Повесть-поэма
Посвящается Тимуру Зульфикарову
Глава 1
Тосья! Титулина! Тоска и гордость моя! Тося – самая красивая девочка нашего двора, нашего квартала, нашего городка в шерстяных варежках ангелов. Тосья – гимн, герб, программа развития, винодельчества, арбузоразрезания, селёдкосоления и самогоноварения одновременно. В городе Зелёносеверске с безнадёжно Металлургическим заводом и кукольными закопченными домишками все до того близки и знают не только друг друга, но даже, как звать соседского кота, кричащего истошным попугаечным криком по ночам. Комуналка она и есть комуналка! Зелень постепенно переходящая в багрянец, осенняя скука ночных дождей, зимняя спячка – вот что такое Тосья! Царица, фея, королева красоты! Самая настоящая с короной из металла с шероховатыми зубцами, сделанная мастером на безнадёжно Металлургическом зелёносевеском заводе. «Тосья! Тосья, не уезжай!» - вопили мальчишки щеглинными ночами, но Тосья уехала в далёкую пальмовую страну, чтобы там найти своё глупое писательское счастье, которого нет на свете! Сначала её каблучки отцокали на мостовой, затем они прошли по святым голубинным пристанционным травам, где стрекотали безумные кузнечики. Последний разлапистый лопух смачно брызнул соком, и воскликнули далёкие поезда пчелиными кусающими гудками: «Тосья! Титулина!», скрывая её имя на мальчишеской груди. Красный старушечий гребень заката рикошетил искрами самообмана. В такие минуты надо либо зарываться с головой в старинные перины, либо ладить петли для самоповешания! Час сумасшедших и неприкаянных душ имел свой отсчёт времени, у него был свой порядковый номер, своё знамя с профилем жар-птицы, клювастый, рогатый, копытный час любви к Тосье! Сколько мальчишеских сердец разбила ты на гогочущих нелепым весельем дискотеках? Сколько таблеток анальгина выпила твоя мама, бабушка, твоя тётя?
Чокнутая! Это не ругательство! Это комплимент нашей принадлежности к своему отечеству, нашего патриотизма, нашей любви! Так решила Тосья Титулина! Кто подарил рогатку тебе? Чокнутая, вот кто! Кто разбил единственный фонарь на улице? Чокнутая, вот кто! Кто с уроков увёл на кладбище весь девятый «б»? Кто уехал в город с аттестатом отличницы и с характеристикой хулигана? Кто победил всех городских девиц на конкурсе красоты? Кто наизусть знал «Анну Снегину», кто мэра в оригинальной листовке назвал мудаком?
И вытирали грязными кулачками слёзы мальчишки, провожая Тосью, кипело жарой небо, змеились зарницы в долгом недетском прощении! Титулина, возвращайся! Титулина, как мы без тебя?
Так начиналась новая повесть, которую я хотела назвать «Падаю в объятья». Сюжет этой повести обещал мне огромный успех, я выслала в крупное Московское издательство, одну из глав этой повести, и заключила с ними контракт. Но неожиданное чувство спутало все мои планы. «Титулина» словно переродилась, словно заболела неожиданной тропической болезнью, какой-то редкой пустынной лихорадкой. Мне чудилось, что новую поэму ставят в театре, распевают, как гимн на улице, пишут в паспорта вместо фамилий и имён.
А ты представь, что мы давали клятву вот этой роще, мчащейся впотьмах, зверям, горам, Арабским Эмиратам и городу дублёнок и рубах! Жевали кактусов плоды в песках верблюды. Кричали мальчики и грязную ладонь тянули к нам (под кожею сосуды
просвечивали словно - только тронь!). Я, как сестра, смотрю на первых чаек. Прости меня за панибратство, но мне этот город снится на причале и рвёт мне руки вверх – открыть окно. Я вновь любимой стану предзакатно, и любящей в твоём веретене, но ты представь, что мы давали клятву и оттого ранимее вдвойне. Арба в проулке делит скрип на части, сидит старуха верная судьбе. Я становлюсь счастливой в одночасье. Оставь мне речь. Меня возьми себе! Я знаю медленность теперь. И леность тоже. Сажусь у моря – проводить свой крик. …Душой, глазами, поцелуем, кожей запомнится арабский материк.
Глава 2
Артачились все. Непокорствовали. Отдать Титулину? За кого? Особенно отличался в своём упрямстве Щегол. Он решил подложить бомбу в здание сельского Дворца культуры, где проходил вечер писателей, на котором отрывок из «Анны Снегиной» декламировала Титулина. Бомбу он, конечно, не подложил, но записку со словами: «Здание заминировано» какому-то чиновнику в президиум передал. Что тут началось! Визг, толкотня! В дверях придавило женщину, в вестибюле разоружили милиционера, обворовали миллионера и, говорят, даже лишили чести пару гражданок! Но Титулина спаслась! Щегол схватил её за руку со всей мальчишечьей хваткой и, вырвав из толпы, провёл через, осыпающиеся черёмуховыми лепестками, сад.
- Титулина! Молодец! Быстрее! – тащил её Щегол ближе к лесу, задыхаясь от счастья. Сочные ветви брызгали сладкой шелухой, под ногами чавкало болотце первых вечерних заревых туманов. Так матери спасают своих детёнышей от хищников, прикрывая их пушком своего тельца! - Титулина, сюда!
- Щегол, кто подложил бомбу?– часто и устало дыша, спрашивала его Титулина.
- Какая разница? Титулина, Титулинушка, рябинка моя, горчинка!
- Там мои родственники! Там все мои друзья! Они на концерт пришли, за меня порадоваться! А ты бомбу подложил! Дурак! – вырываясь из рук Щегла, кричала Титулина.
- Нет бомбы! - остановился Щегол, - И не было никогда. Я хотел с тобой побыть, здесь, в лесу, в тумане, где ветви хлещут по лицу. Где птицы пушок вырывают из своих подмышек, чтобы птенцов прикрыть! Где нет погибели, нет лжи! Титулина, прости! – и Щегол отстранившись от Титулины, приседает на корточки, раскинув руки возле её ног.
- Ой, Щегол, моё платье! Я же его всё изорвала, пока мы бежали. Пойми, глупыш, что платье казённое, за него деньги платить придётся! – и девушка останавливается, отрешённо глядя на порванный в нескольких местах, клюквенного цвета багрянец одежды.
- У меня есть деньги! Я после девятилетки на права сдал. «Волги» гоняю по всем городам и весям. Титулина, Титулина… - и Щегол прижимается к девушке.
- Дурак!
Болото отстраняется, отходит, заволакиевает наших героев, наших милых драчунов и озорников. С остервенением и жалостью высверкивает их белоствольные гибкие тела. Мир распускается берёзами, духмяным восторгом калин и вишен, травяным запахом мятлика и медуницы.
Розовеет утро. Проходит мимо тучное стадо пегих туманов. Лошкари выстукивают правду и ложь возле реки.
- Титулина! Любимая моя, песня моя!
- Титулина! Мечта лучезарная, медовласая!
- Титулина, не покидай меня – я- я!
Так сюжетировала моя загадочная поэма. Я читала и перечитывала её. Меня убаюкивала симфония загадок, завораживала, обволакивала. Судороги слов сопрягались с неистовой работой мозга:
Так жизнь пройдёт. У маленькой харчевни - с черешнями, арбузами, вдали от всех Европ! Сыновний и дочерний поклон тебе, по-русски, до земли, прибрежный город! Важные гусыни спешат под арку спрятаться в тени. Средневековье на сердце вдруг хлынет, цыганским табором, похмельным искони, бухарским хлебом с сыром и аджикой, мочёным яблоком, орехами, халвой. Я становлюсь такой же смуглоликой, как горец, я ручаюсь головой за всё, что сказано по-русски, по-арабски, со смесью дыни, грушевой воды. Через дорогу – осень щурит глазки, через долину – лето топит льды.
Глава 3
Так могла бы танцевать только одна Титулина! Главное не живот, а ноги и бёдра! Главное, не сам танцовщик, а его окружение. Танцуй. Танцуй, мой паучок, моя жизнь, моя Титулина! Ты так танцевала в детстве, на излюбленном горожанами месте – в парке, на импровизированной сцене во время пьяных городских праздников, перед которыми рабочим безнадёжно- Металлургического завода выплачивали часть зарплаты. Вихрем проносилась ты в цыганском монисто, взбивая каблучками истоптанную землю. Лебедёнком плавала, гагой вскрикивала, метала своими чёрными глазами вдоль рядов зрителей, взвизгивала и била в бубен. Раскатисто громыхал единственный барабан возле вислоухого баяниста и затихал твой танец в густом благодарном поклоне зрителям. Лишь Вася- дурачок плакал, глядя на твой полёт над бездонным воронкообразным куплетом истины, но когда ты, кланяясь, уходила за импровизированную портьеру, сделанную из старых бабушкиных штор, то один только Вася-дурачок бросался в поклонами тебе в ноги.
Затем он бежал в пригородный лес за цветами, спеша, вырывал их прямо с корешками и нёсся к твоему дому, теряя на ходу блёклые перецветшие купавки. Жирный лиственник вечера мёл тротуары, а Вася-дурачок бросал в твои распахнутые, голубичные окна остаток огромного букета. И, смутившись, убегал в дом к бабушке Инге, которую в городе Зелёносеверске считали колдуньей, приехавшей с Востока.
