Полный текст сборника Конец Пьеро

Галина Докса
Т у р и н

Безделье, безлюдье, безверье.
Мой Бог, одичала, как зверь, я.
Как лев в трехсаженной тюрьме,
страх мечется в тесном уме,
как клен в оконном проеме,
в земле напружинив корни,
мохнатыми лапами рвет
весь в белой трухе небосвод,
как, изгнанный, преданный, нищий,
Турин опереточный Ницше
обходит брезгливым шагом,
так жалоба эта – бумагу.

И жалок, и грозен львиный
не рык, а рывок. Невинны
Турины мои. Доколе
мне их избывать в неволе?
Но сон о прекрасной доле
не тешит, не ранит боле.
Финал же (любой) – в ажуре,
к канканной пристроюсь буре,
и, может, кулиса скроет,
чего этот вымах стоит
ноги из чернильных кружев,
уже никому не нужен.

М н е  ж а л ь,  ч т о   з о л  с т и х

Людей не надо.
Себя не надо.
Шесть слов – надсада,
Ушли? – Я рада.

Всех честных глоток
В ответе «вот как?»,
Как в вате, глухо
Досаде уха.

Такая скука,
Что с трубкой руку –
Как обрубаю,
В капкане звуков
Кисть оставляю.

Лжет сыпь чечеток
Гудков и строк сих:
Мой голос кроток:
Мне жаль, что зол стих.

Как в Риме – Бродский,
Я: вымя, соски,
Подай мне тотчас
И время ночи!

Не то!..
Ужо мне.
Свежо, не помню.
Не верю – знаю.
Когда зубная,
И только, боль – «дзинь!»,
На волю поздно.

М е р т в ы й  с о н

Забыт записанный в ужасе зимний сон. Лето.
Полгода каторги, легкой, как смерть, это –
Такая же пища забвения. Силу теряя,
Пробужденье лишь в первый, единственный миг изумляет.

Дальше – дела или их отсутствие. Как мне ясен
Позднего Бродского ответ хирургу: нет, не согласен.
Когда остался единственный миг и в неровности пауз
Всплескивает капель водопровода над подставленным тазом.

И, когда поэзия, в общем, ушла, и ушла с концами,
Она ушла во все поры (и вместе с нами)
Вещей; ее точно нет, и она повсюду,
Как мы, пробуждаясь, что тоже подобно чуду,

Не всегда желанному, но тут ничего не попишешь.
Она уходит тотально, и если слышишь
Ее в посмертном сборнике, успевшем в корректуре под подпись
Автора, знай, что ты просто есть еще, а ее нету вовсе.

Ибо эти строки, мокроволосые, – с головы медузы.
Они не оставляют следов, влачась за подолом музы.
С прописной это слово срамное пиши, кто может.
Чем заслужен запрет, не знаю, но он наложен.

И когда поставишь на белую скатерть в белой чашке букетик фиалок
И положишь подле, чуть косо, зелено-фиолетовый
Томик Третьего, – точно из печи остывающей вылетев,
                головня в пепел и снег упала,
А записанный в ужасе сон забыт, – это только лето.

> > >

Изъята рукой равнодушной
Из жизни, как сноска из текста,
Я робко, с улыбкой послушной,
Ищу себе тихого места.

Все меньше меня постепенно:
Маршруты мои сократились
До двух перегонов подземных...
Вот туфли – лет десять носились, –

Как новые! Впрочем, я выгод
Своих разумею масштабы:
Где убыль, там сразу же прибыль,
И, если позволено, я бы

Еще бы обузила мерку
И в лодочках этих бессмертных
Плыла бы, как грек через реку,
Невидимой точкой проспекта.

И меньше, чем камушек плоский,
Запущенный "блинчиком" с локтя,
До дальней, как Рим, «Маяковской»,
Глядишь, доскакала б к субботе.

Там ждет меня в с прошлого года
Присмотренной ямке в асфальте
Моих габаритов и сорта,
В песчинку ужатый приятель.

Там в мае пророс одуванчик,
Сейчас он седой или лысый,
Я там отдохну, как на даче,
От поисков места и смысла.

Там тихо, в обнимку иль порознь,
Доскажем мы как можно проще
Еще одну скучную повесть
О все убывающей мощи.

> > >

Солнце проскваживает облака,
Как будто рукой ресницы ерошит.
Щекотно, ненужно скользит рука,
Хочет стереть гримасу, не может.

Губы поджаты, брови углом –
То ли вопрос «зачем», то ли
Ответ «ни к чему» или «что потом?».
Моторная четкость затверженной роли.

