Промывает себя внутривенно шипящей прозрачно-белой пеной. Она в своём платице из Индии, с вызывающей улыбкой и крашенными рыжими, самоуверенно жуёт Dirol с гранатом. Говорит, что в её возрасте неправильно при каждом поцелуе распадаться на атомы и пора перестать летать по ночам на крышу. Потом говорит, чтобы если меня что-то не устраивает, я шёл на все четыре. А зрачки ещё темнее и шире. И глубже, твою мать. Как умело меня перестраивает. Кажется уже одомашнила и приручила. К своим бледным длинным тонким пальцам. Прямо, не оторваться.
Она уже не два раза в неделю, а ежедневно. И каждый раз кажется, что в последний. Разговаривет нервно.
- Непомню какой сейчас месяц. Кажется, летний.
Живёт, дружит со своей пневмонией. Плюёт на всё, последнее время кровью. Не переносит мои разговоры о здоровье. Говорит, что у неё на них аллергия. Паталогически не любит больницу. Смотрю в её впавшие глаза/бойницы. Из которых никогда не проливали слёзы.
Не могу это видеть. Как можно себя так ненавидеть. Или за что? Она отвечает, что причин много. И откладывает их решения до срока.
Который, возможно, не наступит.
Просто не успеет. Ещё раз убеждаюсь, что она не уступит, и даже, наверное, не постареет.
А у неё по плану очередной душ, очередной завтрак и очередная передозировка. Делает вид, что не слышит меня, удивлённо вскидывает бровки.
И это кажется слишком явным, чтобы оставаться непонятным.
Она невозмутимо включает колонки погромче и обнимает свои острые коленки.
Если куда-то уходит, то оставляет запах крапивы на подушке и запах граната на чашке.
Закутывается в одеяло по уши.
Спит в моей рубашке.
Старой и рваной.
На ночь у неё в наушниках/внутри Nirvana
Спокойной тебе. Завтра вставать рано
уже не надо.