Рассказывают, что во время войны у бабушки Инги жил немецкий генерал или сам главнокомандующий весь в орденах и крестах. Откуда он взялся в сельском неказистом домишке неизвестно, но жил он там, говорят, всю зиму, отогреваясь на широкой жаркой русской печке после длительных неудачных боёв под Москвой. И поила его бабушка Инга горькими бражными настоями, заживляющими гнойные, сочащиеся кровью раны. Благодарный генерал или сам главнокомандующий, подарил бабушке все свои кресты и медали, две банки сосисок и бутылку шнапса, а сам глубокой ночью пробрался в свою штаб-квартиру. Но, говорят, недолго прожил, не помогли целебные настои, в русских зимах есть круговой закон умирания. Или, может, бабушка Инга специально его отравила, добавляя в еду и питьё яд? Не знаю. Но помер немец, издох собака! А бабушка Инга до сих пор продаёт его награды на рынках столиц, тем и живёт от пенсии до пенсии нашего смехотворного бюджета.
Радовался Вася-дурачок своему подарку, а на утро записку написал Титулине: «Тосья! Выдь вечером к пруду, я те медальку подарю!», сложил записочку в четверо и бросил, привязав её к камню в открытое окно Титулинушки. Вечер не замедлил наступить! Как нарочно быстро смерклось, завечерело и темь обволокла пристань. Вышла Титулина, еле оправясь от слёз после ссоры с Щеглом, вышла павой речной на угорь-тропинку, скользкую после проливного волжского ливня. Колыхалось на неё простое ситцевое, не казённое платье с оборками, буски-самошивы стягивали нежно-шёлковую шею. Яркокрасное, фиолетовое облако мячиком спрыгнуло и забилось в ветвях ив.
- Здравствуй, Вася!
- Соскучился я! - глупо улыбаясь, приблизился к Титулине дурачок.
- Не дрейфь, парень! Что надо, говори! – тянула время Тосья Титулина.
- Отчего тя Тосьей кличут?
- Для мягкости! Наречие такое, Вася! Среднерусской полосы нашей диалект!
- Ты уедешь, Титулина?
- Надо, Вася! Аттестат в кармане. Учиться буду в Университете, по конкурсу прошла, сам видишь, литературу люблю, как оглашенная, - склонив голову к мячику-облаку, ответила Васе Титулина.
- Ты одна такая! Добрая! Со мной никто не водится. Говорят, что я недоразвитый. Ты одна со мной дружишь. То в салочки играть зовёшь, как всех ребят, то в лапту! Как я тут буду без тебя? – не унимался Вася-дурачок.
- Я приеду на каникулы! Снова лагерь разобьём, ребят позовём. Костёр разведём выше туч, Вася! Будем через костёр прыгать! И ты с нами прыгнешь, Вася!
- Сколько раз?
- Сколько хочешь. Только пережди зиму! Бабушка Инга тебе пироги печь будет! С капустой, с яблоками. Ты любишь с яблоками? Да? – утешала дурачка Титулина.
- Не-е-ет! Я с черёмухой люблю!
- И я черёмухой…- отворачивая лицо из-за набежавших солёных, противных слёз, ответила Титулина Васе.
- На вот медальку, Тосья! Возьми в подарок на хрен, - протягивая серебристый кривой значок Титулине, выругался Вася.
- Спасибо, - разглядывая странный подарок, сказала Титулина, - но отчего ты всё время ругаешься?
- От жизни! …но… если тебе не нравится, я не буду матюгаться! – пообещал Титулине Вася-дурачок.
- Бежим, бежим, как бешенные! Счас дождь брызнет! – хватая Васю за руку, взвизгнула Титулина.
И они понеслись вниз, со клона, на поляну. Но не успели спрятаться в шалашик на берегу, дождь их вымочил до хребта, до спинных складок. И уже в шалашике, едва отдышавшись, не стесняясь друг друга, они скинули одежду, чтобы досуха её выжать. Они были давними друзьями, одногодками, они жили в одном дворе, качались на одних качелях, лазали по одним верёвочным лестницам, поджигали одни и те же сараи, мстя злыдням и сплетникам. Они были, как брат и сестра обманутого большого государства. Их прабабушки любили одних и тех же прадедушек. А прабабушка Раиса Титулина и бабушка Инга вместе были на Востоке. Но прабабушке Раисе было в ту пору девяносто лет, а бабушке Инге всего девять. Раиса не вернулась, а Инга смогла, преодолевая жуть и мглу, выбраться в свои родимые места.
Сочные жирные грязные лужи хлюпали у них под ногами, серебряная медалька, завёрнутая в не стираный платочек, ютилась в бюстгальтере Титулины – подарок всё-таки! – так шли они обратно, хохоча от радости, перебивая друг друга, рассказывая смешные истории. Вася-дурачок мудрел от общения с Титулиной, а Титулина не понимала почему в городке его кличут дурачком, вполне рассудительный семнадцатилетний парень, разве только пишет плохо, с ошибками да прихрамывает на правую ногу! Да ругается будь здоров!
Обеспокоенная долгим отсутствием Васи, бабушка Инга вышла к дому, чтобы его встретить. Она нарезала мокрой лозы, решив проучить внука за кражу медальки. «Ах ты, негодник, сраный! Ворюга! Мало того, что ты по ночам в постель ссышь, ты ещё и значки немчуровы воруешь!» – негодовала бабушка Инга, видя приближающуюся пару. Вася-дурачок взвыл от негодования, впервые в жизни он набросился с кулаками на слабую старуху: «Убью, дура! Убью!» – завопил дурачок, кипя злостью: «Счас, дубину возьму, счас, курва!» И Вася выдернул колышек из земли. Бабушка тоже была не промах, слабая, но вёрткая! Она хлыстнула лозой по уху Васе и отскочила по куриному в сторону. Вася взвыл, заматюгался и бросился вслед за старухой. Чем кончилась эта потасовка? Миром? Наверно. Но на следующее утро Вася гулял по улице, как ни в чём не бывало, всё в той же одежде, в тех же кедах на босу ногу.
Согласно купленным билетам, Титулина ехала в мягком вагоне, отчего-то плача всю ночь в подушку. И не было ей утешения, кроме серебряной медальки, завёрнутой в грязный платок бабушки Инги…
Я посетила в небольшое кафе возле моря. Рассуждения мои были не навязчивы, но тягучи, как напиток из молока с мёдом, как лучи луны, процеженные сквозь покрывало утра. Это неторопливое времепровождение лучшая легенда, чем само время.
Так медленно не жили мы. Отару овец погнали вдаль – и час прошёл, за ним другой. За мельницею старой сорока молится. Ей черный капюшон пришёлся впору!
Мусульманский край тревог не знает. А событий, может, одно в неделю. Вина подавай из винограда, что темнее кожи! Вот поглядите – здесь монисто, здесь одна накидка, лиф обшит камнями не настоящими, но драгоценен весь набор. И танец живота с тенями оливковых деревьев. Если б вы представили, как трудно мышцам гладким невечереющей, негаснущей травы сжиматься, распружиниваться в складки!
Мы может быть и час и век правы, но здесь меняются привычки и повадки.
Попробуй молоко, икру, инжир. Роди младенца. Назови Ахметом. И ты поймёшь, что весь твой прошлый мир был только мифом, выдумкою, ветром. А настоящий, истинный – в песках, с огромным солнцем, козьим одеялом, что так стучало в жилках на висках, чего всегда мне очень не хватало!
Надо сказать об истинной цели моего приезда. Честно говоря, мне хотелось посетить маленький горный акрополь. По преданию, в нём два века тому назад были похоронены русские женщины, проданные в рабство за красоту. Эти женщины были настолько спесивы и недоступны, что их сначала увели в горы, где они провели несколько дней без пищи и воды. Стражники, спрятавшись за холмами, охраняли их. Вскоре воля женщин была сломлена, и прабабушку Титулины по имени Раиса взял замуж богатый работорговец. Но история на этом не закончилась…
Глава 4
Всё сковано. Спружинено. Всё сжато. У каждого свой долгий-долгий труд. У пастуха – бараны. Виноградарь – подвязывает кисти, выгнув жгут.
А хочешь на углях, лепёшки с сыром? А хочешь тюбетейку и халат? Так небо мускул напрягает во стократ сильнее, чем над всем продольным миром.
Я тоже напрягаюсь. Где моя прабабушка Раиса почивает? О, дервиш незнакомый, чаевая сегодня плата выше!
Дзынькая, дорога вьётся. Разве можно так хотеть глотка воды? Любви? Монет? Ребёнка? Так связаны хребты дороги тонко,
что не развяжешь каменную твердь…
И будет отдых. Хлеб, вода и мёд. И губы, что подслащены кумысом. И спит моя прабабушка Раиса, ей солнце колыбельную поёт.
Титулине казалось, что ей не хватает воздуха для плача. Давняя легенда построенная на домыслах и слухах обрела реальность. Строгие мраморные кресты пропускали горный сквозняк сквозь свои поперечины. Травы почти не было, сухость спалила зелень до горчичного цвета. «Неужели Зелёносеверцы были правы? – подумала Титулина, - вечно врущие, придумывающие разные сплетни, скучающие ленивые горожане оказались правы!» Действительно, была русско-турецкая война, о которой в истории говорится очень мало, как о безнадёжно проигранной, затяжной и мало интересной бойне. Но её скитальческий гром угнездился в памяти зелёносеверцев. Даже выставка в школе №1 была ликвидирована, чтобы не смущать умы летописцев. Но день за днём усугублялся слухами и догадками, а мальчиков и девочек зелёносеверцы отдавали учиться в основном на исторический факультет, чтобы побольше узнать о столетней войне.
