В с у м е р к и
То, что садом звала, поднимаясь на цыпочки,
И судьбу, и мечту свою перерастая, –
Это восемь деревьев с картинки открыточной,
И ее, запечатав, себе посылаю.
Все в плодах несъедобных, и яблоня-выродок,
И каштан семипалый, и дуб шелушащийся
От парши, и уставших от осени выводок
Кленов в гречке нежданно нагрянувшей старости.
Нет, не сад, даже в дождь, в темноте, даже в сумерки,
Когда первые окна в ветвях проступают
Светляками и странно тяжелые промельки
Темных птиц в пропадающем небе пугают.
Просто жизнь, неизменность ее и присутствие,
Как закладка в захлопнутой книге («Сестра моя…»).
Просто осень, которая метит без устали
Каждый год этим больше не садом за рамою.
В ы ц в е т ш и й п е й з а ж
Неизвестный художник. Девятнадцатый век. Утро.
Петропавловский порт на Камчатке. Бухта серпом.
Я у крепости с тем же названьем росла... Будто
И не выросла, и разлюбила свой дом.
Если б, как в детском кошмаре, суметь
Вдруг разрастись до размеров вселенной,
Мне бы хотелось жить там, умереть
Там, куда падает тень от колена
Перебивая тень круглой горы,
Вытянуть ноги, коснуться холодной
Светлой воды, глаза закрыв,
Сползти с изголовья...
Свободна!
Прощай, крепость, век, старый сад, кручение
Дорожек! Я - неизвестный поэт, влюбленный
В сей необжитый край, едва заселенный
Бродягами и рыбаками. Знаю:
Тут, в точке золотого сечения
Лодка моя от берега отплывает.
> > >
Вода залива пахнет свежей коркой
Арбузной. Огурцами. Детством. Горкой
Каникулярной. Снегом и железом.
Всем бывшим, всем несбывшимся... Завеса
Дождя над Сестрорецком. Не видать мне
Двоюродных моих сестер и братьев,
Троюродных племянников, лишь тенью
Летящей чайки достигает зренье
Сосны, растущей на пустынном склоне.
Оголены ее сухие корни,
Уж не растет, а гибнет, и на ней
Ребенок слабый скорчен меж ветвей.
Острижена под мальчика, дичусь,
Младенца-братика люблю до потрясенья.
В кустах шиповника коляска... В воскресенье
Я родилась, обречена безделью
И одиночеству. Но все ж люблю. Тружусь...
Горжусь.
С е с т р е
"Два мальчика на двух"...
Ты помнишь двух велосипедов
В цвет - имена?
Ты помнишь д у х велосипедов?..
Когда весна,
Их запах - смазки и резины -
Как конский пот.
Ты помнишь велосипединых
Рулей разлет,
А также узенькие седла,
Их легкий крен,
По-птичьи цепкий, остробедрый -
Локтей, колен -
То лет, то скок?.. То подымаясь
На стременах,
То к холке низко пригибаясь,
Летим стремглав
(Я - помню г р у д ь ю эти скачки)...
Так падать нам
Во сне, растя... (Все наши дачи
Я помню - в снах.)
В лоб ветер, ветка, мимо, мимо -
Дворы, кусты...
Ты помнишь, падаем с горы мы -
На тот пустырь?
...На седлах и на рамах тонких,
"С рукой", "без рук",
Мы умещались, два ребенка,
На тех, на двух,
На наших, голубом и синем,
Так без труда,
Так равновесно и красиво,
Как никогда
Потом, ни на одном из ныне
До ломоты
Привычных мест. Так помнишь имя -
Как "я" и "ты"?
> > >
Мне хочется на Петроградскую. Минуло
Пять лет, как нет бабушки, и через месяц
Исполнится три, как ушла тетя Мила,
А кажется - я не была там лет десять.
Лет десять, а, может быть, тридцать во снах лишь
Иду я по тихой Гулярной от парка
До сквера, и ноги, не помня асфальта,
Все слышат булыжник горбатый и гладкий.
И в эркере, модном лет сто тому... В левом
Окошке... Почти что не сущий, но вечный,
Все вижу я бабушкин, кажется белый,
Но помнится, темный... Лица ко мне встречный
Наклон. Помашу и расплачусь. Расплачусь -
И тут же махну - я сейчас, я пришла почти!
Бегом - мимо лифта - по лестнице сточенной
Столетним взбираньем... Звонок и... Стук палочки.
Стук палочки. Все. И звонок, обрывающий
Сон счастья. Лет десять, как нету Милуси,
Что, встав за плечом твоим, бабушка, бабушка...
Всегда молода, потому что вернусь я.
Звонок и стоянье у двери. Прощайте.
Уж год, как не наша родная квартира,
Построенный в сквере дом, модный лет пять как,
Не нам закрывает полнеба на севере.
Не к нам тетя Ира приедет, так жданая,
Из гордой Москвы, из Жуковского бедного.
Уж год как... Прощайте, мои несказанные,
Мои сохранимые снами внесмертными.
Иду. Ухожу. Убегаю. Оглядываюсь -
На эркер на третьем, на том, где бы жить бы мне,
За стеклами окон чужих проступает еще
Меня провожающий, мною невидимый...
Машу. Не отмахиваюсь! Помню и верую,
Что все соберутся, сойдутся доверчиво
За прежним столом. Что надежда и в жалобе:
"Мне хочется на Петроградскую" - вечная.
> > >
Здесь только я, я - всюду, я - везде,
Я - на картине, я в щели под дверью,
Я в паутине над окном и в перьях
Подушки, в хаосе бумаг, в гвозде,
Торчащем сиротливо, это - я
И это - я, непобедимый призрак
Самой себя... И только запах яб...
