Помню, все мы бежали к реке,
в ослепительном солнце горели,
на своём языке щебетали
и летели, летели с горы.
Птицы лёгкие, просто птенцы,
как один, тонкорукие дети,
пролетели, почти не дыша,
а теперь – никого не найти.
А теперь никого не найти,
но из пёстрого гомона, крика
выделяется голос один –
земляника, – зовёт, – земляника.
У одышливой Ирочки есть
позвонок журавлиный, но вес –
как бежит она, ты погляди-ка,
спотыкаясь на каждом шагу,
лоб в испарине, щёки багровы,
и свистит: не могу, не могу,
я так быстро бежать не могу,
я потом догоню, – и – ни слова
ей в ответ.
Где ты, Ирочка, где?
Спишь ли в травах шумящего леса
или белой звездой на воде
ты сияешь, не чувствуя веса?
Или ты за прилавком своим
продаёшь целый день молодым
дым забвения, воду Коцита?
А ещё бы любви им, но нет –
этот чистый нетронутый свет
не найти в темноте дефицита.
Земляника, – шепчу, – обернись,
руки сладким испачканы соком,
грузный птенчик двора, что нам жизнь,
искупавшимся в смерти высокой.
Мы с тобой полетим, раз-два-три,
нелюбимые дети, за нами –
тополя и дома, посмотри,
список летних проказ с именами.
Нас накажут за этот полёт,
поменяться не в силах местами.
Мы с тобой от земли оторвёмся вот-вот
и совсем невесомыми станем.