Чайханщик, любезно согласившийся сопровождать Титулину, заскучал, глядя на тоскующее лицо русской девушки. Ему совершенно не хотелось грустить, а беленькое ясноглазое существо рядом с ним волновало его сердце, как только что распустившаяся чайная роза. Он решил собрать камни, отколовшиеся от памятника. По-хозяйски обвёл взглядом горизонт темнеющий первым ночным переполохом и попросил Титулину собрать вещи.
Спуск с гор был во истину трудным. Я чувствую странное размягчение и успокоение. Молодой горец- чайханщик знает несколько слов по-русски. Онпригласил меня в свой дом, накормил истомлённую девушку. Это напомнило мне длинную арабскую сказку. Весь шириаз в одном тексте. «Сколько ему лет? Двадцать? Тридцать?» – спросила у него я. «Возраст считается поцелуями!» – отвечает он. И мы открыли счёт.
О, мусульманин! Не расспрашивай меня, откуда родом! Я других любила… Динар – за чай, за пламя без огня, за угол из плетёного настила. К лицу вам речь. Щегол бы так свистел, синица бы по-белорусски пела. Казалось, что других вам нету дел, как я одна, другого нет предела. Всё сходится. И полюс по годам. Весь центр земли в меня вы поместили. Вы - медоносны, медоструйны. Вам понятен щебет ласточек. Обилье бухарского изюма в чайхане и африканских фиников отныне. Экватор совмещён, но лишь извне с нестрелянными шкурами в долине.
Глава 5
Титулина – дочь рыбака, медногорщика, отчаянная попытка природы выдавить из себя богочеловека, на тебя пал выбор, тебя надо отдать спонсору за выкуп, чтобы спасти весь город, весь безнадёжно Металлургический завод! Этот спонсор увидел тебя, проезжая в автомобиле по узкой улочке с детским названием Чапаевская. Он высунул свою шарообразную, скрипучую голову из окна и спросил тебя:
- Что хочешь, голубка?
Но Титулина даже не повернула голову в его сторону: мало ли любопытных мужчин взирающих на её красоту?
Но спонсор не унимался:
- Если не ответишь мне, то не выкуплю ваш завод, не вложу свой капитал в акции вашего города. Подохнете тут от скуки и безделья!
Титулина слегка вздрогнула и повернулась к приставучему спонсору всем телом:
- Чего тебе надобно, старче?
- Ты мне нужна!
- Ой, у такого богатого и нет девочки? – снова поворачиваясь к нему всем корпусом, удивилась Титулина, - нам все уши прожужжали, что у вас целая свита молодушек, везде плакаты висят с вашим портретом. Я дома целый год не была, хотела с друзьями на костёр сходить, а они мне говорят, мол, на встречу с Громовым идём, акции продавать. Я - к родителям, мол, уделите мне внимание, я по вам соскучилась, а они молвят, что им не до меня, у них Громов на первом месте. Телевизор включаю, а там ваше лицо - во весь экран, такое наглое, безбровное лицо. Так что, Громов, езжайте-ка вы лучше туда, куда ехали, а меня не трогайте, я кусаюсь.
- Вижу, что кусаешься! – засмеялся Громов, - но я железный, зубы сломаешь! Садись, подвезу. Не бойся, не съем.
- А я не съедобная! – садясь в автомобиль, съязвила Титулина.
- Но очень аппетитная! – совсем не обижаясь на девушку, отпарировал Громов.
- Отравитесь! – не сдавалась Титулина, - Мне на улицу Чапаевскую, мимо Грибоедова, направо.
- Чапаевка твоя никуда не денется! Через час будешь дома! – и Громов свернул к лесу. Через пару минут автомобиль бесшумно въехал в рощу. Громов остановился под ракитой, достал из багажника одеяло, спиртное, фрукты. Титулина удивлённо глядела на ухажёра, который бережно расстелил одеяло, откупорил шампанское и выложил из пакета шоколад и груши, - ну, садись, красавица, я попробую отравиться тобой и выжить, а ты попробуешь укусить меня и тоже остаться в живых. Иди сюда, завтра женюсь на тебе, будешь Громовой Тосей!
- Откуда вы знаете моё имя? – присаживаясь на край одеяла, спросила Титулина.
- В школу вашу на экскурсию ходил. Мне твою фотку показали. Королева, красавица, царица! Первое место по фигурному катанию на коньках, первое место по бальным танцам, первое место по чтению стихотворений наизусть. Везде и во всём первое. Директор школы чуть слюной не захлебнулся, рассказывая о тебе. Пей! Пей королева красоты, мисс красавица – 98, ещё шампанского, ещё винограда? – бережно ухаживая за девушкой, произнёс кавалер. – Завтра Громовой будешь!
- Зачем? Я вас не люблю! Я Васю-дурачка люблю, я его научу хорошо читать и замуж за него выйду, - сглатывая обиду, произнесла Титулина. Но шампанское выпила и виноград съела. И не оттолкнула Громова, когда он её стал целовать! И не оттолкнула Громова, когда он снял с неё платье. А осыпала его, как жемчугами поцелуями да так, что закружилась от любви его лысая безбровая, дубовая голова. Треснула рубаха на жарком, русалочном теле, словно берёзовое полено в печи, и охватил огонь, бестолковый, беззаконный пламень два тела. Нависло бычье, красное дыханье над Титулиной, выпрямились, а затем разогнулись нежные берестовые её ноги, лилии повернули свои соцветья в небо. И расцвел папоротник одним единственным цветком на всю ночь. Слетела с толстой ветви сова, едва разглядев земное действо, и вновь вернулась на тёплый край сумерек, обнесённый выкатывающимся из-за туч светилом.
Рванул Громов бретельки, и выронил серебряную медальку. Выкатилась роса из-за пояса могутца-вечера, забились мошки в тесных свадебных объятьях над влажной сушей. Вскрикнул, взматерился Вася-дурачок, наблюдающий за Громовым и Титулиной из-за ракитовых кустов: «Обещала костёр! Сука! Обещала прыгать, сколько хочу! А сама трахаться приехала! Убью!» И не выдержал дурачок, схватил гаечный ключ из багажника, и огрел Громова по его лысой башке, но не насмерть, а так, играючи! Взвизгнул Громов, вскочил, тряся сморщенной мошонкой по траве, ринувшись вслед за своим обидчиком. Тем временем надела Титулина своё ситцевое платье, доела виноград, оказавшийся роскошью для этих диких мест и скрылась в роще.
Долго, ой, как долго кричала выпь, разрывая сердце от тоски и сладости! Гарцевали зарницы, словно молодые жучки- травники.
Ещё – мороз по коже от жары нездешних слов. Ещё пройти по шкуре живой травы, где вьются комары, когда овраг туманами окурен. Всё, как в Европе. Разница в сердцах
по-азиатски знойных. И в глубинах восточной мудрости. (Так, у медовых плах
любовники, наверно, двуедины!)Пусть обнесён восход огнём твоим,
забытый богом, молодой чайханщик! Прости на век! Не мы детей родим
до звёзд, до света или даже раньше. Мне суждено бродить не наугад,а по застреленной тропе, бумажным знакам довериться. Я, словно сердцекрад, с пустой дорогой выгляжу двояко.
Но мне так жаль расставаться с моей «Титулиной»! Она стала частью меня, словно вросла в меня. И я боюсь, что она когда-нибудь упорхнёт, умчится или состарится. И, кажется мне, что я и Тутилина идём, взявшись за руки. Туман обволакивает наши мысли, мы уже им не принадлежим. Титулина читает мои стихи. Мы обе снова влюблены.
Так мы расстались. А туман внизу белее вашей свежетканной блузки! О, запах дома! На плите – азу… Давайте помолчим со мной по-русски! Покуда тихо. Стебельки-слова ещё не проросли в горячей речи! У пастухов припасены дрова. И – ночь в разгаре. Нас по-человечьи рассвету жалко. Только шкур тепло, и окрик, и лаваш чуть-чуть остывший. Как всё звенело! Словно бы стекло, когда туманом разнебесье дышит.
Но жизнь прошла между лопаток, жуть, как сводит горло – поиски напрасны! Я вас целую в губы, рёбра, грудь, вы – тот единственный, послушный, ясный! И мы взлетим… Вот только рассветёт. Как бредил мир во сне летучей мышью! И на скаку врезался небосвод в ущелье то, что эхо наше слышит…
Показался петушиный гребень солнца.
Я прошу своего любимого ухаживать за могилой прабабушки Титулины по имени Раиса, родившей в этой жаркой стране десятерых детей, которые в последствии разъехались по всему белому свету.
Прощание без разлуки лучше, чем разлука без прощания.