И яблок аромат - такое ж Я,
Нелепая и вечная реприза
В прекрасной пьесе.
> > >
Ясность такая, как будто душа отлетела.
Дудки! Я - туточки. Вот мое здешнее тело.
Глыбы колен, локтевые кремни и ключиц перепонки.
Кисти и стопы, и прочие кости, хрустящие звонко.
Надо бы смазать, да масла - на дне, на лампадном...
Встать и размяться, отвлечься, развлечься бы надо.
Ясность такая, что кажется, легкие кости -
Лунных лучей посеченных, скрещенных колосья.
Словно на ребрах воды
Венок, лишенный свечи,
Не дотянув до стремнины, прибившись, омывшись
В лунном луче и с дробящимся слившись
Зеркалом, бьется о берег в ночи.
М у з ы к а
Операционная палата.
Моцарт. Фортепьянная соната.
Скальпель - ключ. Зажимы - счет. Разъята
Старая клавиатура. Дно
Устилает красное сукно.
Я раскрыта. Жду. Не больно. Знает
Тот, кто здесь, зачем перебирает
Клавиши и мягкий молоточек
Посылает коротко и точно -
В переплет витой стальной струны,
Вытянутой вдоль моей спины.
Простучав и вслушавшись: все верно,
До минор... Натянутые нервы
Чуть приспустит, в уговоре звуков
Поведет внимательную руку,
Погрузив в обещанный покой
Трепет мой и ум, уже не мой.
Я - аккорд, я - музыкальный ряд.
Тайные узлы мои звучат.
Вот и музыка извлечена.
Я же не умру - из-ле-че-на.
> > >
Как осень коротка! Не насладиться вдосталь
Ее классическим арпеджио. Замрет
Последний лист на мостовой. И остов
Остывший тополя поднимется у моста
Метлой бесшумной. Уж не осень - осыпь
Всего, всего! Качается - метет -
Срывается - летит - падет - плывет...
Сквозное "между" мантией по волнам -
Листва скользит. Сей нищенский обряд
Уж совершен. Октябрь. Все голо.
Октябрь. Сороковины октября.
Трепещет золотая чешуя.
Темна вода. Сквозняк у моста скор,
Последнее усилие. Зазор...
...По встречной ряби рябью пробежало
Дыханье заказного наводненья.
Нева полна, и залиты ступени
У спусков набережных. На колени
Покорно опустился город. Над каналом
Поднялся тополь пятерней у глаз, и тени
Предзимних туч бегут на смирные кварталы...
Как осень коротка... Весны короче.
Но так же дни мелькают, так же ночи
Тьмой смоляною заливают щели
Спасительных судов... Рассохлые скелеты
Скрежещут, трутся друг о друга... ветви
Прикованного дерева... под ветром
Недвижен мост, как стержень карусели...
Жди! Северный свой карнавал запретный
Вот-вот зима закрутит, веселяся.
Неловкий, в сбитой набок снежной маске
Там тополь пьяным гостем гопака
У моста жалобно запляшет по указке
Пурги, и льдов покроются паркеты
Бесцветным конфетти.
Как осень коротка!
В н а ч а л е о д н о г о р о м а н а
Людей я не хочу. У них судьба и страсти.
Вольна я их создать, помучить и стереть.
Подать им счастья и лишить их счастья,
Несчастных - пожалеть.
Но говорят они так долго и так громко,
И так - не обо мне, как будто бы не я
Дала им жизнь и речь, надежду и ребенка,
И память, и любовь, и жажду бытия.
О чудный мой герой, мой пленник молчаливый,
Пока ты был один - ты был один как перст, -
Ты был не человек... так, ветерок с залива...
Ну, младший брат того - из отдаленных мест.
На нежный ваш финал взирая одиноко,
Твержу всего один вопрос и слезы лью:
Коль счастья, не любя, дала я вам так много,
Что будет, полюби я выдумку свою?
А в г у с т о в с к и й с о н
"Сон - поиски...Сон - дождь...
Сон - города чужого..."
Наталия Перевезенцева
И, продавая горький хлеб,
Шептали в ухо: "Горький"...
На раскладном таком столе...
У мостика... В чужой земле...
Торговля шла не бойко.
Казалось - кирха вдалеке...
Эстония? Я помню
Пять слов на этом языке.
"М а ... армаста"... Не помню.
Одна лишь уличка была
(Одною ей бежала)
Родной - вдоль речки до угла
(Где хлеб я выбирала).
Да выбрала ль?.. "Ах, горький он!" -
Оставьте, не шепчите,
Меня нельзя жалеть. Закон
Ваш справедлив. Молчите.
Не первый город ваш со мной
Свою играет шутку.
Все той же уличкой пустой,
Бежав, тяну минутку.
Вот так, вдоль речки, по ночной
Стремнине, по теченью...
Туда, где столик раскладной
И шепот удивленья.
> > >
Страшно признаться, но кажется, ветер дороже
Мне, чем солнца луч, на ушко тайной любви слово.
Солнце остынет, любовь истончится, как кожа
Скул твоих в трещинах смеха и плача ночного.
Ветер бесстрашен, бессмертен, врываясь в каждое ухо,
Он органист всех ночей, он тапер на пиру дня,
Он немножко монах, подвязавший широкое брюхо
Поясами всех наших дорог, на которых сквозняк.
> > >
Но как тополя над Фонтанкой под северным ветром,
Как конь, заколдованный пленник на темном мосту,
Как три лучевых, три почти бесконечных проспекта,
Как три привокзальные улицы, я никуда не уеду,
Не вырвана буду с корнями, смирившись, признаю узду.
