,
Пусть наши ангелы покружат,
пошепчутся пусть в тишине.
Когда по стёклам дождь глухой,
что рассказать тебе о мире?
Он выше комнаты и шире,
и мне досталось в нём с лихвой.
Голос трепетный и чистый
Стихи Светланы Леонтьевой не спутаешь ни с какими другими. Она пишет той дивной вязью, в которой как бы стихийно сплетается языческое с христианским. Прошлое для неё не мертво и не безлико. Присутствуя в настоящем, оно может стать прочной опорой, духовной животворной силой, благодатным светом, волшебным источником, питающим душу вдохновением и чистотой.Леонтьева пишет стихи-заклинания, стихи-ворожбу, стихи-молитвы. Это исповедь горячего, неуёмного, жадного до жизни сердца. Поэтому и голос у автора прерывистый, трепетный, наполненный чувственностью и одержимостью. Каждая строчка Леонтьевой импрессионистки непосредственна, как живой мазок художника, мазок, что ещё свеж, блескуче ярок и влажен. В самом прямом смысле можно сказать, что автор пишет страстью, рождённой впечатлением.Мне близко в творчестве талантливой поэтессы сродство её личности с удивительной судьбой отчей земли, её вошедшая вплоть и кровь русскость, высокий накал её души, не приемлющий никакой мертвятины. Она находит не где-нибудь, а в отеческих пределах всё, что составляет смысл и красоту жизни.Хочется надеяться, что стихи нижегородки Светланы Леонтьевой, наполненные мифологией и сказаниями родного края, необычные метафорически и богатые образами привлекут внимание многих литераторов. Приведу для примера несколько строк: «Нет, Россия не страна, а чувство то, с которым легче умирать!» или «Где рушат храм, не выстроишь души!» Желаю ей и дальше не меркнуть, а светить, что, впрочем, она и делает своим самобытным, выразительным стихом.
Валерий Шамшурин
***
Бог снами! Воистину рады,
как будто испили винца.
Но чувство какой-то утраты
не сходит печалью с лица.
Постылы унылые речи,
и губы тоскою свело.
А тронешь икону – и вечность
надышит на пальцы тепло.
Затеплишь под утро лампаду,
возьмёшь рукоделье-шитьё.
И будет всё тихо и ладно
и смолкнет вдали вороньё.
***
Выбираю костюмчик стильный,
что-то требую до хрипоты…
Кто любил бы тебя так сильно,
до того. Как родился ты.
Даже к Богу ревную, хоть знаю,
что лишь он тебя защитит.
Обнимаю тебя, прижимаю,
а душа беспредельно болит.
Что-то будет?
Сей мир усталый,
топот, ропот, делёж, возня…
Я от зёрнышка произрастала,
ты – от зёрнышка и огня.
***
Воздвиженье трав и малиновый Спас.
Берёзовой матушки медленный сказ
осыпал под утро белёсый Покров,
и Ветхий Завет потянулся из снов.
У Евы я нежные фразы спрошу:
«Люблю», «Искушаю», «Во чреве ношу».
От глаза чужого гнездо берегу.
Любимого жду на крутом берегу.
Пушистые пёрышки чищу птенцам,
ветвистые сети я ставлю громам,
искрится, сияет богатый улов:
на то и Седьмица, на то и Покров!
…Старушка повяжет узорный платок,
по-нищенски сядет в пустой уголок,
растреплет кудели и нити спрядёт,
и прелью потянет от хилых болот,
которые клюквой вскормили меня,
как грудью река молодого линя!
Пшено истолку в золотой порошок,
глотну из ковша богатырский глоток
И заговор древний от порчи прочту,
чтоб нечисть откинуть от нас за версту.
Растеплится скоро российская стынь
во светлое имя. Так будет. Аминь!
Задолго до начала
Зарубцуются раны. Отоснится Перун.
И полюбится то, чего нету в помине.