Глава 6
Мне жаль было убивать мою Титулину! Мне хотелось оставить её замужем за Махметом, который продав стадо, решил взять кредит и купить маленький частный отель. У них было бы три сына, три арапчонка, три православномусульманских мальчика, три джигита, поющих русские песни. О чём? О неземном равнинном болотце, о жёлтых первоцветах с облетающими ромашковыми лепестками. О первой любви в лесном русалочьем лесу посреди незаконченного концерта, когда испуганные жители разбежались по улицам Зелёносеверска. А безнадёжно Металлургический завод взвыл своей серебряной трубой, как при пожаре. Но Щегол вскинул руки, разминая кости рыбьих трав, смял в своих объятьях Титулину, выцеловывая на её теле бесконечные узоры любви, и женился на ней десять лет назад. Женился по-Иванушкиному, дурацкому обычаю, испортив девку до свадьбы, измяв, излюбив её на медовых купавах да и вырвав её из сердца вскорости. Намокнет, набухнет туманами одежда, колоколами изойдёт, желтизной подёрнется. Ложбинка мягкого девичьего живота прогнётся под напрягшимся ключистым клювом плоти, выпорхнет пшеничное невыхлебанное мужское питьё в девичье соцветье, марая бальное казённое платье. На этом закончится соловьиная ночь. Омерзится, отвернётся парень от девушки. И уедет Титулина дочитывать «Анну Снегину» в столицу, на паперть монастырей, на улицу-негодницу, московитую хлынь ветров.
Горизонт нужен для того, чтобы крикнуть: «Прощай!».
Солнце бросается в ноги: в песках всегда так.
Забота о хлебе насущном сопрягается со скрипом тормозов горного автобуса, курсирующего раз в день до города и обратно.
Как скоро здесь знакомятся с людьми, так скоро предлагаются товары: сурьма, изюм, орехи и весь мир, овца любая из своей отары. А у меня: матрёшки, водка-зверь,
что чище вод подземного колодца. Чего тебе, Калуга? Нет, поверь, но красота моя не продаётся!
И разложил Калуга предо мной: две тюркских шали,
жемчуговый пламень, ковёр ручной работы, расписной, и кольца – в каждом драгоценный камень.
Тебе щегла, мне щеголинный свист! Как жалко, что обмен не состоялся. Встречал нас город: сумрачен и мглист, в его тени вчерашний смех смеялся.
Пора уезжать. Обмен адресами и визитками – слабая надежда на встречу. Такого хаоса ещё не было. Я постоянно оглядывалась, когда шла по улицам в надежде, что кто-то окрикнет сзади: «Тосья! Тосья! Тосья!», так горец-чайханщик звал меня. Это было имя, на которое я бы откликнулась и понеслась в зыбкие волны звука. Лови меня. Люби меня. Но скалы не знали такого имени, жёлтые лунные руки тянулись ко мне, мелкие уколы вселенной тяготили похищенную душу.
Но сцену встречи Титулины с Громовым лучше представить иначе: не снимет платье Титулина. Не разрешит себя поцеловать! Она просто отдаст Громову секретные документы, украденные у соседа. Продажно, по- воровски оглядываясь, передаст в веснушчатые руки босса подлые бумаги. В которых таятся списки городских фирм, банковские счета, кредиты и все тайны Зелёносеверска.
Гойя! Франциско Гойя! Я тебя обожаю! Я предсказываю себе твою судьбу! Через разочарование, сжигание своих произведений, отрешение от них – к вечности!
Лодка достигла середины залива. Во сне Гойя обожествлял Титулину своей страстью, он долго целовал её колени, плача как ребёнок. Он потухал в тепле дыхания, в мягких складках кожи, один из цветков на теле Галины раскрылся, не дожидаясь ночи. Венчик морской влаги дотянулся до её губ. Соль не высыхала, а искрилась на ранах разлук. Наши сны были лучше нас!
- Тосья! – кричали морские белые голуби, возвещая о спасении.
- Тосья! –аукал трап корабля наших обессиленных путников.
- Тосья! – кричал маленький арапчонок, встречая вечер.
У одиночества особые глаза. Я иду вдоль по улице, которая нахмурилась всеми окнами. Слышится вскрик четырёхлетнего ребёнка. Он, заигравшись, укололся колючкой кустарника, в зарослях которого устроил себе углубление, наподобие нашего русского шалаша. Арапчонок тянется ко мне сморщенными кулачками.
Когда летят с отбойным молотком и вешаются на свою же память. По-матерински набухает молоком гроза, сосками чуть задев о камень. Кормиться? Хлебом смочена вода! Одеться? Вот распятая одежда! Прости, я буду тише, чем всегда, такой искусной не была я прежде. Прижать к груди чужого малыша, здесь научилась я Литве и Польше, и чистить кактус лезвием ножа, сквозь землю видеть или даже больше. У каждого, наверно, есть свой клад, у музыки одно сквозное имя.
Чайханщик-горец мой! Хочу назад, частицей быть, минутами твоими.
Природа повторяла душевное смятение человека. Гремели слабые улыбки на лицах прохожих. По-звериному пунцовел закат. Кроличье, пушистое танго обволакивало закусочные и бары на берегу. Я купила билет на электричку не потому, что хотела куда-то ехать, а потому, что горьковатый запах табака, исходящий от продавца напоминал мне горца по имени Махмет. Гортанные клюкающие шипящие свистящие синичьи звуки были в нём.
Глава 7
Махмет пригнал караван в город. Медина открывалась для приезжих и поглощала их на своей территории, как алчная глинобитная акула. Караван медленно покачиваясь, плыл и плыл, запоминая каждую пылинку своей живородящей плотью. Махмет последний раз щёлкнул бичом и предутренне стадо опустило свои откормленные тела на песок.
У нас, влюблённых была ночь. Море копило детские гребешки волн на лакомство. Мы жарили мидий и поливали их лимонным соком. Махмет сам кормил меня, раскрывая раковины. Затем мы поплыли к выпирающему валуну, чья ишачья морда выделялась в мягких тканях белопарчовой ночи. Я, чуть отдышавшись, легла на скользкий всполох отшлифованной скалы. Мы с Махметом долго целовались, трёхпалая звёздочка чиркала о горизонт своим спичечным телом, запах водорослей и тления плыл вниз. Огромная, медвежья органная близость двух человеческих раковин умыкала, уворовывала нас. Вокруг шарили ветра, как мелкие жулики- карманники, пряча трамвайную добычу медных монет. Мы сжигали себя в соломенном, ярко оранжевом танце любви. И хотелось петь необычайные монгольские, корейские песни и танцевать румбу по-русски:
Кто уши навострил, кто наугад прошёл по шкуре вытертой дороги. О, город мой, мужчина – сердцекрад, обманчивый, ласкающий и строгий! У нас нет приговора. Нет ветвей, чтоб их заламывать в отчаянье и муке. Распахнутые души до бровей,
раскинутые до подмышек руки.
Толпа всегда без имени, слепа, всегда глупа – такой закон базара. Дублёнки, кожа, жемчуг и опал, когда покупка много лучше дара.
Торговец – ты. Одних цветистых стран в глазах твоих до чёртиков и больше. Кому, кому изюмный караван, который дышит, словно ветра поршень? Кому ягнят, верблюдов, лошадей, таких ручных, откормленных, послушных? Кружилось солнце в полдень на воде, на продырявленной следами суше.
Через три дня весь караван был продан по частям. Махмет с каждым из животных прощался отдельно, деньги брал со вздохом, приговаривая: «Прости, брат!», потому что в пустыне все были братьями. Я наблюдала за печальным ритуалом прощания, лёжа на расстеленных рогожах двойного плетения. Видя моё озабоченное лицо, Махмет принёс мне, купленную в Медине простую школьную тетрадь и ручку-самописку: «Ты быстро пишешь, с каждым значком пропадает твоя кручина. Хочу, чтобы моя любимая была счастлива!» – с этими словами Махмет усадил меня в тени за складной стол. Вдохновение пришло сразу.
Глава 8
Титулине не хотелось идти домой. Вдали замирали звуки драки. Вася-дурачок семимильными прыжками мчался по лесу, здесь он был в безопасности. Громов уехал на своём автомобиле в гостиницу, вытирая кровь, сочившуюся из раны на лысой голове. Врачи местной больницы, куда обратился их выкупщик-спонсор, сделали обработку раны, вколов Громову предварительно три кубика обезболивающего лекарства.
- Кто вас так ударил? – поинтересовалась медсестра с лисичьей улыбкой.
- Я во тьме не видел лица своего обидчика. Наверно, один из возлюбленных вашей Тоси, - морщась от боли, неохотно ответил Громов.
- Это Вася- дурак! Титулина больше ни с кем не дружит. Она у нас чокнутая! – мирно кивнула Громову медсестра с прежней, лисьей улыбкой, - в суд будете подавать? Сейчас модно жаловаться. Но с Васи взять нечего, разве что кроме веток сухих, которые он собирал весь год и складывал в заброшенном доме.
- Зачем ему столько веток? – удивился Громов, придерживая повязку.
- Титулина обещала костёр разжечь, чтобы через него прыгать. Вот Вася и старался всю зиму, только и ждал свою Титулину, только и бегал на вокзал, дурак он и есть дурак, - отвечала Громову словоохотливая барышня в белом халатике.
- Зачем Титулиной Вася? У неё нормальных парней нет что ли?
- Что вы, - махнула рукой от неожиданности девушка, - весь город по ней сохнет: и холостые, и женатые. Но она же чокнутая, как вы не поймёте? Отчаянная, как Силивестер Столоне! С детства родители маются! Лес у нас вырубали лет пять назад, но Титулина была против! Сначала она и группа ребят из школы по-хорошему с лесорубами хотели договориться. Но лесорубы её не слушали. Затем Титулина в газету написала, но и это не помогло. Тогда они ночью все бензопилы испортили, вместо двухсот двадцати вольт, триста восемьдесят дали, говорят, кто-то диспетчеру позвонил на подстанцию, он спросонья увеличил мощность разъёмника. А утром все пилы, взвизгнув, сломались! Вот такая у нас Титулина!