За это мне будет оставлено три утешенья:
До первых морозов мои зелены тополя,
По кругу бессрочный вершится обряд усмиренья,
И все же лучи, продлеваясь, уходят в поля.
К тоске ли применишь спектральный анализ - Смелее!
Признаешься в слабости явной иль в тайности сил -
Ложь! Радуга прошлого - шрам, потому и алеет -
Свежа. Ничего, зарастет, позабудешь, где был.
> > >
Во много мудрости есть многая печали.
Но, не достигнув мудрости, устали
мы, не познав печали, разбрелись,
собой наполнив города пещеры.
Легко ль нам неглубокие глазницы
их, очагов, очей своих своих зеницы
оберегать прилежно, этим жизнь
продляя до краев врученной меры?
Долины, из которых поднялись мы
и впопыхах оставленные выси
увидим лишь во сне, но не узнать
и там нам родины, не тосковать по ней,
не испытать желаний и сомнений,
но лишь взирать из мелких углублений
на то, как вновь стемнело и опять
затеплилась стена в цепях огней.
закончено – май 2010
Р о с с и й с к и м и н ж е н е р а м п у т е й
с о о б щ е н и я п о с в я щ а ю
"Молчали желтые и синие,
В зеленых плакали и пели".
Блок
1
Плацкарт, окно в окно, скороговоркой
Колес прошит пейзаж. Стога, коров-
-ки, рощицы - мячом под горку,
И город в колкой сетке огоньков
Не пойман... Твой, пронзенное пространство,
Порез залижут ветры - до чего ж
Мельканья русских речек постоянство
Живительно... Что ж остановка? - Ложь.
Пугая с силой потаенной мысли,
Она - провал, капкан и западня...
Жди отправленья - возвращенья в выси
Туманного немытого окна.
Пусть выпал мне... Орел. Как я, по-русски
Здесь говорят, - века пронзай простор -
Все эта речь (которой мимо мчусь я),
Но не сойти на краткий разговор.
Мосты, кусты, откосы да заборы,
Стеной столбы как образ немоты,
И нагота предместий распростерла
Дорог пылящих серые бинты.
Пусть Курск родимых звуков щелкотней
Вернет мне... Ша! Шажок. Поклон платформе...
Ау, куряне! Огоньку... Шальной
Обрывок шутки долго буду помнить.
Но пронесло, и сумерек тревога -
Почти покой. Почти морской болтанкой
Баюкает бока. С собой в дорогу
Последнюю я захвачу и Санкт-
мой
пункт отправленья...
2
Есть в городе, чьей пленницей счастливой
Живу, не нарушая наважденья,
Зловещий сложный запах. Как крапива,
Он терпок, жгуч и вечен, как терпенье.
Он для меня - дух преисподни серный,
Его почуя - плачу и тревожусь.
Он черный черт, он копотью по коже
Рисует письмена. Его, наверно,
Я выдохну, вдохнув, в последнем вздроге
Груди... О воздух питерских вокзалов!
О грозные железные дороги!
О наших жизней скорые начала!
Несет меня за сини горы. Мнимый
Уют купе не обманул. Ничтожность
Оказии - на что мне, уносимой
Письмом бессвязным, холодком подкожным,
Дорожным. Города сквозные, есть вы?
Варшава, Витебск - да! Москва? - живая!
Мой дом, мои леса, мои поместья
Не сожжены еще? О дорогая
Дорога! Если всем еще владею -
Благодарю! (Не считывала, скольким.)
И вот что: от восторга холодея,
Сыграю, умостясь на верхней полке,
Как в детстве, в "города", побив соседей,
В те города, в которых не бывала,
Которых мимо - едем, едем, едем,
Не различая даже их вокзалов.
"Владивосток". "Владикавказ". "Владимир"...
Охваченная рельсами стальными,
Спеленута, удержанная ими,
О властью неохватная страна,
Так? Только из вагонного окна,
Тобою мне судьба - то любоваться,
То тяготиться? Как тоской берез,
Зачахших в ельниках? Какое же богатство
Вымериваю выстуком колес
И чем владею?
Чем еще владеешь,
Россия, ты, ославленная нищей?
Неужто лишь назвать свое сумеешь
Губами шевельнув, не одолеешь
Шипящих жало?..
Как же...сердце... пищу...
В чем... обретает... Мрак захлопнул окна.
Прощай, Калинин. Тверь, прости... Пусти.
Как этот долог миг, как он жесток к нам...
Да где же мы?
На родине. В пути.
> > >
Меня не отпустят, мне не разрешат.
Костры вдоль железнодорожных полотен
Ольховым зеленым заклятьем горят,
А мальчик все носит, кидает... Володя,
Оглохший от рева послушной машины,
Мне машет рукой - уходи, отдохни!
Володя, куда ж мне! Тут пламенны спины,
Оранжевы робы, костры зелены.
Куда ж мне... Я давеча тут насчитала
Тринадцать охотников в круге огня,
Тринадцать бездельников... Мало, немало -
Но как и куда, кто же вы - без меня?
А мальчик подносит все новые ветки,
И искры разбойничьи песни несут
Далеко-далеко... Над лесом, по ветру
Я втору веду. Мне надобно - тут.
> > >
Люди мои светлые, кто ближе, кто дальше,
Кто на пенек присел, кто улыбается, сжимая рычаг машины,
Кто кивает приветливо, кто отвернулся, бедный мальчик!
Люди мои, березы мои да осины!
Струнки света от вас ко мне, звонкие
Паутинки жизни, доброго ветра гудочки.
