Крестик.
Ветер усиливался. На секунду мне показалось, что даже силы природы против моего возвращения. Сжав края воротника, я отчаянно противилась им, словно доказывая, что я сильнее. Я сильнее! Мне хватило силы…или глупости десять лет назад хлопнуть дверью той самой трешки и захлебываясь слезами бежать прочь. Гонимая ветром. Первым снегом. Родной матерью…
Меня знобило и трясло от схожих чувств. Я прижала правую руку к груди. Сердце метрономом отстукивало четкий ритм.
- Бессердечная. Эгоистка. Всю жизнь на тебя положила. Да я тебя выкормила, - жесткие фразы эхом отзывались в моей памяти, - Бог меня простит, если я однажды не выдержу, сорвусь и что-нибудь с тобой сделаю.
Мне было три года, когда бабушка и дедушка (по маминой линии) первый раз пришли к нам в гости. Вид моей матери с засаленными волосами, подбитым глазом и облаченной в рваный цветастый халат привел их в ужас.
- Доченька, да что же ты с собой делаешь, - запричитала бабушка. – У тебя же ребенок. Посмотри на себя.
- Мама, не лезь. Это не ребенок. Это чудовище, - бросила она в мою сторону. – Она не ценит, что я для нее делаю. Это же все для нее. Отец ее такой же был. Одним словом – эгоисты!
- Да она же маленькая еще, - вмешался дед. – Она же ничегошеньки не понимает.
- Аннушка, внученька моя, - обняла меня бабушка. – Поедем к нам.
- А ну руку убери от моего ребенка, - заорала пьяная женщина, когда-то считавшая себя моей матерью. – Никуда она не поедет. Это – мой ребенок.
Я хлопала глазами брошенного голодного котенка и готова была вот-вот расплакаться. Я всей своей маленькой детской душонкой желала уехать прочь из этого грязного пристанища, где завсегдатаями были чужие пьяные дяди и тети, которые лезли ко мне с поцелуями и фразами «усю-сю, а кто это у нас такой серьезный». Через пару часов шумное, кухонное застолье перерастало в драку. Крики, мат, звон остатков фарфоровой посуды – свадебного подарка моих родителей. Еще через пару часов все стихало (либо засидевшихся «гостей» разгонял участковый, либо от количества выпитого «гости» погружались в крепкий сон). Тогда можно было открыть дверцу покосившегося шкафа и тихонько пробраться к столу. Сколько себя помню, есть хотелось всегда. Полуголодная, полуодетая я слонялась по улицам. Находились добрые люди вроде тети Гали. Она жила через пару домов – в такой же трешке снимала комнатку вместе с дочкой. Со Светкой мы сразу подружились. Поскольку были одногодками, вместе пошли в школу, сидели за одной партой и были «не разлей вода». Когда застолье было особенно буйным, я, накинув заплатанное пальтишко, бежала к ним. Жили они бедно, но тетя Галя умела создать уют или сварить суп почти из ничего. Казалось бы, чужие люди, но только в тех четырех стенах я могла получить и кров, и ласку, и тарелку горячего супа.
- Ты бы ребенка-то своего окрестила, - упрекнул дед мою мать. – С тобой что случится, ребенок твои грехи замаливать будет.
- Что? Окрестить говоришь? – заплетаясь, продолжала она спорить. – А где он, Бог? Есть? Али нет его? Где он был, когда я ночами молила вразумить моего непутевого муженька? Где он был, когда я выла, рожая вот это (указала она на меня) чудовище?
- Лена, не смей так говорить! – остановила ее бабушка.
«Не смей так говорить!», - сказала бы я сейчас. Через пару дней своего скитания мне посчастливилось встретить женщину. Нет, вернее, Женщину. Именно так, с большой буквы. Людмила Михайловна потеряла во вторую чеченскую сына. «Груз 200» доставили на следующий день после смерти мужа. Потеряв смысл жизни, тетя Люда (она разрешала мне так ее называть) начала выпивать.
- Сначала рюмками, потом стаканами, затем из горла. Погружалась в забытье, выходила, плакала. Нет, ревела. Белугой, - рассказывала она. – Говорят, Анечка, нельзя по усопшим сильно горевать. Им от этого еще горше, чем нам становится. А я ослушалась. Ослушалась и на двадцатый день мой Алешенька мне приснился: «Мамочка, родненькая моя, не плачь», - говорит. – «Нам с папой тут хорошо. Светло нам, мамочка». Веришь, Анечка, я образумилась. Как будто и не было этих двадцати дней. Пошла в храм. Свечки поставила. Там и с отцом Николаем познакомилась. Анечка, и тебе с ним надо познакомиться. Поговорить. Он поможет. Он всем помогает.
- Людмила Михайловна, да я ведь и некрещеная, - ответила я.
- Девочка моя, вера. Вера, она вот здесь, - положила она ладонь на мое сердце. – Прости свою матушку. Прости ее. И тебе легче станет. А я…Я могу стать твоей крестной матушкой. Никого у меня не осталось. Так хотя бы доченька крестная у меня будет.
Отец Николай был именно таким человеком, как рассказывала тетя Люда. Светлым, добрым и дарящим утешение. Разрешил он мне остаться у них до весны. При монастыре был открыт детский приют. С детишками я и возилась, благо опыта по воспитанию младших братьев и сестер у меня было достаточно. Через месяц отец Николай меня окрестил, с тех пор в трудные минуты я сжимала в ладони серебряный крестик с цепочкой, заботливо выбранный моей крестной матушкой Людмилой. И как-то легко мне стало, простила я маму за все ее слова, поступки. Кто знает, если бы не та встреча, может быть я бы и не вернулась домой, услышав слова: «Она бредит. Тебя зовет. Прощения просит».
С тех пор с дедом я виделась дважды. Похудевший, заметно постаревший и с опечаленным взглядом он приходил к нам с подарками и бабушкиной выпечкой. Первый раз, когда родился Петька, и второй – после рождения Сонечки. Держа внуков на руках, его взгляд заметно теплел и радужка глаз окрашивалась в золотисто-горчичный цвет. «Заяц, не грусти! Прорвемся!» - эти слова, я вспомнила, когда мне было пятнадцать. Дед не дожил до четвертого внука два месяца. Держась левой рукой за крест, а правую сжимая до посинения в кулак, я потупившим взглядом смотрела, как горсти земли падали и глухо отскакивали от гробовой крышки. Он ушел слишком рано, а я слишком поздно поняла, сколько же всего я не успела ему сказать. По воле судьбы в последний путь мы повезли его по той же дороге, по которой он тридцать лет ездил на работу.
Бабушка сильно сдала после его смерти и кажется, окончательно потеряла рассудок.
Блуждая по тропинкам воспоминаний, я не заметила, как предательский ветер стих. Подняв глаза, я увидела женский силуэт с грузной сумкой в руках. Издалека, женщина немного напоминала пингвина, смешно семенящего ластами. На Скрипичной улице такая походка была только у одного человека. Двадцать метров…Пятнадцать…Десять…
- Анечка, неужели…неужели ты? Мы же тебя…Мы же тебя…похоронили, - испуганно прошептала тетя Галя.