Не нужен зрителя ласковый взор,
«Браво» с галерки, суфлера шепот.
Устав, подмигивает партнер:
«Пропустим реплику?» Пальцев шелков

Покров, скользит… Улыбайся, ну!
Хотя бы голосом, наклоном стана…
Ладонь, как облако, к плечу скользнув,
Лицо, лучащееся с экрана,

Освобождает. Я так ценю
Исчезновенье хорошей погоды,
Редкостность радости, два-три на дню
Выхода солнца, улыбку сквозь пальцы.

> > >

Вывела рука: о-сень.
А потом: два-ноль-ноль-семь.
Не позвонить ли ей
По данному номеру? Эй!

Осень, эй, привет!
Сколько зим, сколько лет!
Забыла меня, старушка?
Что, седеет твоя макушка,
Подружка?

Подругами были мы закадычными,
Стали, время пришло, обычными
Приятельницами за чашкою чая.
А сейчас, с отчаяньем замечая,

Как ты отводишь глаза при встрече,
Я, пожалуй, тебя не замечу.

Осень, долгое «о», восхищения стон
Или вскрик удивления, низкий звон
Листьев, касающихся первого льда,
Ты простилась со мной навсегда?

М е н я  м н е  в е р н у л и

«Меня мне, меня мне, – промямлено в жадном
Старанье, – меня мне вернули!» – Увы,
То осень, теплея под небом всеядным,
В глоток не вместилась окрошкой листвы.

Старуху, меня, провести на мякине?
На позднем тепле «разогреть», как партер,
Заполненный скукой Васильевских линий
И невской водою? О нет, не теперь.

Но что же вернулось? Все невозвратимо!
И сотая осень, как этот дебют,
Стрясется впервые, и все, мимо Рима,
Дороги, ведя, от себя уведут.

И только? Меня мне, однако, вернули.
И корень, которым язык прикреплен
К гортани, встревожен, как звенья тряхнули
Ржавеющей цепи на дубе на том.

Инстинкт не приказ, но наказан ослушник,
И годы живя в глухоте заказной,
Я больше не знаю, за что мне послушно
Всегда возвращают отктябрь-золотой.

> > >

У порога осень издыхает,
выходя, пинком ее отброшу,
хорошо, что мрак все гуще, резче
тушь кладет тяжелыми мазками.

Жалкий попрошайка, я любила
эти пенсы, лиры и копейки,
эти фантики облизывала с каплей
шоколада? О, какая мерзость!

Осень, во чужом пиру похмелье,
обхожу тебя, брезгливо щурясь,
не лежи, шершавка, на дороге,
не скули под окнами ночами.

> > >

Моцарт – вечно весна, но есть Сороковая.
Менуэт ее грозен, как буря, анданте…
Под анданте кленовое семя летает,
Барражируя низко воздушным десантом.

А в финале щебечет тревога, как если б
Певчих птиц перелет заменили охотой
И пленением в клетках, и только последний
Уцелевший щегол с пальца Моцарта ноту

Замерзая, склевал. И силок опустевший
Как ноябрь без листвы, наступивший, посмевший.

Т и х и е  с т и х и

Вдруг затикали бесшумные
Электронные часы.
Зашептали, как безумные,
Растопырили усы.

Тихо стрелочка-секундочка
Возле бережка плывет,
То над двойкой порхнет уточкой,
То под троечку нырнет.

Не спугнуть ее проходочки
Ни хлопком, ни пустяком,
А большие мрут от холода
Над эмалевым прудом.

Все мое хозяйство скучное –
Белокубые дела –
Отменил, тишком озвученный
Полукруглый циферблат.

Тонок, но не переломится
Под ногой «тик-так» – ледок.
Жду, зима тихонько тронется
В путь под этот под шумок.

У х о д

Хорошо бы уйти не в старости,
Не в усталости, как с лыжни.
Я б хотела сойти на станции,
Там, где шпалы, как пух, нежны.

Оступиться на низкой лесенке,
Быть подхваченной – не рукой,
Теплым ветром случайной песенки,
Вот такой, как сейчас, такой.

И тотчас позабыв попутчиков,
С кем сжилась и кого не жаль,
По протянутой, как по лучику,
Колее углубиться вдаль.

Эта даль в этой ровной узости –
Вертикаль, но идти легко.
Я б хотела такого возраста…
Вот как ивовый, над рекой.

Если ветви уже полощутся,
Всею грудью на воду ляг.
Поплывешь упущенным ковшиком,
Позабыв о земных корнях.