Люди мои, тени мои тонкие,
Дети мои утренние, сыночки...
И-е-е-х, хорошо! Руку к ладам и - радуйтесь!
Пойте, пляшите, целуйте друг друга, время пришло!
Уж я сыграю, сбренчу, подушечки пальцев до сладости
В жгутики боли вжимая... И-е-е-х, хорошо!
Ч е р е з б о к о в о е с т е к л о
Валдай, Валдай! Всхолмленная равнина.
В горстях протянутые мне озера вод.
И пальцы матерей земных всесомкнуты, и мимо
Рта ждущего ни капли не уйдет.
Валдай - ай-ай! Мороз шлепком напомнит,
Что ты - русак, линяй, коли зима.
А опоздал - пеняй себе, условлен
Короткий срок решениям ума.
Негоже тщиться быть лисою ржавой.
Лукавящей, дразнящей, молодой.
Она - пожар, она - соблазн и слава,
Уйдет в леса, взмахнув хвостом - косой.
А ты, косой, успей линять и лежки
Переменять, а коль поднимут, взвей
Ушастый вымпел, скользкою дорожкой
Скачи, косой, спасайся и белей!
П о д ъ е з ж а я
1
Еду. Куда? Зачем?
Ни радости, ни страха не иму.
Так ли падают в пропасть пушинки,
иль еще тише, не пойму?
Еду с опозданием в час, дай Бог, в жизнь,
Не дай Бог - в жизнь. Еду.
Детский смех надсадный - напильником над нервами.
Спит пожилой мужчина сидя, плечи подняв.
Люди, корпускулы вечера, опережают, прибудут первыми.
Я должна опоздать беспроигрышно...
Ждали, не ждали меня.
Время, кажется, скручивает рогатку - вхолостую выстрел?
Проехали Чудово, а мне - хоть назад.
Только и помню, что слезы обидные, быстрые,
Несерьезные слезы да слюдяные стога...
Не ждали, не ждали меня... Ну, так мне и надо... Тихо!
Ишь, раскрутилась как заезженная пластинка под алмазной иглой!
Не ждали, не помнили, пропустили вперед, давая выход
Из тепла на темный проспект, там ветер - метлой,
Ко всему привыкшей, подметающей чисто и часто,
Погнал меня прочь (верила - яркий лоскут - какое! - ветошь),
Затолкал в подземную щель (цитадель несчастных)
О, скорей бы туда, в светлый сей храм! Нет уж,
Терпи, накручивай резиновое время на палец.
Неспроста вернулась на безымянный черная яшма.
Черная яшма, метка вдов, алкалец...
Под язык таблетку... Станет смешно?
О, будет смешно! Я уж этим прищуром отказа
Грею скулы дрожащие, гримасой тоску одолев.
Будет смешно до чертиков, непременно так, сразу,
С резиной, лопнувшей, кожи не задев.
2
Еду. Задышала электричка,
Подрагивая. Еду до Бурги.
Мороз, сдаваясь, опустил поводья.
Меня в Бургу потянет мимо воли,
Но пролегает пропасть, провисает
Рассветной бесконечной хмурью
Меж мною и Бургой.
Я еду.
Мы тронулись, наддали, понеслись.
День будет пасмурным и чутким,
Обычным, предпоследним -
Предстоящим. По Бурге
Мне не ходить, отныне я - Ундина,
Мой каждый шаг имеет эхом стон,
И сомкнуты тревожно губы. Еду.
Жемчужное мое, чужое тело,
Не мне принадлежащее - больное, глубокое
Боюсь, растает скоро.
Я ж не успею и узнать об этом,
Как ватный манекен, сомнусь в углу
У раковины в ядовитых каплях.
Но еду до Бурги.
Как славно снег лежит, стожки катятся
Игрушками двухлетнего дитяти.
Растаял иней, изгнанный из рая
Кораллового. Бурга приблизилась.
Белеют ребра елей,
Посоленные скупо. Ты на это
И шла. Не помнишь ли?
На это ты и шла,
"Да" говорила, уж готовя "нет".
Качай повинной головой
Туманно-плавно,
Одурело-сонно,
Не размыкая губ,
В прищуре скуки...
Бурга грядет.
Вставай,
Хромай обочиной,
Хрусти бумагой слов...
Эх, с ветерком, до Бурги, недалече!
Ели-березы-столбы-провода!
Стоп... у стожка... продолжаем...
Как вечно!
Я бы желала! Тянуться! Туда!
Туда - проездом через рай - в Бургу...
> > >
а когда ты сказал, что играл - с маленькими слонами -
Африканские пальмы в гостиничном холле
Накренились, петляя червями стволов.
И морозный оконный хрусталь, золоченый, как сказка о воле,
Долгожданной и верной, зазвенел веселО.
Я мороз африканский сношу беззаботно, упрямо,
Позабыв о гармонии каменных северных троп.
Гепарденок пригрелся под брюхом гепардихи-мамы,
Соглядающей степью бегущих своих антилоп.
Нипочем мне тревога сомнений, бессонниц.
Нипочем мне капризы приливной волны!
Я,пожалуй, уверюсь, что мир этот - танец,
И движенья его дивным смыслом полны.
Сквозняки по ногам завивают спирали,
Дымны нимбы над лбами, за которыми тишь
Или свет... Только начали мы, на четыре руки проиграли
Небывалой прелюдии первые такты... Звени ж,
Африканский хрусталь, золоченых сплетение колец!
Мозаичный портрет групповой молодого зверья...
Всей-то фауны в нашем отеле - люди да кошки.
Всей-то флоры - три кадки с экзотами, ну да и я.
