Ганна Кралль.
Двор.
1.
Ша, теперь скажу я.
Красивее всего было у нас: Валовая 6, угол Свентоюрской, дом Фридмана.
«Где живёшь?» «Во дворе у Фридмана». Этого было достаточно. Каждый знал: это самый красивый двор в Варшаве.
Газоны - посредине деревья – цветы до самой осени – дворничиха при туалетах – сторож в саду – сторож у ворот…
А какие были ворота! Трое от Свентоюрской и трое со стороны Валовой. И все железные. Тяжелые. Когда их закрывали, раздавалось громко – БАММ! Каждый вечер, на всю улицу железный грохот: БАММ, БАММ!
2.
У женщин из квартир с окнами на фасаде были платиновые волосы, гувернантки для детей и стриженые пудели. Extremely богатые люди жили в квартирах с окнами на фасаде.
Женщины из полуподвалов были бедные и принимали белье в стирку.
Женщины из флигелей помогали мужьям торговать.
В субботу, празднично одетые, женщины из нашего дома шли в Сад Красиньских.
Сад был напротив двора, со стороны Свентоюрской улицы.
В пруду, плавали лебеди, над водой стояли стулья.
За стулья надо было платить, а скамейки на аллейках были бесплатно.
Женщины, у которых окна были на фасаде и жительницы флигелей предпочитали сидеть на стульях. В перчатках из тончайшей кожи или из шёлка, в шляпах с вуалями, они сидели над водой и читали книги.
Как это было красиво.
Белые перчатки, лебеди с белыми шеями, женщины с опущенными глазами над повестью или poetry.
Время от времени они поднимали вуали – вышитые маленькими деликатными точечками вверху, а снизу был вышит крупный, с фантазией, узор – забрасывали их на шляпы и переворачивали страницу. Вуали понемногу опадали, женщины переворачивали следующую страницу, снова поднимали вуали и забрасывали их на шляпы.
Как это было красиво.
3.
Первого сентября* моя сестра сказала:
- Знаешь что, Дорка? Эта война погубит Польшу.
- Что ты говоришь, Хадасса? Погубит таких элегантных военных? Этот изумительный польский язык? Эту poetry может погубить война?
4.
На Валовой было тринадцать номеров, под каждым был меховой магазин. На Налевках торговали галантереей, на Францисканской - кожей, на Генсей - полотняным постельным бельём, а на Валовой были меха.
Большая часть меховых магазинов принадлежала нашей семье. Дедушке, трём его сыновьям, пяти дочерям с зятьями и взрослым внукам.
Над всеми их магазинами висели зелёные мраморные вывески.
Все они тяжело работали, а в субботу молились и изучали Талмуд.
Каждый вечер, после ужина, они приходили в дом к дедушке, и рассказывали, как прошёл день.
5.
Немец Шульц, горбун из Лейпцига, оптовик-меховщик, который ещё до войны вёл дела с нашей семьёй, организовал в гетто шоп, швейную мастерскую. Он хотел, чтобы дедушка, попрежнему, работал с ним, но дедушка отказался. Согласился наш компаньон. Шопы Шульца шили мундиры и меховые шапки для восточного фронта, а те, кто в шопах работал, могли получить документы, предохранявшие от отправки в лагерь. И ещё они могли получать порцию супа и по сто грамм хлеба на каждого.
В день, приходившийся на 9 ава, день разрушения Титом иерусалимского храма, Шульц объявил, что принимает на работу людей со швейными машинами.
Стоял мой брат Изя с машиной, стояла моя сестра Феля с машиной, стала и я. Тысячи людей стояли и ушли ни с чем, но нас приняли, потому что компаньон знал нашего дедушку.
Однажды мы вернулись с работы. Дома не было ни родителей, ни младших братьев, и больше мы их никогда не видели.
В другой день мы вернулись, и дома не было младших сестёр. Больше мы их не видели.
На Пасху мы спустились в бункер.
Феля, моя сестра, сказала, что она не хочет жить в бункере, взяла раздвижную кровать и куда-то ушла. Больше мы её не видели.
Немцы пустили газ, мы вышли из бункера и нас отвезли в Майданек – Хадассу, Ицека и меня. Из Майданека нас перевезли в Освенцим, уже без Изи.
В Освенциме я встретила пани Мирласову, руководительницу школы на Налевках.
Она обрадовалась – Дорця, это ты? – и сразу начались занятия. – Правые притоки Вислы, пожалуйста.
- Бяла, Соля, Скава, Раба, Дунаец с Попрадом…- я отвечала так, как будто стояла у доски.
- Хорошо, Дорця – похвалила меня пани Мирласова. – Теперь польский язык: «Как опустел мой дом, моя дорогая Оршуля, с исчезновеньем твоим…» Как дальше?
Я знала как дальше, но мне не хотелось говорить. Для Освенцима это было слишком грустно, я предпочла бы притоки Вислы.
6.
Из всей семьи мамы и папы, со всех меховых магазинов на Валовой улице, выжили только двое, я и Хадасса.
Я выжила благодаря Хосслеру, эсэсовцу из Освенцима.
Он выбрал несколько девочек, по четырнадцать, пятнадцать лет и присылал им молоко. Изо дня в день по бутылке молока с сахаром. Я была красивой, чистенькой девочкой. Он любил только красивых и чистеньких. Приходил к нам, присматривался, и ту, у которой появлялся прыщик, или, не дай Бог, нарыв он отправлял в газовую камеру. Мою кожу Господь Бог уберёг до конца.
Хосслер был невысокий, полный, у него было добродушное лицо.
Людям кажется, что дьявол злобный и худой.
Неправда. У дьявола ласковый голос и нежные слова.
- Mein liebes Kind…- говорит дьявол и мило улыбается.
Однажды Хосслер сказал:
- У меня хорошая новость, мои милые. Сегодня вы не пойдёте на работу.
Девочки обрадовались и остались в бараке. Я ушла разбрасывать по полю кости из крематория.
Когда я вернулась, девочек уже не было, и больше я никогда их не видела.
7.
Мне рассказывали, как под виселицей он взывал:
- Где она? Wo ist mein geliebtes judisches Kind?
Это меня он звал.
- Моё еврейское, любимое дитя пусть она придёт! Пусть скажет, кто её спас! – кричал он под виселицей.
8.
Из всей семьи – остались только Хадасса и я.
Хадасса была самой старшей из сестёр. Она до войны успела выйти замуж и родить пятерых детей. Все они погибли в Тремблинке.
После войны она вышла замуж и снова родила пятерых детей.
Лейб, Файвелек, Песя, Ривкеле, Рухеле…
Дети Хадассы.
Те дети.
С новыми я вечно путаюсь. Почему я не запоминаю эти новые имена? Ведь это же дети Хадассы, моей сестры
Торонто.
* 1 сентября 1939 года нападением гитлеровской Германии на Польшу, началась 2 Мировая война.