И такого себе, нестрашного,
Я б желала сна наяву,
Будто пальцы мои карандашные,
Колыхаясь, за мной плывут.

Я уйду пусть в испуге птичьем,
Пусть как ссажена, пусть стремглав,
Но с обрывком бумаги писчей,
Как добыча, зажатым в когтях.

К о н е ц  П ь е р о

Когда ослабит хватку кукловод –
Обвиснут нитки старой паутиной
И мой Пьеро, прикрыв ладошкой рот,
Не кончит объясненья с Коломбиной.

Чуть постояв на гнущихся ногах,
Как школьник в ожидании подсказки,
Он сгорбится, руки короткий взмах
Остановив на розовой подвязке.

Чего ж еще желать – вперед, синьор!
В кой веки нам подарена свобода!
Неужто мы под хомутом ее
И шагу не шагнем без кукловода?

Неужто мускулы твои – ватин
И растерял ты тайные пружины?
Не из таких, дружище, паутин
Мы выдирались, вспомни, если жили.

Ну помнишь, помнишь, как плясал в петле,
Как вел к венцу красотку в быстрой польке,
Как удалась тебе тогда, в Кале,
Одна ничтожная, но выигрышная ролька!

Как было весело – рыдать! Как ты страдал!
Фрондировал! С какою, прямо львиной
Прожорливостью ты – стихи слагал!
И наконец, как хороша была Мальвина!

Мой друг и брат молчит, глава на грудь,
И полумесяц рта его кривится,
И пальчиком фарфоровым он чуть
Колышет – манит или же грозится.

Как будто пробует, цела ль еще, туга ль
Постромка? Все ли ладно в балагане,
Нас доведут – хотя бы до угла,
На сцене мы или давно в чулане?

Свободы нашей короток часок.
И нить ее тонка, как волосок.
Пьеро, ты падаешь на сахарный песок,
Как бабочка, как шелковый платок.

К о л ы б е л ь н а я

           От вторника и до субботы
           Одна пустыня пролегла.
                О.М.

Скучный, как чужая свадьба
С куклой на капоте,
Поезд дел моих подкатит
К завтрашней субботе.

Но еще, как милостыни,
Я прошу у ночи
Хоть часочек той пустыни,
Хоть один часочек.

Завиднелся мой Египет,
Дотяну без форы.
Перелетом этим выпит
Океан и горы.

Будто слизаны все пики,
Под крылом не тесно,
Закраснелся мой Египет,
Назначенья место.

Лак сверкнет на лимузине
Долгом, как зевота.
Я усну навек в пустыне
Своего полета.

П р о з а  п о э т а

Трудна, как грамота китайцу,
Как школьнице – этюд Шопена,
Сначала путается в пальцах
И опадает черной пеной,

Но отступая, оступаясь,
Дает мелодии пробиться
Во всю неведомость Китая
Над всей бездонностью страницы,

Где проступь каждого абзаца,
Сперва на ощупь, как в тумане,
Прыжком над пропастью казаться
Вдруг станет пальцу пониманья.

Потом уже – с любого места! –
Как в кипяток, его макаешь.
Терпи-терпи, здесь мыслям тесно,
Но втиснешься – не прогадаешь.

Не проморгай свою площадку –
Вот тут сворот, поэту скучен,
Он так спешил, его перчатку
Ты подбери на всякий случай.

Сверни направо, где пустыня,
Сквозняк и гниль, постой минутку,
Вернись; читай, как милостыню
Прими и исповедь, и шутку.

Но, овладев его повадкой,
Всей хромотой его летящей,
Не мни разгаданной загадку,
Ты – копия, он настоящий.

Ты ухватил уже так много,
Ты свой средь зарев и пожарищ,
Но ты трава, а он дорога,
Тамбовский волк ему товарищ.

Ты жив, тобою зарастает
Любая язва, книга, прорва –
Он топчет жизнь и истязает,
Как мясо, рвет простое слово.

Не страшно ль? В спальне или в детской,
На жесткой полке в третьем классе –
Не задержаться, не рассесться…
Но все же, все же – ты согласен.

Пусть тенью, бессловесным мимом
Сопровождать его стремленье,
Все вглубь и вверх, все мимо, мимо,
Все прочь от углей вдохновенья.

И как щенку бросают мячик,
Следя за играми сюжета,
Ты будешь рад любой подачке –
Что дар она, бесспорно это.

Когда ж отстанешь ты – придется! –
В ночной Венеции, как в чаще, –
Он, как волчица, обернется,
Прыжком настигнет и утащит.

