Уже тебя не изогнуть
в певучую волну ев.
И не осыпать ночь на грудь
лепестьем поцелуев.
Уже листвой не устилать
оранжевым деревьям
ни средиземную полать,
ни гладь на лоне евьем.
Над запрокинутым лучом,
над голубым закатом
дождя черёмуховых пчёл
не сбить плечом покатым.
Пройдёт и канет. Зарастёт
дремучим снегом жизни
заря раскинувшихся стёгн -
какой водой ни брызни.
Адам откинется во тьму
в изнеможенье сладком,
и сторож брату своему
не выпадет осадком.
Праматерь грешная моя
исполнит вне Эдема
свой вещий долг. А та змея
над чашей - лишь эмблема.
Уже тебе не врачевать
меня запойным зельем:
адам в аду осенних свадьб
покончил жизнь весельем.
А богоматерь, уступив
насилию пичужки,
раздаст божественный надрыв
до оловянной кружки.
Христос прокинется во тьму
в изнеможенье сладком
как сторож брату своему,
не ставшему осадком.
И встанет каменным крестом,
перстом окаменелым
с лужёной глоткой, с медным ртом
и благовонным телом.
И наплодит лихим путём
порочного зачатья
дебелых братьев и сестёр
с заведомой печатью.
И губы, призванные лгать
во благо и спасенье,
пойдут наяривать печать
на вешнее веселье...
...Осядет прах, уймётся дрожь
губ, воспалённых гневом, -
и ты евангелье прольёшь
своим невинным евам...