Громов, поблагодарив медсестру, вышел на улицу. Горожане спешили в лес, они так торопились, что проходили мимо, не здороваясь и не пожимая руку друг другу. Это напоминало молчаливое шествие инопланетян за своим будущим.
А в лесу, на Чёртовой поляне горело зарево костра, и нагие девушки перепрыгивали через шар огня. Вася-дурачок не отставал от них, разбегаясь, крича что-то матом, он с отчаянной радостью взбрыкивал голыми ляжками, взметаясь над пламенем!
Четвёртый день был самым радостным для меня и Мехмета. Мы сходили за вещами в гостиницу «Палас» и поселились в прибрежном, летнем домике, дальнего родственника моего возлюбленного. Время снова не имело значения.
- Тосья, Тосья! – пытается разбудить меня Махмет, - ты отчего-то плачешь во сне, смотри вся подушка мокрая и солёная!
- Как же мне не плакать…- пытаюсь отшутиться я, но тут же вспоминаю, что Махмет не знает ни одной русской народной сказки.
Мы идём завтракать в кафе, где услужливые официанты с завистью смотрят на Махмета, ухаживающего за белокурой иностранкой.
- Я люблю тебя, Тосья!
- Я люблю тебя, Махмет!
- Но отчего ты так плакала беззвучно сегодня ночью? Тебе нездоровится? Или ты вспоминаешь бедную прабабушку Титулины Раису? Скажи! – настаивал Махмет.
- Слёзы женские – вода! Понимаешь, Махмет? А хочу я милый, чтобы повесть, которую я пишу, напечатали здесь, чтобы арабы её прочитали… - ответила я своему другу.
- Пей кофе! Собирайся, поедем к Измаилу! Он напечатает тебе книгу такую, что ты пальчики оближешь, Тосья! – вскрикнул мне в ответ Махмет.
И мы поехали на вокзал – большой, шумный, цветастый, напоминающий Медину. Легли на широкие пустые лавки нежно зелёного вагона, мы вцепились нашими телами в дымный воздух побега за удачей. Махмет всё рассчитал заранее: сколько уплатить переводчику, сколько уплатить Измаилу, где складировать первые пробные экземпляры повести. И он любил меня так, как никто не любил в этом песчаном, жарком, пустынном мире!
- Прочитай, милый! – попросила я Махмета. И Махмет, долго копаясь в словаре, читал очередную главу.
- Понравится ли это Измаилу? – снова спросила я у Махмета.
- Нет, лилия моя, нет, виноградина изумрудная, нет, крошка, жемчужинка моя! Это Махмету не понравится никогда! Смотри, как пчёлы копошатся возле улья! Как комариха подлетает к своему комару! Как соловьиха выдёргивает пушок из грудки! Вот что понравится Измаилу! Описание того, как ты вся трепещешь, как твои соски заостряются по-птичьи, когда я тебя целую! Вот что понравится Измаилу! Как мы ласкаем друг друга, как ты вся распускаешься, словно лилия чревом своим, как долго ты танцуешь мельхиоровый гопак! Вот что понравится Измаилу! Слышишь, как звенят твои бусы, как бубенчатым колокольчиком трепещет страсть твоя! Как мы подолгу втекаем друг в друга мужскими и женскими соками жизни!
- Твой Измаил - извращенец! – спорила я с Махметом, - у меня на родине бедствуют люди! Что ни день, то горе! Реки мутные текут, воровство, базарщина, цыганщина. Литературу превратили в предмет бескультурья. Это после Толстого, Булгакова, Цветаевой! Что печатают? Детективы, авантюрно-любовные псевдороманы. И хлынули на наш народ мутные потоки графомании, и схватил их народ в свои хилые руки, шевеля губами, принялся усваивать примитивное чтиво! Вытоптали наши луга с цветистыми, сочными травами Корецкие-Малышевы-Пушко и прочие любители нажиться. Обиделся, отвернулся последний читатель, обидевшись на обман. Смотрят со своих высот напыщенные классики на нас, последних писателей вселенной и не могут наглядеться, знаки шлют нам особенные, подмигивают со своих портретов, руки скрещивают, пальцы ломают с хрустом! Но в издательствах воссели полуграмотные редактора, напичканные деньгами, развеселились, разыгрались, как в море-океане волнами бейсбольного слова, забыв сочный, яростный язык русский! Томление! Грусть! Разврат! Наглая проститутка торгует телом литературы, нежным, вещим, могучим телом! И нет нам избавления от неё!
- Тосья! Прости меня! О бесконечная, травяная, грустная моя! – цепляясь руками за белые стебли воскликнул Махмет.
Но кроме стеблей и веток в темноте не было никого! Ушла в звёздные дебри умыкнулась, как от тоски, от погибели своей его Тосья! Нет, не понимает слова эти Махмет, у него нужда другая – тело сладкое, женское! Владеть и ликовать ему надобно. Ликовать и владеть!
Разные мы! Русского человека никому не понять!
Но сюжет повести продолжал развиваться. Это было, словно помимо меня, сквозь меня. Я не могла уснуть, пока не была не дописана очередная глава, а когда засыпала, то следующая глава витала в моём сознании по воле сумасшедшего ангела:
Небо набухло, как грудь кормящей матери. Бурундуки сновали между корнями ветвистых богатырских сосен. Дятлы, изловчась, куролесили день деньской на высоте пятнадцати метров над уровнем моря. Поляны, перемежаясь с густыми зарослями, летели ввысь. Скоро, очень скоро наступит праздник – День металлурга, а значит, выдадут зарплату родителям, завоют гимны, и люди выйдут на площадь, чтобы напиться до пьяна, выдирая клочки одежды в своих бесконечных притязаниях на превосходство. Но превосходства нет! Для Бога мы все равны, все одинаково любимы! Что толку задирать нос, проходя по улицам?
На земле счастливы, только дети и поэты, остальные люди несчастны!
Ба-ба-х! Вдруг разорвалась граната в центре городка Зелёносеверска. Искры полетели вверх, взвыли пожарные машины, мчась к центру взрыва. Искорёженная машина Громова подлетела вверх и по-лягушачьи шлёпнулась на глинистую почву. Видимо, кто-то из противников или конкурентов хотели уничтожить коммерсанта. Но в это время Громов находился в больнице, на перевязке, а Титулина и Вася-дурак были в лесу. Так что никто из главных героев романа не пострадал!
Тем временем вечер продолжался. Костёр догорал, но никто не расходился, наоборот молодёжь, словно обезумев, продолжала веселье. Девушки взобрались парням на плечи, дико хохоча, пытались свалить друг друга на землю. Кто-то принёс оркестровые инструменты, и усадил полупьяных музыкантов исполнять плясовые мелодии. Щегол пытался на баяне исполнить что-то из «Чайковского». Он перебирал басы, не глядя на красавицу Титулину.
- Эй, Щегол, играть разучился и десять классов музыкальной школы не помогает? – подзадоривали его ребята.
- Вы классику не понимаете! Вам бы только погромче да поблатнее что сбацать! – отпарировал Щегол, склонив голову и прижимая к плечу свой лакированный инструмент.
- Мы, может, и не понимаем, а Титулина образованная, она из столицы приехала, сыграй для неё, - не успокаивались бывшие одноклассники.
- Эх, была, не была! – и Щегол, распрямившись всем телом, затянул «Матросскую».
Веселье продолжалось до сумерек. В темноте плескались караси в речке, радуясь тому, что последнее время стало меньше ядовитых отходов безнадёжно- Металлургического завода. Лес наполнялся комарами, теплотой и безрассудством исчезновения. Реальность исчерпывала свой предел. Близился конец серпента, ядерного зерна глупости, просвечивающего со всех сторон кожного покрова жизни. Праздник близился к концу, завтра акции завода будут проданы, разрезана красная лента неприкосновенности и всё будет истолкована в тяжёлых русских сердцах по-своему, словно деревянный рубанок пройдётся по каждой жилке, обтачивая её. Мальчишество кончилось. Город спал.
Мальчишество – ершистая пора, всё против, поперёк, день с кулаками,
наотмашь – ночь, не истина стара, а старость вся пронизана витками. Через забор залезть в соседний сад, до колик яблоками рот насытить. Проходит время. Но звучит набат неотболевших до сих пор событий.
И так: двор, мальчики и я. Мы спорили. Мы лазили по крышам Один из нас сорвался. Воробья он был серее. Тише, тише, тише, не надо, сердце, прыгать вдоль ребра,
не надо в пятках так стучать с испуга! Мальчишество – нелёгкая пора,
я потеряла дорогого друга! Но тот, кто был похож на воробья
плыл мимо нас. И женщины рыдали. Он победил. Он вышел из себя
за горизонт калиновой печали. И снова двор был, старый тёс, забор,
коза, привязанная к колышку, лавчонка… Такой калины жаркой до сих пор никто не помнит. День притих, как пчёлка, а то и месяц, и молчит село, деревья в листья заволокнулись, как в шали. Мальчишество, ты было и ушло за горизонт калиновой печали!