И вот Москва. Как придавило!
В норе тепло смежает веко.
Теперь ты можешь терпеливо
Сосать отравленное млеко.

> > >

Наставлю уши я, как зверь,
Пока звучит один канон.
К нему не подобрать размер,
Забыт, как счастье, будет он.

Он сверху вниз, как долгий стон,
Течет по каплям и висит,
Обвит стремительным плющом,
Скрипичной стежкою прошит.

В нем укоризна и вопрос,
И утешенье, и ответ,
К тому он звуками прирос,
Чему уже названья нет.

Мне неохватен миг его,
Моя гортань ему тесна.
Быть может «си», а значит, «до»
Его, как ветку, принесла.

И неизвестный музыкант,
Его пустивший по векам,
Быть может, нет, быть может, был,
Но, как и я, его забыл.

Наставлю уши, как силок,
Ловить канон на вечный срок.

> > >

Проливая слезы над финалом
Скучного английского романа,
«Как я счастлива!» - почти сказала
Женщина, читающая мало.

Как я много плакала когда-то,
Но забыт вкус слез, как все забылось.
Влага нежно по щекам струилась,
Капала на книгу виновато.

Женской доли подвиг и смиренье
Под пером угрюмца и поэта –
Как, шутя, бессмертья обретенье,
Сладких слез терзанье и моленье.

Вздернут флаг в знак совершенья казни.
Так поставить точку – каплей черной –
Кто еще дерзнет в викторианский
Век стыда? О Англия! О ворон

Тауэра… Призрачный Уэссекс
С этого холма как на ладони –
Мызы, хлевы, церкви и дороги,
Палестина наших душ и естеств.

Л ю б о в ь  к  А н г л и и

Да, Англию люблю. Нет, не скажу,
За что, не зная языка, не быв
Вильяма Ша поклонницей, забыв
Героев Чарльза Ди… Опять сижу
С английской книгой на коленях. Знаю,
За что, но не сказать по-русски. Это мисс
Меня зовет к уроку или к чаю.

У р о к и  и т а л ь я н с к о г о

Учу итальянский.
«Лазурный и влажный»
Ращу себе новый язык.

Мне год-полтора,
К удвоению в «mamma»
Мой голос еще не привык.

Мне нравится цокать на дзетах и квакать
На гласных, щекочущих зев.
Все тверже губы непослушная мякоть,
И трескает слово, созрев.

О мамма, как в люльке,
Качай меня, крепче
Качай меня в сетке корней!
В славянской ленивой и каменной речи
Окошко на волю пробей !

С и н е е  п л а т ь е

Снилось синее платье подаренное,
С неохотой надетое.
Это так, без ума разбазаренное,
Прошлое мстит, цветом ли,
Никогда не любимым – не шло,
Слишком много неба – безвкусица
(И улыбку-судорогу стекло
Отразило – носи и мучайся),
Знаньем ли – с чужого плеча наряд,
Чем так, лучше уж голою.
И придирчиво-сух бывшей крестной взгляд
На работу ее невеселую.

П а с х а л ь н о е

На моей галере виртуальной
Краткое затишье: суши весла!
Ждет письмо с молитвою пасхальной
В электронном ящике… Отослан
Некий файл вчера с Земли Обетованной…
Праздничную эсэмэску, помню,
Со «Христос воскресе!» я кидала
До Хургады, и ответ пришел мне.

Что ж, раба, скучна ты, не ликуешь?
Что тебе не празднуется, словно
Червь сомненья гложет эти волны,
Эти файлы что ж – не распакуешь?
........
А вчера в Смоленской пели чисто
Ангелоголосые хористы.
Царские Врата открыты настежь,
И Христос-младенец машет ручкой,
Словно мать спускается по трапу,
Из короткой воротясь отлучки.

> > >

На булавочках, в стену воткнутых,
Жизнь висит моя подноготная.
Дети, деды, открытки храмовые,
Хрупки крылышками, несменяемые.
Неизменные, нерушимые,
Так приколоты, как пришиты они,
Так убористо все, так законченно,
Так навек годами вколочено…
Для какой ни есть новой бабочки
Не сыскать уже мне булавочки.

> > >

Стих клонит к прозе, протоколу,
Реляции, короткой смете
Расходов... Что еще такого
Я не учла на этом свете?

Все было, названо, исчезло,
Не спасены упоминаньем
Ни это продранное кресло,
Ни эта роскошь мирозданья

За окнами, где, то хромая,
То спотыкаясь понемногу,
Весна идет, не понимая,
Кто заступает ей дорогу.