Помолюсь на звучание тоненьких струн,
не воскресших пока. Ибо каждый повинен
пленной мыслей своей. И умершим давно
бытиём, что осталось в рисунках наскальных
И вернёмся мы в бой, и испьём мы вино,
очищаясь до первоистоков кристальных.
А потом зазвенит птичий, радостный хор,
не смотря на тончайшую горечь полыни.
Ярославной вскричу, принимая укор
в не крещённом пока, но любимом мной сыне.
На руках он уснёт. День, как будто сто лет
промелькнувший в сознании с яростью света.
Я пойму: для меня чувства времени нет,
неразменная это вовеки монета.
Мы - глоток вечной бездны. Мокры рукава.
И не вырваться нам из вселенских объятий.
Но по облику мира, я пойму, что – жива.
И найду своё счастье,
чувство счастья утратив.
***
Стану холодной, надменной,
сердце своё догоню...
Вскрою скорее вены,
чем тебе позвоню.
Вот до чего дошла я –
чувствам своим палач.
- Милая и дорогая, -
слышу божественный плач.
Это в поля протопал
утренний ангел мой,
странно, но пахли укропом
крылышки за спиной.
Пусто, темно.
Напрасно
были к стопе стопа.
И мне до боли ясно,
как я была глупа.
***
С горчинкой ягоды
у жимолости спелой,
с перчинкой
нежный мякоть лепестка.
В корзину наберу, сварю умело –
и будет ягода прозрачна и сладка:
душе – раздолье, сердцу – нега,
телу – ласка.
А как весной она отчаянно цвела!
О, Русь!
О, детская серебряная сказка,
не исчезай!
Ты, словно жимолость, мила.
Зачем тебе чужие песни слушать,
чужой молитвой – пусть красивой – нас спасать,
когда своя рубаха ближе, песня лучше,
когда свои намного шире небеса?!
Ты время вспомни,
исполинное, былое,
венков плетенье, хороводы у реки...
Без заповедного мы вечные изгои
и при богатстве неусыпном бедняки.
Не от равнины ли, для всех и вся открытой
и щедрости её и вглубь и в ширь
здесь стать легко известной иль забытой
***
И. Борькину
Не разъяты мы – единоверцы,
не разделены напополам.
Так летел ты ко мне, что сердце
бросил прямо к моим ногам.
В этот час я глаза распахнула,
загремели твои купола.
От сквозного небесного дула
я тебя удержать не смогла.
А за клином полей клин рыдающий
звал тебя, и ты сделал рывок...
Мне осталось лишь глины тающей
между пальцами сжатый комок.
и раздарить себя
на весь крещённый мир?
Нет хуже, если вдруг заморский мот
плюёт в предания твои,
в твоё Ярило,
в твой
славящийся стойкостью народ,
который любишь ты, как и любила.
И жаль, что в нём его
могутность- сила спит,
как отрок спит,
не чуя свет в оконце.
Сквозь хмарь событий,
сквозь тоску и стыд
вглядись в своё,
что теплится на донце,
оно в старинно- сказочных чертах,
в труде извечном,
жимолости, прясле,
в иконописно сложенных устах,
в родном до слёз,
коль очи не погасли.
***
Зачем нам спрашивать друг друга
о тех осенних холодах?
Когда повязан пояс туго,
на вместе прожитых годах!
О будущем мои метели,
о прошлом слёзы все мои.
Какие двери отскрипели
во след с проржавленной петли
тебе, искавшем райской кущи,
чья жизнь, как лист тетрадный бел.
Я благодарна всем живущим,
кто в горький час тебя согрел.
Всем, кто досуг твой сделал краше
ветрами с четырёх сторон,
всем женщинам тебя ласкавшим –
мой нескончаемый поклон.
Не упрекну, сказав: ты - грешник,
а только выдохну - родной...
Мужчина, странник, пересмешник,
пойдём домой!
