Олимпийский июль приближался к концу,
растекаясь жарою по крышам.
Заскочил я к приятелю, тоже юнцу,
он спросил: про Высоцкого слышал?
- Врёшь, - я выдохнул тихо, а слёзы - в глаза,
в горле комом дыханье застряло.
- Нет, не вру, это «Голос» сегодня сказал.
Нереальность вдруг истиной стала…
Я бежал с электрички, сжимая букет,
на Таганку, потом вдоль барьеров,
но услышал холодное: Доступа нет -
мегафонный запрет офицера.
И стоял я на площади, где-то вдали,
по привычке, надеясь на чудо,
что сейчас развернётся движенье Земли,
он вернётся, вернётся оттуда.
Вдруг сквозь строй оцепленья умело проник,
меж коней, меж мундиров спецназа,
подошёл к офицеру тщедушный старик
с тощей кистью анютиных глазок.
– Я – Борисов, разведчик… Он в песне писал…
– Не положено. Влево пройдите.
– Хоть цветы передайте.
Майор помолчал. Хмуро бросил:
- Ступайте, кладите…
Над людскою рекой он как парус парил,
чуть вальяжный, немного надменный,
стройный хор медных труб ему славу трубил
даже в траурных нотах Шопена.
Город, кажется, понял, кого потерял,
замолчал и заплакал неслышно.
Лишь со стен неуместной улыбкой сиял
бестолковый «наш ласковый Миша».
Эверест на Ваганькове роз и гвоздик,
пламя красных и белых раскрасок,
и короной, венчающей огненный пик,
тот букетик анютиных глазок…
Как же любят поэтов у нас хоронить,
выльют в бронзе, воздвигнут в граните,
станут званья давать, в передачах хвалить,
книги выйдут, вы только умрите.
И всплывёт сразу мощная серая муть
тех, кто пил с ним, дружил, пел дуэтом,
чтобы, хоть после смерти, но всё ж отщипнуть
свой кусочек от славы поэта.
Где ж вы были вчера, знали ведь: всё не так,
когда он в одиночку, средь ночи
в стих вбивал, словно гвоздь, восклицательный знак,
разрывающий цепь многоточий.
Каждый день на пределе – безумие, риск,
знал: всё это надолго едва ли.
Взорвалось его сердце - и тысячи искр
людям пулями в сердце впивались.
Он сыграл свою самую главную роль,
гениально, легко, безупречно:
его щедрой души неуёмная боль
в наших душах осталась навечно.