> > >
И помнится - песчаная дорога, прожегшая бинты снегов,
Заброшенное поле, камни - как в вещем сне Анджея Вайды.
В главной роли
Россия охромевшая, ей-богу,
Так помнится, что камни - легче слов.
То поле, как ладонь, приложенная к ране,
Не исцелит, но - жду - благословит,
Когда меня подхватит - прошу, пани! -
Корнет заезжий в сани и умчит.
И долго я оглядываться стану
Из-под руки сквозь взмывший шлейфом снег,
Миг каждой доли дня я помнить не устану
Свой час,
свой путь,
свой край,
свой грех,
свой век.
Свое - ничто. И свет. И сирость.
Сереющие сумерки зимы.
Как сердце поднялось и опустилось
Коротким солнцем, спутником хромым.
> > >
Господи, дай веры это вынести!
Страсть, неотвратимую, как смерть,
Влей в меня до капли, яд беспримесный,
Жгучий сок желания и м е т ь .
Я ли, неимущая, неалчущая,
Проберусь за красные флажки?
Скользким низким шагом, теми чащами,
К тем озерам добегу... Стожки
Придорожных выкосов, покойные
Лапы елей, ласковых снегов
Ветхие полотнища, нестройные,
Грустные напевы поездов...
Вот мое - родное, неотрывное,
То, чем поплатиться не хочу.
Золотое счастье, заунывное...
Тусклое, иконное... Молчу...
Я молчу. Я заблудилась, Господи,
Помоги! Я заблудилась - где?
Все чужое. Снег лежит, как простыни
На постелях смятых. Быть беде.
Г л у б о к а я з а д у м ч и в о с т ь
Сон бежит от меня оленем-подранком.
Туман предутренний дрожит подо лбом моим.
Молитвою бессловесной - с того полустанка,
Где, кончаясь, все началось, радоваться пробую.
Проба на радость - выше не ставят проб
На тусклом золоте в окалине времени темного.
Неглубокая мягкая метка, птичий коготок..
Пел ли вчера до зари соловей? Пел, помню.
Уж которую ночь я братаюсь с словом тихим и властным.
Нашла его скоро, а расстаться - когда Бог даст...
Задумчивость, ты сон мой ранил, Задумчивость, ласка
Будущей жизни, прошлого строгость.
Не летать мне и не метаться, не падать в пропасти
В бредах ночных, облака мягче пуха - мои.
Задумчивость, брат, задумчивость строгости
Утраченных снов, ласка "ing" горлового. Трель.
Соловьи.
> > >
Покой тоски сравним с покоем счастья,
Когда, устав от ласк и ликований,
Мы вдруг отходим, словно в нашей власти
Поставить точку. И порою ранней
Нас тянет на крыло, играя с ветром,
Любовником залетным, на просторе
Лететь туда, где расстоянья нету
Меж нами, всеми, кто счастлив иль в горе.
П о д к у п о л о м в с к е л е т е б а р а б а н а
Смолкает память о любви
И память памяти. Как скоро!
Последний звук "Алилуйи"
Дрожит под куполом собора.
По кругу ангелы летят,
Все лики выщерблены ветром.
Глазницы робкие глядят,
Мерцая ветхим пыльным светом.
Я здесь давно. Я сторожу.
И сквозь бойницы барабана
На лица детские гляжу
И крылья, стертые так рано.
Вдруг замечаю, удивясь,
А впрочем, надо ль удивляться! -
Меж ними профиль. Это я
В шестнадцать лет или семнадцать.
Свистит сквозняк в кругу моем.
Влетела ласточка, забилась...
Крылатая! Душа! Вдвоем -
"Алилуйя"! Ах, сделай милость...
Безмолвна птица. Пыльный луч
Скользит вдоль памяти незрячей.
Иисус, невидим и могуч,
Ладонью отстраняет плач мой.
(Развалины Крыпетского монастыря, 1981, закончено2010)
Б о л е з н ь
1
В унижении болезни
Знай, тверди себе одно:
Чем лекарство бесполезней,
Тем спасительней оно.
Горше слез разводит горечь
Мелового моря соль.
Жало в жилку сладко входит
И запруживает боль.
Вишь, горело - и схватилось!
Где, не знамо, бродит пульс...
Глядь, с небес луна спустилась
И под кожу просочилась,
Горько-мятная на вкус.
Ноет-плачет призрак-тело...
Что болеется ему -
Он совсем на самом деле
Существует - потому.
2
О долгой, о легкой болезни
Мечтается мне без стыда.
Истает луна и исчезнет,
А я не умру никогда.
Все буду в покое и холе,
Заботой окружена,
В больничном привольном холле
Счастливой сидеть у окна.
И смену времен наблюдая,
За чистым стеклом переход
К июню от милого мая,
Зарубкой войду в переплет.
Еще одно лето настало.
Сочтем...Нет, не надо, потом!
Мне мало, мне мало, мне мало
Окна с его белым крестом.
3
Я пуста, как корзиночка
С рукоделием.
Рукоделие вынуто -
Я болею.
Не хожу, не присутствую,
Не работаю.
Не томлюсь, не предчувствую -
Вот она я.
Сгибы локтей исколоты.
Боль тиха и по сердцу мне.
Как хрупки и немолоды
Мои вены-ровесницы!
Чую, будто сказочный цвет
Многоствольным цветением
Распускается в сини ветвей
Нежно-ярким струением.
Кровь струится... Жидка, красна...
Нитка вяжет тугое
Шитье белого полотна
С косо воткнутою иглою.
4
Болезнь бессонницу подарит.
Болезнь до солнышка поднимет.
Короткий сон медком обманет.