***
Там, где проклятья надо изрыгать –
я лишь – благослови –
шепчу вдогонку.
Мы ссорились. И силились опять
преодолеть немыслимую гонку
унылых слов неведом зачем,
помимо нас несущихся, летящих!
Как я хочу,
чтоб ты был глух и нем –
немее ангелов, во тьме дрожащих.
Но в час потерь, в минуту скоростей
так полон мир унынья и печали,
что даже слышен тихий плач детей,
которым мы зачатье обещали.
И за предел пространства, напрямик,
открыт ветрам,
открыт вселенской стуже,
ты уходил, приподнимая воротник,
вдруг став другим,
земным и неуклюжим.
***
Обновлялся не воздух, а аура мглы и свечения,
промывались потопом песчинки,
каменья и нити родства
до ауканья в детстве,
до первой слезы, до почтения
к дорогим мне просторам,
где горечью пахнет трава.
И слова прорастают с небес,
и роятся, пыльцой опушаясь,
и звенит колокольным
стозвоном высокий собор.
Как спешу я к нему,
повинуясь, в грехах моих каясь,
чтоб фамильные ульи медовый усластили сбор.
Для того ль промывались песчинки,
коренья и норы,
для того ли тянулся былинный и сказочный свет,
чтобы нынче лишиться своей родословной опоры,
и аукнув: «Россия!»,
услышать негромкое: «Нет»
***
А где-то равновесие сквозит
и щёки бледные
усталый скульптор лепит.
Фонарный свет!
Что ищешь ты в грязи,
забыв первоначальный
звёздный лепет? Помчимся дальше,
дальше с ветерком,
чтобы на вздох
нам воздуха хватало...
Кому я улыбнулась, а потом
свой профиль
отражённый не узнала?
Мне всё равно.
Хвала мне вслед иль брань –
в прохожих я люблю и то и это...
Чем хуже – тем заливистей гортань,
и пальцы яростнее ждут ответа.
И дни мои, и ночи - всё мудрей,
фонарь свечой горит,
оплывшей, в воске,
воспоминания стопились у дверей:
наивные, как будто бы подростки.
***
Только каплю тепла, только каплю добра –
это всё, что мне ныннче надо.
Чтоб не выпали слёзы светлей серебра,
чтобы встрече с тобой была рада.
Ты мой ангел, мой нежный, глядишь и глядишь,
и бежит за минутой, минута.
Это мне ли не знать, как светла эта тишь
у последнего в мире приюта!
***
Что такое творится со мною сегодня – не знаю!
Что за свет мне открылся,
и больно на небо глядеть?
В каждом слове, странице
сокрытая сила сквозная
в мой врывается мир,
чтобы жарким огнём возгореть.
И влюблённая Русь в мировые глядит океаны
каждой маковкой,
площадью, теремом,
каждой судьбой!
Поговоркою, притчею,
песней русалочьей странной,
Днём Петровым, Купалой,
рекою, как высь, голубой.
То-то в каждой душе
хлопотливо юродивый пляшет.
То-то в каждом холсте и страданий,
и боли не счесть.
Ждём чудесную ночь,
чтобы в чаще берёзовой нашей
под огнями нам клады искать
те, что спрятаны здесь.
Лишь молитва святая поможет
да крепкое дело
через наст, через слой городов,
перелесков и круч,
через всё, что забылось, замшело и задубело,
***
Не изъедено, не исчервивлено
время прошлое. Что-то есть в нём
от невинного, херувимного,
от поющего соловьём.
Можжевельник мнёт хвойные ягоды.
Росный ладан в движенье планет.
И родные, цветущие яблони
излучают древесный свет
И – псалмы за плечами у солнца.
Всё от света. Я мою от пят
в ведрах
с негой прохладной колодца
длинноногие тельца опят.
И звенит, и звенит колоколец,
засылающий вдаль гонцов.
Свежеписаный Чудотворец
подставляет лучам лицо.