Глава 9
Нет, совсем не стыдно стоять в углу, думая о своём, сокровенном. Наоборот, спасибо тебе, судьба, что ты дала возможность подумать, помолчать.
Махмет нашёл меня в саду, обнял и стал целовать, как после долгой разлуки, я не знала, где начинается моя повесть, где заканчивается. Мы сами стали её героями, прочно и надёжно вплетаясь в её ткань.
Вася-дурачок догнал Титулину на Перевозкой улице, взял за руку:
- Привет! Напрыгался я до хрена! Ты сдержала своё слово!
- Прости, Вася, я потеряла твою медальку, - Титулина произносила слова не глядя в родное, чумазое лицо своего друга.
- У нас таких медалек до чертей и больше. У моей бабушки Инги не было немецкого полководца или генерала, как болтают в нашем квартале, мы энти медальки воруем с завода, перелезая через пролаз в заборе. Тока ты молчи об этом, не треплись! Сама знаешь, жить надо!
- Но та медалька мне счастье приносила. Я её на экзамены с собой брала, – не сдавалась Титулина.
- Энти медальки все счастливые! Дура, не реви! – глядя на слёзы размазанные по лицу Титулины, вскрикнул Вася.
Неожиданно он бросился в переулок, перелезая через колючий забор с собачьим лаем. Вскоре его весёлая песенка « ай-на-на-ай!» была слышна за оврагом. Титулина знала, что завтра Вася будет гулять на улице, как ни в чём не бывало, попрошайничая и заигрывая с девчонками. Она свернула за угол, к больнице и лицом к лицу столкнулась с Громовым. Повязка, намотанная на бычью голову коммерсанта, развеселила её:
- Привет, Чапай! Описался, небось, когда тебя Васька шлёпнул по котелку?
- Нет, не описался! Но желание пописать есть! Пошли! – и он притянул девушку к себе, нервно поводя плечами.
- Предпочитаю не видеть, как вы это делаете! – освобождаясь из под клешнёвого объятья, ответила Титулина ухажёру.
- Не доступная! – ухмыльнулся Громов, - Какая отпористая! Не люблю, не хочу, не надо! В лесу иначе думала, да? Целовать себя разрешала, платье скинула!
- Дура была. А сейчас поумнела. Для девушки моего возраста ум – не грех, а большая радость! Пригодится, в следующий раз, когда с толстосумом встречусь. Думаете, если есть деньги, то всё покупается? – не унималась девушка.
- Я не думаю. Я знаю. Давай хоть провожу, чтобы не изнасиловала тебя местные хулиганы, - и Громов подчёркнуто вежливо взял девушку под руку.
- Где ваш Мерседес? – плавно отводя руку Громова от себя, спросила Титулина.
- На небо взлетел. Подорвался на гранате, брошенной кем-то из ваших коммунистов.
- Да-а-а, враг не дремлет! – улыбнулась Титулина.
И они пошли вдоль улицы, смахивая с лица сухие слёзы ветра. Жёлтая берёза луны осыпалась листьями прямо на глазах у всей земли.
Конец серпента приближался. Жалость вспыхивала в русских сердцах и угасала.
Я не завидую писателям Европ – у них нет главного: тоски о счастье. И всё равно наперекор, взахлёб я выиграю против шерсти, масти. Я подмаслю булыжником костру всем нашим грязным лестничным подвалам. Здесь всё приглажено, притянуто к нутру, застроено домами и вокзалом.
Послать бы всех!
- Махмет! – я закончила свою повесть, – Махмет! Я тебя люблю! Но я покидаю твой город Агрыз! - хотелось воскликнуть мне, но горло пересохло от жажды. Я просто разевала рот, не в силах произнести ни одного звука. Может, я спала?
Закат лиловел сам по себе. Титулина не сдавалась: история продолжалась без всемирного участия. Тем более, что список действующих персонажей значительно вырос. Мальчишки любили старого ворчуна, изготовителя костяных украшений, паяльщика кастрюлей и точильщика коньков Сафроныча, жившего на первом этаже Перевозкой улицы. Говорят, что он тайно печатал большевистские листовки ещё в дореволюционные времена. В данный момент он занимался тем, что собирал средства на новую революцию, яро ненавидя Громова и его помощников. Тем более, что Громов обещал надбавку к пенсии, пособиям и зарплате всем зелёносеверцам, но как только получил акции завода, слова свои напрочь позабыл да и зелёносеверцев тоже. Неожиданно на заводе начались негласные сокращения рабочих, замена оборудования, а забор обнесли колючей проволокой с подачей на неё суточного электротока. Рабочие, привыкшие пробираться за той или иной надобностью на территорию завода через многочисленные лазы и прорези, лишились своего основного промысла: ворованных гвоздей, медных шурупов, позолоченных гаек. Единственный источник живых денег на рынке столицы иссяк.
Вася-дурачок слонялся без дела по двору, бабушка Инга от недоедания выхудала совсем: сморщенная жилистая спина её мельтешила по огороду, варикозные ноги пробирались между грядок с горохом и щавелём. Можно было подумать, что она работала вместо пугала, до того были остры её плечи в синем мятом заводском халатике. Иногда она натыкалась на перевёрнутые вверх лапками мягкие, как женские животы, тушки ежей. Эти милые зверьки погибали от постоянного напряжения на заводском заборе, они не могли смириться с тем, что на речку или в лес им приходилось продвигаться в обход, вековая привычка брала вверх: и по ночам они попадали в смертельные объятья громовской жадности. Разлагающиеся тушки источали страшный запах тления, вороны стаями слетались со всех сторон, но, единожды уколовшись, они с гиканьем улетали восвояси.
- Сафроныч! – заглядывая в окно первого этажа, позвала бабушка Инга соседа, - залатай-ка мне чугунок! Что-то картошка пригорать стала!
- Чем я тебе залатаю? Надось на завод схрендиться ночью, а там ток трёхсот восемьдесят вольтовой! Весь цех в смирительную рубаху надет! Раньше я гайки плавил и приваривал к вашим кастрюлям, а теперь не могу! – высовываясь из окна, судачил Сафроныч.
- Не осталось ли у тебя гаек-то? – ещё больше скрючившись, молила бабушка Инга.
- Нет, соседушка! Нету! А ты Васю пошли ночью, я ему верёвочную лестницу дам, пусть слазает!
- Твоя лестница, небось, вся сгнила от старости! Да и Васю жалко, он хоть и недоразвитый, но живой! – не сдавалась бабушка Инга.
- Тогда ешь пригорелую картошку! – закрывая окно, ответил скупой сосед.
На этом всё затихло. Бабушка ушла в дом. Солнце выкатило самый первый свой жар на середину неба. Но Вася запомнил только что состоявшийся разговор, присев на лавку, он наблюдал за Сафронычем. Через час старый революционер, прикрыв дверь, направился к зданию музыкальной школы, где местная партячейка снимала помещение для собраний. Вася открыл оставленным под ковриком ключом дверь и выкрал верёвочную лестницу. Затем так же тихо он прямиком направился к лесу.
Мы с Махметом отвезли повесть «Падаю в объятья» в издательство. Через месяц за «Титулину» я получила гонорар. Три тысячи динар, три тысячи серебристых монет, маленьких песчаных долек удачи! Так впервые была напечатана моя рукопись на арабском языке.
- Титулина, пошли завод грабить! – радуясь своему плану, позвал Вася свою подругу, постучав ей в окно.
- Входи, грабитель! – пригласила Титулина к себе в комнату Васю, - садись, поговорим, а то мне скучно.
- Что читаешь? – спросил, присаживаясь на деревянную самодельную табуретку Вася.
- Ивана Шмелёва.
- Интересно?
- Сколько раз я тебя учила, интересно – это не то слово, которое можно произнести по отношению к книге! Полезно, познавательно, авангардно, бесподобно, прекрасно – вот какие слова есть на земле, Вася! – хмуря лоб от досады, отвечала Титулина.
- Лин! Не обижайся! В другой раз я именно так и спрошу!
- Вася, мы с тобой много раз говорили, что воровать нехорошо, Бог накажет, - поучала своего друга Титулина.
- Но ты же хочешь медальку! Хочешь? На счастье, да – настаивал Вася.
- Ворованное счастье не приносит…
- Ха! Всем приносит, а ей нет! Громов тоже наш завод своровал! – ещё больше распаляясь, продолжал Вася, - и нас всех обманул, и тебя чуть не трахнул.
- Чуть – не считается. Не хочу я, чтобы ты рисковал жизнью. Понимаешь? Я могу у Громова попросить гаек для тебя, он мне их так даст, бесплатно, - отговаривала его Титулина.
- Лин! Он взамен тебя потребует себе на ночь. Такие бесплатно ничего не дают! Если не пойдёшь со мной, то я один схожу! – и Вася встал со стула с полной решимостью к действию.
- Подожди. Надо подумать. Медалька – это хорошо, но перелезать через электрическую завесу – опасно…- колеблясь, ответила Титулина.
- Не бойся, я перчатки резиновые надену и кусачки возьму! – вскакивая с табуретки, взвизгнул Вася. Затем он обнял Титулину за плечи и чмокнул её в щёку. Но, засмущавшись, тут же опрокинул табурет и выскочил из комнаты, не прощаясь.