Живую боль жарком обнимет.
Не обнесли меня на этом
Пиру ни горечью, ни сластью.
И жирный лебедь черной масти
Зажарен для меня к обеду.
Болезнь мешает впечатленья
Шального дня, но мой оконный
Великолепный глаз боленью
Не подлежит. И вот, бессонный,
Здоров и бодр, служака честный
Бежит, счастлив, как пес охотой,
Мой борзый карандаш, и тесно
Ему в тисках щепоти потной.
А утро рвется в теле-слепо-
В теле-бессильное, мутнОе
Бельмо, раздутое нелепо
Болезнью страшной, всеземною.
Пока там тихо. Отраженье
Двух милых окон с их листвою,
И в левом - я с своей смешною
Болезнью малого значенья.
Но уж встает и пухнет день.
Все судьбоносней, величавей,
И строчки едут набекрень
С словами редкими, как тень
В пустыне знойной, изначальной.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Б. А., р а н н е е
Б. А.
Не ложится покорно слева,
Но, вспорхнув, улетает в небо
Перевернутая страница.
С этим счастьем ничто не сравнится.
Этот бред не я записала.
Я в кустах соловьем щелкала.
Я страницу, дунув, пустила,
Как с руки лепесток сронила.
Наше равенство со словесным
Миром, мрущим от сладкой песни.
На губах застывает мед
Легкой коркой, как первый лед.
Наша молодость со бессмертьем,
Телом, тающим на рассвете,
Как, взмахнув голубым подолом,
Тает ночь, и мотив подобран.
Кто сказал: "Это стыд и мука"?
И язык нам вырви - из звука
"О" - цветочного, нутряного -
Все возьмем до последнего слова.
О весенние жертвы жажды: -
Жить и знать; всякий день - "однажды" -
Величать; всякий миг - "мой вечный"...
О прыжок через бездну - встречный!
Ибо я, отпустив страницу,
Дунув, книгу лицом в колени
Уложив, - равнокрылой птицей,
Оттолкнувшись... Второю тенью...
Проникаю, пройдя сквозь поры
Невесомой жизни, и скоро
Исполненьем за обещаньем,
Вещим сном о свиданье тайном
Отвечаю, и логом длинным,
Слог за слогом, строкой единой
Тороплюсь за овраг, к развилке...
Там, невидим, Мизгиря пылкий
Взор ловящий... Из тьмы поверий
Ветер веющий, лунный берег,
Хлад черемухи первородной,
Взор потупленный, бег свободный.
Как люблю я ее длинноты!
Не кончаясь, как хворост ломок,
Соловьиный укромный ропот,
И моя - горючей соломой -
Страсть угрюмая, ночь, безлюдье,
Счастье знать, что конца не будет.
...Словно тайнопись, тая, это
Тело лишь над огнем заметно.
С к а з к а о с т о й к о м
с к р и п и ч н о м к л ю ч е
Когда учили выводить меня
Скрипичный ключ рукой ребенка,
Мои не ведали родители,
Какою острою гребенкой
Чистописанья в колыбель ко мне
Положит фея нотный стан свой,
С тех пор по сю в пяти линейках я
Живу, дышу, молчу и странствую.
Что этот стан, пустой до первого
Ключа, поставленного косенько,
С тех пор по сю, все с тем усердием
Я буду кляксить, драть с волосьями,
Скрести резинкой и огромною
Баранкой ключ ронять в старательно,
Еще жирнее разлинованный
Листок бумаги промокательной.
Ну а потом – потом – потом –
Ключ заведется червячком
В учебниках ветвистых,
Вниз головой повиснув
Параграфа значком.
И там, привыкнув, как к трапеции –
Унылый мальчик гутаперчивый,
Скрипичный, может, через «е» теперь,
Скрепит он все поля доверчиво.
И вдруг, пройдут года, к лилейной
Прильнет он шейке интеграла,
Но помня выучку линейную,
Крутнет кульбит под купол зала.
Потом затихнет он – привычкой
Вести от талии восьмерку,
По запотевшим в электричках
Без устали шагая стеклам.
И, гордый выправкой солдатской,
Совсем не грезя генеральством,
Когда-нибудь, в какой-то сказке
Он сиганет в огонь, канальство!
Но раскрутившись, как эстрадник,
Почти что феникс, гибче эфы,
Прорежет деку или задник
Не детской скрипочкой, так эхом.
…Все это пронеслось, покамест
Я вспоминала чуть сердито
(Как с удилами разбираясь)
Ключа скрипичного орбиты.
И вот грущу, устав от гонки,
Что не гореть мне балериной,
Что, может, этот мир ребенком,
Трехлетним Моцартом покину.
О т л и в
1
Я любила, я сильно любила,
Я была новобранец любви —
Дрожь канала и шепот залива,
Облизавшего краги мои.
Все приказы давались на запад,
Все пути выводили к воде.
Этот шаг, этот ритм процарапан,
Как наколка на зыби грудей.
В этих глубях, пролегших средь мелей,
Мой фарватер, блуждающий днем,
Уж не точен и к ночи. Промерен,
Но не мечен маячным лучом.
Только в час незаметный отлива,
Скинув ранец во влажный песок,
Разгляжу я, разрывней курсива
Сносок, якорной цепи кусок.
Сужен почерк мой резвый, стреножен.
Строчки книзу, срываясь, скользнут,
Если дать им нестись бездорожьем
Этих кратких отливных минут,
Где за гребнем спасительной дамбы,
Взявшей в клещи мой форт коренной,
Как угаданный взглядом за рамой —
Перелом перспективы прямой.