А старушка куриною лапкой
стайку крошек в передник смахнёт.
Утро близко. Поверье сладко.
Поцелуй – молоко и мёд.
исполином уснуло, оплыло сумятицей туч.
Через словно, страницу,
где сила сокрыта сквозная,
через горько ослепшее
и потерявшее слух.
И, подобно закваске,
что бродит угарно-хмельная,
вдруг плеснёт изнутри
богатырский, былинный наш дух!
***
Я жила, как у Христа за пазухой,
три старушки – божьих одуванчика –
с нежностью молились за меня.
Баба Настя – волосёнки жидкие,
гребнем редкозубым прехвачены –
редко говорила, но с умом.
О святой Федосии, колоснице,
про овсяный хлеб для нищей братии...
А потом в Аспосов день преставилась,
ясное тогда сияло солнышко,
тихим мороком томился сад.
Баба Лиза – тихая, болезная,
рыба-сон дремала в жёлтых складочках,
по бровям, кудесничая, плавала.
Каждая синица, прилетевшая,
у окна ей пела о лесах.
И она на Сретенье преставилась:
ясное тогда сияло солнышко,
тихим мороком томился сад.
Баба Нюра, ранняя берёзонька,
тенькала предутренней задвижкою,
ворожила над квашёнкой спелою
и сучила пряжу пышнозвёздную.
Китоврас скользил по тонким ниточкам.
И она на Пряльницы преставилась:
ясное тогда сияло солнышко,
тихим мороком томился сад.
***
Я нынче увидела: крестясь и молясь,
проплывает Россия – и длятся столетья.
По углам – пауков кропотливая вязь,
банный день очищается песней бессмертья.
Не осыпались тропы, не стало видней,
как на ветке качается город в глубинке,
нищета не от Бога, от тёмных сеней,
от кармана, что требует давней починки.
Повитуха-старуха, удавка-князёк
были, есть и останутся главным собраньем,
кину крошек, как будто платок на роток.
переполнюсь, как светом,
вечерним сказаньем.
И внутри этой связки, крестясь и молясь,
поплыву вместе с травами, мёдом в чулане,
самочинный уклад, драгоценную бязь
и подкову припрячу в сундук я заранее.
Ключик – в море, под камень,на самое дно –
заверну я в пропащую душу потуже,
если певчего бас
вдруг проломит окно,
в умирание света проникнув наружу.
***
Снежинки в воздухе мелькают,
смешно нам плещутся в лицо.
И, завершив своё кольцо,
уснули зимние трамваи.
Но не затихли голоса.
Тревожно скрипнули ступени.
Весь мир – всего лишь наши тени,
а не поля и не леса!
Мы расстаёмся. А в груди –
кружение хмельного танца.
Скажу тебе: «Иди, иди!»
А ты не слушай,
ты – останься...
***
Ты любишь женщин умных,
а я дурных мужчин!
Моих страстей бездумных
немерянный аршин.
Чем хуже – тем любимей,
чем плоше – тем родней.
Мне всей тоскою зимней
сиротство их видней.
Слезами истекаю,
словами исхожу.
И дохожу до краю,
как видишь, дохожу.
Смотри: какие груди
и косы прилуне.
Мы всех чертей разбудим,
Теснящихся во мне!
***
Снова полночь вся в огне,
снова заповеди рушу.
Вот и ты нашёл во мне,
милый, родственную душу.
От любви и от тоски
шла вперёд, слепая:
- Поводырь, где огоньки?
- Я не знаю, я не знаю...
Мне не больно, если ты
скроешься без сожаленья,
но душа несла цветы,
пела от самозабвенья.
Крылья лёгкие её
колыхались, словно недра.
Сделай что-то
неё –
хоть
меня прикрой от ветра!
***
Под Николу снится дом,
ворожбы Купальской ярость...
Встретимся?
А в горле – ком:
мы ещё не расставались...