Листвы юнеющей лениво
И вяло сомкнутые кисти
Когда бы не были любимы
Когда-то мной – ровнее б висли

На этих кривеньких флагштоках
Своих. Но все ж, о писарь мая,
Несправедливо и жестоко,
Что я все помню, что все знаю!

Г о р о д а  м о и х  с н о в

Моих путешествий начала,
Тревожные, как кастаньеты!
Как странно, что я отличала
Во сне ваших целей приметы.

Все зыбко на картах Морфея,
Плод пьяных географов, сны лишь
По звуку ведут параллели,
Но – видишь, но все-таки видишь:

Дорогу свою до Парижа –
Пройти по короткой аллее,
А там, по шоссе, будет ближе,
Чем дача. Но я не успею.

И видишь Москвы – через Волгу –
Вечернее зарево, - той, что
Быть может, и дальше немного
Парижа, но светится дольше.

И так же мгновенно затмилось,
Как если бы обетованье
Вдруг стало, шутя, «обитаньем»
И в нем не собою я снилась.

Недаром сны дышат отвагой,
Недаром Нью-Йорка с Чикаго
Столь счастливо я отличала
Всегда скоростные начала,

Предместья, где стены, как пена,
А сон, как пустая арена,
Летит, осыпая опилки…
Обталки мои и обмылки,

Любимые до бессонниц,
Я – цель ваших междоусобиц,
За право владения мною
Вы снитесь по двое, по трое
За ночь, и не ближе заставы,
А ближе не нужно – вы правы.

Не этой ли тайной томленья,
Стреноженной воли острасткой
Сильно во мне твердое мненье,
Что все достиженья – напрасны?

И друг, воротясь из Парижа,
Смущенно тасует колоду
Слепых фотографий, не ближе
Ко мне, чем Луна небосвода.

Прикрою глаза на секунду
И только ступив, уж оставлю
Свою, совершенно пустую
Аллею. Лишь сны я не правлю.

> > >

"Вот моя птица, когда-то веселая..."
                Блок

Поймай меня в силок
И в клетку заключи,
Любезный птицелов,
И потеряй ключи!

На что свобода мне,
Не певшему весной?
Чем тише и темней,
Тем крепче голос мой.

Качаясь на кольце,
В оконце, как в конце,
Увижу, ну и пусть,
Свой куст, отныне пуст.

П я т о е  и ю н я

             "Зачем твой дивный карандаш..."
                Пушкин

Завтра Пушкин родился. В Москве
слет потомков его пионерский
там на ломаном русском они
удивляются, что не кудрявы.
А обритый Обама вот-вот поплывет по Неве
с чуть курносым, работы славянской стамески,
не иначе, лицом… Карандаш послюнив –
всюду профили, нет на арапов управы! –
торопливо врезаю в века простодушную славу.

П о т о м с т в е н н о е

Мой прадед рыбу в Ильмене ловил.
И царскую он грамоту хранил
О том, что выдан прадеду его
Вид на в веках беспошлинный улов.

Мой дважды прадед… бури был разгар,
Ладью царицы опрокинул вал –
Тотчас челнок рыбачий снарядил,
Царицу спас и славу заслужил.

Той грамоты уже прочесть нельзя.
От сказки той – лишь синие глаза
У матери моей, одной из трех
Потомков новгородских рыбаков.

Когда случайно я замечу угол
Своей скулы славянской в зеркале туманном,
Без пошлины закину невод в волны,
Как будто подвиг дедов мной заслужен.

> > >

Свобода приходит, когда не нужна.
Как сада ограда, чугунна она.
Гранитна, как та, под копытом, волна,
Что дыбом – на дыбу похожа.

Свобода стоит, как санпост у дверей,
Как сдавшихся шепот твоих лекарей,
Проходит морозцем по коже.

Как брошенный шприц со смертельною дозой,
Она за ночную закатится вазу…
И, в угол забившись, утробною позой
Являешь ты Игорев подлинник князев.

И стон брадатый твой «О, дайте!»
Едва ль мольба, но точно – приговор.
Я пью до дна позора чашу,
Как будто горло полощу.

> > >

Когда-нибудь, назначьте только срок,
Я превращусь в грозой оторванный листок.
Повиснет он на паутине дикой,
Как бабочка, как волос Эвридики,
И время, мимо с веником тащась,
Смахнет меня в оттаявшую грязь.

Зима, пока прочны твои чертоги,
Храни меня на ледяной дороге.

                зима 2009-2010


к о н е ц  с б о р н и к а  «Конец Пьеро»