…Ночь была светлой. Берёзовая тень луны, сгибаясь в тридцати поклонах, корчилась под ветлой в реке. Двое шли к забору, ёжась от холода – всё-таки август! Вася протянул в лаз верёвочную лестницу и закрепил её морским узлом. Затем он ловко влез по ней, быстро перекусывая толстую металлическую смертельную преграду на пути к медальке. Вскоре Вася свернул концы проволоки и заизолировал их липкой лентой, припасённой для исключительного случая в бабушкином сундуке и так же ловко выдранной внуком из него. Когда Титулина перелезла через высокий лаз, подавая руку Васе, то они чуть не вскрикнули от радости: завод был пуст, мало освещён, а цех находился рядом! Осторожно они перебрались через дорожку, посыпанную гравием в тень кустов, и вошли в цех с открытыми контейнерами. Но каково было их разочарование, когда ни одной гайки, ни одной детальки, а тем более привычных для них медалек они не обнаружили. Видимо, цех недавно перепрофилировали под оружейный, потому что в контейнерах находились новенькие пистолеты и, смазанные до винтика, винтовки. Наши отчаянные медалисты были не просто разочарованны, они были убиты горем. Вася на всякий случай захватил один новенький, заряженный патронами пистолет и спрятал его в карман. Титулина ещё пошарила в нескольких пластмассовых коробках, надеясь хоть в них найти что-нибудь существенное, но каково её было удивление, когда и в них кроме гранат не было ничего!
- Громов тайно изготовляет оружие! – шепнула девушка своему спутнику.
- Надо уходить, подружка! Медалек здесь нет! – ответил ей Вася, прячась в темноту.
- Сволочь, этот Громов! Правильно, что ты ему по котелку в купальскую ночь шандарахнул! – не унималась, взбудораженная необычной охотой на медальку, Титулитна.
- Пошли назад, пошли, - обеспокоенный шорохом, послышавшимся сбоку, сказал Вася.
- Давай завтра придём сюда и всё сфотографируем! – попросила Титулина Васю, - эти фотографии в милицию отдадим или конкурентам Громова, деньги получим за информацию! Тебе ничего не будет, ты у нас вне закона! А, Вась?
Но Вася ей не ответил, он прижал палец к губам и подтолкнул девушку в проём между контейнеров. Там они присели на промасленную тряпицу, в тень. Вася жестом намекнул Титулине на приближающуюся опасность. Отчего они ещё теснее прижались к друг другу, словно вдавливаясь телами в темноту проёма. Чуткий слух Васю не подвёл: мимо проходил дежурный обходчик, на боку у него красовался мобильный телефон. Когда обходчик скрылся за поворотом Титулина, покачав головой спросила у Васи о том, что обратил ли он внимание на необычное снаряжение простого сторожа. Но Вася в ответ только пожал плечами, он не был уверен, что в штате у Громова лишь один сторож, наверняка ещё один или два человека следуют за первым обходчиком! И наши любители приключений остались в той же позе между контейнерами. Их близость была слишком смела и по-звериному опасна. Клубок сплетённых рук и ног, как у бабушки Инги, распускающей старые шерстяные кофты, был слишком тесным для двоих. Титулина сама приблизила свои тёплые ягодные губы к нецелованному рту Васи. Сама расстегнула его рубашку, а затем свою кофточку. Белое, ромашковое поле двухгрудо прильнуло к покрытому гусиным ознобом телу юноши. Титулина, не раздумывая, сняла свои трусики и горячо вздыхая всем телом прилегла на промасленную тряпицу. Они росли вместе, ссорились и мирились всю свою жизнь, но такого примирения между ними ещё не было. Это было похоже на умиротворение, на снег среди ясного неба, на необыкновенное толкование всех языческих знаков. Титулина целовала и целовала Васю, они словно забыли об опасности, но опасность не забыла о них! Ещё один обходчик прошмыгнул рядом с контейнерами, но он был менее внимательным и более ленивым по сравнению с первым дежурным, кроме этого у него не было мобильного телефона. Поэтому наши влюблённые слегка замирая, продолжили свой ритуал познания любви во время погибельной ядовитой горести. Титулина, ниже и ниже склоняясь к телу Васи, покрытому первыми пупырышками желания, титуловала его своими гордыми поцелуями отчаянной страсти. Она прислонилась к его животу, коронованному по-царски вздыбившейся плотью. Слегка лизнула первый юношеский сок, вырвавшийся из весенних прохлад неги. Маленький грибок качнулся влево и снова встал прямо, его розоватая головка замечательно тряхнула рамкой скованности и вновь выпрямилась. Это сокровище можно было ласкать лесными ягодными губами и чувствовать, как оно растёт, поддаваясь нежности. Горячая пелена затмила сердце Васи. Неожиданность всегда лучше договорённости. Промасленная тряпица лучше бабкиных перин. Шершавый гравий под спиной мягче лесной травы.
Это было похоже на наваждение. Титулина гладила и гладила рукой водянистый распухший отросток детородной плоти. Это не должно было прекратится, потому что тогда бы наступил конец света для обоих. Девушка бережно переложила живое чудо в другую руку и снова погладила петушиный гриб мужской веры. Вася безжизненно прикрыл глаза, боясь что Титулина прекратит ласки и исчезнет в тумане. Он внутренним завороженным зрением следил за ней, тупея от волнения. Титулина бережными пальчиками перебирала клавиатуру его музыкального мира. Вася притянул девушку к себе, опрокидывая её на спину, он проделал тоже самое, что и она с ним. Сначала он выцеловал её до изнеможения, до стона, до убыстряющегося дыхания. Затем распахнул чернильную розу между ног и нашёл вспухший рыбий малёк, который затрепетал под его языком. Всё было готово к любви, всё созрело и благоухало свежестью, росой, медовой сыростью совокупления. Осталось совсем немного: решится вставить свой выпрямленный, распружиненный, почти окаменевший от желания семенной валик в девичью слизистую, розовую ямку, образованную самой матушкой-природой для проникновения в тепло и внутренний уют. Вася решился. Сначала он тяжело вздохнул, крякнув по-мужицки и отчего шепча: «Не бойся, не бойся, не бойся…», затем притих, чувствуя, что девушка не боится, испугался сам, словно спохватившись, отстранился, спросив: «Можно?» и поняв, что его вопрос звучит нелепо, снова зашептал: «Не бойся!». Но затем он снова отстранился, глядя на свой выпрямленный костистый мужской орган, глазами спрашивая: «Ты не ошиблась? Я именно тот, кто тебе нужен?», а глаза Титулины были закрыты, тело разнежено и нечего было спрашивать, ответ был написан на её некогда гордом, а теперь по-детски испуганном, решительном лице. Вася вытянул белые ноги и вздрогнул от непонятной печали, ему казалось, что он расстаётся с чем-то важным, находя главное. Он словно раздваивался и ужасался своей наглостью. Ему казалось, что Титулина, царица, красавица, песня его детства затихла, замерла, что она совсем не хотела этой ночи, этого мига, что Вася бессовестный, что Вася наглый, повзрослевший мужлан, что потом Титулине, Лине, Тосье – милой детской сказке со страшным драконним огненным концом не суждено было случится, но она случилась. Он, именно он обгадил, растоптал неимоверно послушную Линину душу. И теперь Титулина умерла, чтобы дать возможность родится чему-то третьему, ужасному, чудовищному огнекрылому. Чему? Вася не знал, но продолжал проникать, углубляясь в чёрную розу, которую вырастил и взлелеял не он, не Вася. Но растоптал, испакостил своим костистым, полным слизистых мерзких, пакостных жучков, вырвавшихся в одночасье из плоти, членом. Тьфу! Тьфу, как неточны наши словари и речевые справочники – это гриб, это сочленник болот, это пупырчатый хвостовик из крокодильей жижи. Вася замычал от неожиданной острой сладкой тоски, пенообразно вырывающегося из чрева крика.
- Ха! Разлеглись! – подходя к нашим влюблённым сзади, удивлённо произнёс Щегол, устроившийся на работу в качестве третьего дежурного обходчика.
Но Вася, привыкший к уличным дракам, постоянной опасности и лесным диким матюгалым кулачинным боям, среагировал намного быстрее, чем думал обходчик. Вася попросту достал недавно сворованный пистолет с глушителем из кармана и выстрелил. Обходчик закатил глаза от боли, приседая, как пеликан, завалился на бок.
- Бежим, Титулина! Лина! Тосья! – отчего-то называя Титулину всеми её тремя именами, вскрикнул Вася.
Титулина, не раздумывая, натянула на себя разбросанные между контейнерами вещи, вскочила на ноги. Они миновали тёмную полоску пространства и выбежали из цеха…
Глава 10
Титулина – это склоняемое по падежам огромное имя бермудского треугольника жизни! С ней можно бесконечно прощаться, но расстаться невозможно. Махмет вновь отстаивал своё право на хозяйство, распределяя доход между братьями и сёстрами, экономя и скряжничая на строительстве. О «Титулине» все как-то сразу позабыли, разобщение сердца началось совсем некстати. Поэтому строки этой поэмы-повести пришлось перекроить на новый лад.Через три недели Щегла выписали из больницы: молодые эгоистичные мускулы заживали быстро. Шерстяные колючки нагрудных волос, выстриженных во время операции, по беличьи рыжели на теле Щегла, символизируя радостный случай.
- Господин, Щеглов, - позвала бывшего раненного к столу всё та же медсестра с лисьей улыбкой, - распишитесь, вас сегодня выписывают!