Коль не подана земля
под ноги и вёрсты смыты.
Говоришь, что я – твоя,
по-хозяйски фразы сыты.
Ни слезиночки, ни зги
не видать!
Объятья – рваны...
У меня ж – сплошные раны,
в каждой букве:
«Помоги!»
Словно бы в молчанье врыт
телефон.
Ночь звёзд боится.
И кричит, ох, как кричит
кем-то вспугнутая птица...
***
И слабые подпорочки поверья
вдруг рухнули на землю,
прямо в грязь...
Узнай меня по воронёным перьям,
когда я у окна отозвалась
на слабый вздох твой
и на взгляд потухший
под небесами –
в каменных мехах!
О, как меня измучил этот – лучший
души великодушнейший размах!
Лежит туман на утренней тетрадке,
но поздно мне - от слова прозревать,
и лишь в кавардаке и беспорядке
хотела бы проснуться я опять,
пусть тот же клюв
серебряной сосульки,
пусть та же горсть, дающая пшено...
И ключик от лазоревой шкатулки,
которую воспела я давно.
***
Мне много не надо –
лишь слышать твой голос
и чувствовать рядом ночное тепло.
...Как на мукомольне всё перемололось –
неверье, измены.
И тестом взошло –
подсолнечным, масленым,
сдобным и пышным,
и новые гости
спешат в здешний край –
прощенье, смиренье.
Ещё не остывший,
как изголодался по снам каравай!
Застенчива память –
прощения ноша,
за полем – косяк первозданных полей.
Как радостно слышать
под эту порошу:
- Таких не бросают!
Лишь только твоей
мне хочется быть! Я – любима, любима!
на каждое слово твоё отзовусь.
О травы, крылато летящие мимо –
полдневные птицы, полночная грусть.
***
Эта жизнь дорога мне –
в ней столько несчастий и боли,
время гонит по тропам
и всё не оплачет меня.
Имя – что? Невидимка.
Вещи – что? Корм для моли.
Если в каждом закате
лишь только частица огня.
Я смирилась и с этим,
роптанье – последняя роскошь.
Водянистые знаки
на талой водице ищу,
пусть поведают мне –
что случилось, чего не воротишь,
если капли дождя потихоньку
текут по плащу.
Позавидуйте мне!
По каким я бродила дорогам,
и какие мужчины
мне вечною клятвой клялись!
Я счастливой была,
была царственной, тихой и строгой,
когда тайны ночные
взлетали в родимую высь.
***
Мимо праздных ларьков не проехать,
мимо скуки людской не пройти…
Это ж надо, какая прореха
на просторном явилась пути!
Дорогие могилы в бурьяне
да в белёсой колючке сухой…
Эх, как лихо неслись наши сани
по эпохе крикливо-глухой!
Это наши погасли зарницы.
Это наш то ли плач, то ли вой.
И душе нашей ночью не спится,
как затравленной твари живой.
Грязь летит по дороге весенней,
солнце блёклое тонет в пыли…
Нет простора родней и священней,
нет запущенней. горше земли!
***
О если б увидеть летящим свой путь
и свет поднебесный однажды вернуть
в затоптанный край, прозревая от боли,
И вспомнить кто мы, и откуда мы родом,
что пахли глаза васильками и мёдом
у прадедов наших на поле, на воле.
Тогда б не смогли мы пропасть-затеряться
и так далеко от себя оторваться,
и страшной ценою за жизнь заплатить.
О, Боже. Ужели мы так твердолобы
и так замутили прозрачные воды,
что даже глотка не сумеем испить?
Что путь наш напрасен – печаль вековая,
душа, как младенец рыдает, не зная,
кто мать её, кто её бедный отец…
О если б увидеть, о если б услышать,
рубаху себе по-старинному вышить,
позвать за собою – и делу конец!
Голос
Больно, больно. Ноют косточки.
Небо жёлтое дрожит.