Где, вздымая дорогу трамплином,
Возводя голубой акведук,
Я слежу, как за плаваньем сына,
Как сквозь слезы — немощно, но сильно —
За любимым мной вечно и вдруг.
2
Как стреноженный, почерк мой робок.
Строчки книзу, срываясь, скользнут,
Увязая в невнятности скобок,
В вечной спешке отливных минут.
Я любила всей силой отлива,
Всей тоской обнаженного дна.
Отступая, к ногам торопливо
Ржавой цепью ложилась волна.
Я любила... Какие-то свалки,
Страстно — старый клейменый кирпич.
С этих клейм, как со звезд Зодиака,
Я свела свою детскую речь.
До сих пор, хромоножка, читая
Неусыпно тавро за тавром,
С гороскопом осколков сличает
Свой устав на мосту городском.
Оттого ль твои вечны круженья,
Оттого ль ты всегда карусель,
Моя речь, что взыскуя движенья,
Я держалась трамвайных путей?
Что любила — цветущий булыжник
Старых кладбищ, и весь англезит
Сизых линий, и нежно-недвижный
Одуванчик меж тающих плит,
И последним — как недостижимость,
Выше крыш и карнизов — любви —
Дикий саженец, в небо подкидыш,
В смертном небе тянувшийся выжить,
Пряча корни в кирпичной пыли.
3
По осколкам себе набирая
На шажок, на глоток, на росток,
Я любила бегучесть трамвая
Над недвижностью лет и мостов.
Одуванчик, проросший сквозь плиты,
Под плитой — не седев, не летав, —
И вот-вот чешую англезита
Кто-то заживо сдернет с хребта.
Пней воскресших убогая слава
Закустилась на месте пустом.
Я лю... так: через мост и направо,
В тот квартал за последним мостом.
Там ли вкус мой, воспитанный с детства,
Между дамбой и свалкой взращен,
Отыскал себе место и средство
Удержаться на гребне времен?
Я лю... кажется, мох на надкрыльях,
Плесень в петлях провисших ворот,
Я имела пристрастье к утили,
Я рифмую "любовь" и "тавро",
Я лю... била ж меня лихорадка
Любодейства, когда от углов
Расходясь обреченных фасадов,
Корни трещин им метили лоб?
Что вопишь ты, отпетость, оббитость!
Что кричишь, отживающий китч!
Этих трещин мне люба избитость,
Горизонтов развалин — открытость,
Как в отлив обнаженный кирпич.
4
Что ты мучишь, фасадов оббитость,
Что зовешь, обнаженный кирпич?
Горизонтов развалин открытость —
Суть сосущих меня корневищ.
Это будущность слепо, но точно
Подбирается трещиной сна.
Это цепи заржавленных строчек
Мне отливная сносит волна.
Я любила, когда приходилось,
Зыбь канала и старых стволов
Тополей, мне на крайность сгодилась
Та, последняя впрочем, любовь,
Для которой и узкой премного
Уклонившейся книзу строки...
Я любила — прямую дорогу,
На обратной считала шаги.
Шаг за шагом, дыша осторожно,
Как по рельсам, одна, без руки —
Добрела моя речь-хромоножка
До гранитов великой реки.
И вслепую, кромешною ночью
Этих выбоин, трещин и швов
Я владею на ощупь отстрочьем
Между главами двух берегов.
Этот ритм, торопливей отлива,
Я себе завещала, уйдя
Как-то раз навсегда от залива,
Потому что так сильно любила,
Там любила, где больше нельзя.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Все дальше я от моды отстаю,
и все смешней мой силуэт вечерний.
Я заложила молодость свою,
уж мне ее не выкупить, наверно…
"Ай'м ин ло уота" значит "на мели".
Горят мосты, архивы, корабли.
Но мило мне линялое тряпье,
каблук-шатун и юбки-разлетайки,
и павловская шаль – ношу ее
распахнутою с видом на лужайку.
Вновь осень покрывалом золотым
укроет нищету подруги-рощи…
Слепой дорожкой, вьющейся, как дым,
мне так приятно двигаться на ощупь.
Привычна поступь, неизвестна цель,
и греет плечи легкий груз наряда,
и я спешу, как верная модель,
с прямой спиной достичь ограды сада,
ткань новой штопки ангельской руки,
искусно скрывшей вечную прореху,
все щупая, как грецкого ореха
шершавые, веселые бочки…
август 2010
У С м о л е н с к о г о к л а д б и щ а
Каждый день возвращаясь дорогой,
По которой уснувшего Блока
Проводили в последний путь,
У моста, у того сворота
Постояв, не решаюсь свернуть.
До часовни Блаженной Ксении
Не дойти - не хватает времени
Или веры... Записки с просьбами,
Чуть начав, разрываю - поздно-де
И писать... А Пасхальным бдением
Одиноко сижу над книгами,
Как неистовый под веригами,
Бога страждущий под бичами.
Все хлещу, все читаю...Чаю -
Так дойду до могилки Блока.
Вот умрем мы, зароют глубоко,
Будет холмик под жухлой травой,
Тихий дождик над головой.
У часовенки нашей Ксенюшки
Палый лист - золоченой денежкой,
Две старушки метут дорожку.
Нескончаем был век, а - прожит.
З а р е ч к о й С м о л е н к о й –
о с т р о в Д е к а б р и с т о в
На ничейной земле, за оградой кладбищенской -
За тремя, - на пространстве, лишенном границ,
На большом пустыре упокоились тысячи
Неотпетых отверженных самоубийц
Петербурга, трех вер, двух веков непрощенные,
Преступившие дерзостно Божий закон -
Лютеране, армяне и...