Через час, умытого, побритого, переодетого в чистую одежду Щегла, встретил у больничных дверей сам Громов, щеголяя сочувствующей улыбкой. Когда закрылись подёрнутые коварством окна автомобиля, Щегол пожаловался шефу на подорванное здоровье. Но Громов, каменея лицом, морщился и гнул свою линию речи:
- Что говорит следователь?
- Он ничего не говорит, - отвечал Щеглов, цедя слова сквозь зубы, - он больше протоколы пишет. Да про леших с русалками спрашивает.
- Это я следователю приказал не запутывать дело. Покушения не было! Ты сам прострелил себе ногу из-за своей блажи. Понял! – синея бритой головой, выдохнул Громов.
- Как это сам! Да вы что? Я видел соитие двух людей, я знаю их приметы и имена. У меня эта сучка до сих пор перед глазами мельтешит! Это – Титу…
- Нет! Тебе показалось! – оборвал на полуслове разговорчивого Щегла Громов, - в нашем цехе такого случиться не могло! На полу, между контейнерами свидание? Повторяю, тебе это приснилось, дурак!
- И то что я помирал приснилось? И лужа крови? – настаивал Щегол.
- За лужу даю три тысячи долларов! – отвернув к окну лицо, выморгнул Громов. Ему надоело убеждать глупого, ревнивого парня.
- Что? Забрать у следователя заявление, отказаться от своих слов? Никогда! – краснея колючками волос, не унимался Щегол.
- Мне лишний шум ни к чему. Если не сделаешь так, как я сказал, то ты уволен! – в голосе Громова послышались металлические нотки, - а если кому расскажешь правду, то я сам превращу тебя в лужу дерьма. Это была настоящая угроза.
Напружиненный телохранитель Громова, отсчитав положенную сумму денег, теннисным шариком метнулся в сторону выхода. Он распахнул одновременно свои ресницы, двери автомобиля и свой пиджак. Высадив Щегла, телохранитель Громова теннисировал в автомобиль, повторяя свои движения в обратном порядке: запахнул пиджак, ресницы, двери автомобиля, при чём сделал он это стремительно и чётко движениями робота. И автомобиль стартовал в искорёженную вечность.
…Пламя заката зашкаливало за горизонт. Богиня в лёгком халатике возлежала на диване с томиком Достоевского. На туалетном столике лежали бусы-самошивки, простое медное колечко со стеклянным шариком, похожим на акулий глаз. Так бывает только на сорокой день после покойника.
Зелёносеверск страдал безмерностью похорон. К гробам здесь привинчивали цветочные колокольчики с металлическими хвоинками. Это заменяло одновременно и цветы и ветки, придавая особую скромность и скорбь моменту.
Перед кладбищенской церемонией покойника надолго располагали для прощания во дворе дома, как огромную цветочную клумбу, посреди серости, скуки и убогости. Первыми поплакать приходили старухи, повязав тёмные выцветшие, шифоновые платочки. За ними прибегали дети, подходили церковнослужители, и затем приближалось к гробу заводское начальство, упражняясь в медленных, как в школьных диктантах, словах.
Обряд соблюдался неукоснительно: ни от одного пункта отступать было нельзя во избежание пересудов и сплетен. Вчера хоронили Ефросинию, сегодня Алёну, завтра – сороковины Марты, послезавтра годины Анны. Поминальные обеды были ежедневно, каждоминутно состоялся подсчет: сколько «дён» до девятого дня, сорокового дня, полугодовика, трёхлетия, десятигодинок с часа смерти. Весь Зелёносеверск шёл на поминальный обед, водки выпивалось в два раза больше, чем на свадьбе, при чём некоторые успевали отобедать за помин души у двух, трёх, а то и больше соседей, друзей, родственников ежедневно.
Ложась спать, зелёносеверцы сетовали на то, завтра снова надо идти поминать кого-нибудь из усопших. Какая радость! Деньги занимали и перезанимали друг у друга по несколько раз в день: святое дело – поминки, никто ни кому не мог отказать по такому случаю.
Сегодня умер следователь, любивший заполнять протоколы. Говорят, что он отравился на поминках зятя. Вчера помер крестник бабушки Инги, перепив на годинах прабабушки Раисы. Позавчера помер друг Сафроныча. Объевшись килькой на кладбище после погребения своего давнего друга по партии. День ото дня не легче! У каждого свои заботы, поэтому никто не обратив внимания, как к дому Титулины подъехал «Мерседес» Громова. Телохранитель нёс венок с траурной лентой для усопшего два дня назад соседа Титулины.
Сама Титулина восприняла их приход буднично, она, поздоровавшись, проводила выбритого до синевы Громова в комнату с плачущими старушками, а сама вновь углубилась в чтение.
На кухне женщины пекли пирожки с яблоками, помешивали кипящие компоты и булькающие поминальные щи. По коридору сновали скорбящие молодухи, вздыхая по поводу безвременной кончины хорошего человека, хотя покойник был откровенным дерьмом, злым и психованным. Говорят, что он заложил завод и зелёносеверцев Громову, что пред смертью изнасиловал трёх девушек у реки, украл акции завода и припрятал какие-то тайные документы. Иначе бы Громов не пришёл на похороны, не стал бы выведывать и разнюхивать, протискиваясь в узкой прихожей, расталкивая плачущих родственников.
Возложив венок к гробу покойного, громовская компания нагло ворвалась в комнату Титулины. Такие люди не умеют гримасничать и улыбаться, они начинают разговор без обиняков и намёков, не просив ничего, но требуя нужное им:
- Титулина, после похорон, найди синий пакет в столе и отдай мне. Я тебя вознагражу! – скороговоркой произнёс Громов.
- С чего это я должна работать на вас? – пожимая плечами, спросила Титулина.
- С того, что с лешим любилась в интересном месте: в моём цехе! – прошептал Громов.
- В неинтересном месте с лешими не любятся! – не сдавалась Титулина. Наша милая, умная, но чокнутая до рождения Титулина, помешанная ещё в зачатии на книгах, киноискустве, классической музыке и прочей чепухе.
- Выбирай: тюрьма или кража документов, - твёрдо, по-солдатски выпалил Громов. И, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты.
Телохранитель вынул ещё одну пачку денег зелёного цвета и оставил на столе с качающимися ножками.
Через час после похорон в окно Титулине постучал Вася – дурачок. Кувыркаясь, на лучах солнца, отцветали ромашки. Выгорала пыльца, золотясь на лапках насекомых. Ленивые коровы роняли медленные шаги на клеверные поля. Мира не было и не будет. Беспокойство, как ручная граната, готово было ранить любого взрывной волной. Каждый к друг другу пристрелялся и принюхался. Мишени и западни менять не хотелось. Сто долларовые бумажки перетекли в сумочку Титулины. Сорняки не хотелось выдёргивать, наоборот, сорная трава мечтала выдернуть людей, половших в огороде, из воздуха и отправить их на луну. У сорняков особая память, длиной и разветвлённостью напоминавшая солнечную систему. Их листья вращались по часовой стрелке. И всё-таки серпент будет! Самобичевание закончилось, пора бичевать других!
Глава 11
Прожив у моря не испачкав ног нам невозможно, даже раз в столетье! …Каким был яростным малютка-осьминог, такие злыми лишь бывают дети! Когда отчаяньем морозным в скулы – крик, переминаясь, щупальца заводит себе же за спину. Несчастен, кто постиг всю нашу жизнь в пестрейшем хороводе.
И так, он пойман, крошечный живот его разрезан. Как мы плотоядны!
А вдруг случится всё наоборот, не он, а нас с тобой уложат рядом? И на углях да с перцем подадут для лакомства отдельного кусочки? Прожить у моря можно сто минут, не разорвав в отчаянье сорочки. А европейский лоск здесь ерунда, пропахли потом, солью все мужчины! И табаком! Здесь поцелуй – вода, и женщины безгрешием повинны. И я почти святая – соль держу на небоскрёбных, иссушенных ранах. А солнце здесь подобное ежу, лучами вниз на тканях сарафанных!
Море морем, а Зелёносеверск Зелёносоверском! У каждого из них была своя жизнь, но они пересеклись в сердце Титулины, и от того приобрели особую значимость в нашем криминальном повествовании. Жгуты неба обвивали талию Титулины, гуляющей на побережье. Наше сознание было сковано рамкой луны. Наше сердце дребезжало фонариком, указывающим путь во мгле. Да, Титулина украла документы, компрометирующие Громова, из комнаты умершего соседа. Она не побрезговала взять деньги на поездку, но стихотворения написанные у моря оправдали её перед лицом Господа и людей.
Вася-дурачок по-прежнему влюблён в Титулинину и ждёт её возвращения. Громов богатеет. Сафроныч ходит на собрания, в данный момент он собирает подписи горожан, бастующих против повышения цен на продукты питания. Бабушка Инга научилась гадать по руке, и все граждане Зелёносеверска ходят к ней за советом. Говорят, что недавно к ней в дом заходил правнук немецкого генерала, оставившего медальки и ордена в заботливых руках бабушки Инги. Что этот правнук по имени Карл о чём-то долго говорил со старушкой, а Вася-дурачок тем временем учил немецкие слова и выражения. К утру русский парень во всю тараторил по-немецки, демонстрируя свои немыслимые таланты. Через неделю снова на рынке города появились к продаже ордена и медали старого образца. Народ валом валил полюбоваться на диковинку.
Скоро я выйду замуж за Махмета, не пройдёт и года, как свадьбу играть!