Сбились накрест мои досточки,
разметались вглубь души.
С каждым днём всё глуше паперти,
Горше белых ликов свет.
Я ль лежу на белой скатерти
или кто другой отпет?
Отчего тогда так явственно
мне поёт церковный хор,
отчего вином и яствами
переполнен разговор?
Только вдоха дуновенье,
только меркнущая стать.
И – забыли за мгновение,
а клялись – не забывать…
***
Эти нежные, вечные: “Дай-то вам Бог!”
И в высоких крестах – упованье на Бога.
Оглянулись – заплёван, затоптан порог,
и куда ты летишь, столбовая дорога?
Сколько было несчастий – одно за другим,
сколько было напастей – невидимо-много.
И не так ли. Как встарь , мы на небо глядим?
И не так ли. Как встарь, уповаем на Бога?
***
Как зовут тебя?
Лапотной, нищей убогой.
А пойдёшь – всё столбы да кресты.
От Ивана осталось, но правда немного:
то ли мудрости, то ль чистоты.
А рубашку рвануть! Сколько пропито было,
сколько пущено по ветру, зря.
Говорят, что любила,
поэтому била,
и летела на крыши заря.
На кресты. На дороги – из ада до рая,
чтобы сердцем намаяться всласть.
Я не знаю, за что же я Русь выбираю,
только жить без неё, что пропасть…
***
Омут, колодец – стихия моя.
Бездны глубинные чары.
Сладко и горестно сердце манят.
как колдовские отвары.
Время как будто идёт стороной.
Ссоры. Рутина и сплетни
тают и тают в воде ледяной –
таинстве жизни и смерти.
Горокая капля нежданной любви
с каплями бездны сольётся.
Что там слова и признанья твои.
Не обогреет и солнце.
Буду бруснику вокруг собирать,
листья
сушить для настоя.
Ты не тревожь эту водную гладь,
бойся лишиться покоя.
***
Забудь, что я твоя жена.
Лети. Лети – я отпускаю.
Я только поброжу по краю –
не время мне сходить с ума.
Не буду страшно ревновать,
рисуя мысленно картины:
другую женщину, перины
и гроздья сладкие малины,
И чуть звенящую кровать.
Детей я наших уложу,
соврав, что ты в командировке.
Яна нашей свадебной подковке,
Я со слезой поворожу.
***
И слабые подпорочки поверья
Вдруг рухнули на землю, прямо в грязь
Узнай меня по воронёным перьям.
Когда я у окна отозвалась
на слабый вздох твой и на взгляд потухший
под небесами в каменных мехах.
О как меня измучил этот лучший
души великодушнейший размах.
Лежит туман на утренней тетрадке,
но поздно мне навеки прозревать.
И лишь в кавардаке и беспорядке
хотела бы проснуться я опять.
Пусть тот же клюв серебряной сосульки,
пусть та же горсть, дающая зерно!
И ключик от лазоревой шкатулки,
которую воспела я давно.
***
Давай забудем распри, войны,
бессмертника тягучий чад,
Пусть рукоплещет время оно
на крылышках глухих галчат.
Не мы с тобой отлили пули!
А слёзы слизывал соблазн
в тот миг, когда запахли ульи
цветами, втоптанными в грязь.
Вода. Которой не напиться,
Еда, которую не съесть.
Боль низа что. Привыкли лица
нести нахмуренную весть.
Пустая кролвь. Кривая дата.
И стаи. Стаи воронья.
…Души безмерная расплата
за грош спокойного жилья.
***
В горсть сгребёшь везение –
нет горсти.
Лучшего мучения
не найти
Для меня, развязанной,
без креста.
Оттого за пазухой –
ломота.
Грех такой неистовый,
как мне быть,
становиться чистою
иль любить?
Женщина я, пропасть я
в никуда.
О. прости мне Господи,
навсегда…
Горбиться, сутулиться
фонарю…
Стану тихой умницей –
к алтарю!