Мы, некрещеные,
Заселили, застроили этот район
Век спустя. Он засажен березами, кленами
Продувные дворы берегут этажи.
Освещая пустыню огнями оконными,
Наша теплится жизнь...И спасеньем души
Не рискуя, как будто история кончилась,
Впрямь, на нас - и на нас началась, вопреки
Двум векам погребальным, как первое "Отче наш"
Мы твердим рядовое названье реки,
Объясняя дорогу: Вам до Лютеранского,
За мостом, за кольцом, мимо желтых ворот
И налево, оградой, минуя Армянское...
После Братского - стройка, проспект, поворот -
Вот и наша земля. Мир с кирпично-бетонными...
Не домами - но плитами (в пятнах огней)
И с крестами антенн...И с цветами балконными,
И со склепами лестниц, и с звоном ключей,
С близко-близко...особенно в утра туманные...
С ясно-ясно звучащим (таким, как вчера),
Тяжким звоном, плывущим, зовущим (да званы ль мы?) -
Всемогущим - оттуда, да, - из-за оград,
Над дворами...
Дворов насажденья зеленые
По-кладбищенски пышны...Аль нет вам креста,
Наложившие руки? И только казненные,
Негашеною известью метя места
Погребения тайного, белыми стенами
Наших странных жилищ утешаются там,
Где обещана встреча, для всех непременная,
Где сомкнулись века, где ограда снята.
В Ч е ч н е в о й н а
Ночь. Август грозовой и теплый.
Стекает дождь с высоких гряд.
И в прабороздки, как в окопы,
Сигают взводы лягушат.
Гремит. Не спится. Лист капустный
Скрипит, шуршит, как смятый лист
Письма казенного...Отпустит
Тревога и опять - гремит.
Не спится. Вроде, посветлело...
Вот стол, газета, и на ней
Лежат по росту, тело к телу
Грибы. Их шляпок потемнелых
Ряды сливаются во тьме.
Не спится...Сын во сне бормочет.
Воюет...Это он вчера
Пленил два белых и - так точно! -
Полроты рядовых. Ура.
Его рукой бутыль большая
Черникою начинена
По горлышко. Не засыпаю.
Он спит. Не сплю. В Чечне война.
Четырнадцать. Четыре года.
Мой сын! Он кашлянул во сне.
Мой бог! Хрипит. Моя... природа!
Пошли ему, как милость мне,
Проклятье астмы неизбывной.
Я злая мать. Я так должна
Просить. На весь, на допризывный
Короткий срок. В Чечне война!
И дальше, вскачь, грудная жаба,
Прошу, верши свой страшный путь!
Ну, писарем каким у штаба,
Ну, рыть окоп, куда-нибудь
В глубинку русскую, в колхозный
Бесхозный рай! На сенокос!
При кухне! В батальон обозный...
В тыл - санитаром...
Поздно, поздно...
Мой сын воюет. Он принес
Гранату в дом. Убил полсотни
Непримиримых. В отпуску.
Спит беспокойно. И сегодня
Ему назад. Я испеку
Пирог черничный. Суп из белых
Густой-густой сварю...Какой,
Скажите, год? - Две тысячи первый?
Мой сын, он болен астмой, мой
Сын первый и последний болен,
Неизлечим! Отсрочка - год?
Два, три, четыре! Беспокоен
Твой сон, мой сын. Рассвет встает.
Рассвет заката девяностых.
Ты спишь. Какой покой. Черна
Черника; белые по росту
Разложены. В Чечне война.
П р о в о д ы с ы н а
Завтра в море уходит сын.
В эту ночь он едва ли уснет.
Он уже не со мной. Он считает часы.
Может, штопает парус, или вахту несет
У Калинкина моста, где шлюпки
Сбились в кучу, легки, как скорлупки.
Завтра поутру, красным веслом
Он, взмахнув, позабудет дом,
Кавардак из тетрадок и книг,
И родной, и английский язык,
Географию, литературу,
И мою на причале фигуру.
У тельняшки его все длинны рукава.
И щекочут язык все чудные слова:
Стаксель, галс и, наверно, "бакштаг" -
В эту ночь не уснуть мне никак.
Под тельняшкою крестик на белом шнурке.
Сапоги материнские ждут в рюкзаке
Непогоды, волны бортовой, кормовой;
Свежий бобрик встает над его головой,
Он еще не забылся руке.
Завтра, Господи, самым погожим деньком
Он уйдет, загребая тяжелым веслом,
На заброшенном форте Петровом,
Всю-то, Господи, краткую ночь
Проворочавшись в спальнике новом,
Будет счастлив, что сын он - не дочь.
Святый Боже, заступник, на долгие дни
И короткие ночи - спаси, сохрани
Со-товарищи - их там без счету,
Шесть скорлупок до верху полны!
Если будут ладони стерты,
Животы от тушенки заперты,
Если шторм раскидает форты -
Эти галсы им впрямь поверни!
Эти весла, и эти банки...
А еще: чтоб хватило манки,
Потому что...
(Звонок! Это он. Это - "Мам,
Мы пригнали!") Навряд ли я сленгом морским
Овладею... Ну, что ж, буду штопать носки
И к Николе Морскому ходить по утрам.
В Д е н ь П о б е д ы
1
Май. Девятое. День Победы.
Ждем салюта. Слушаем марши.
Смотрим старые стертые ленты.
Плачем - вряд ли. Все меньше старших,
Не - забывших, живущих п о с л е
(Мы-то - в о з л е, а может - з а ?
За их спинами)... Так ведь взрослой
И не стала я, рождена
Через... сколько уж? - Ах, неважно:
Мир – на вечные времена!
Жду салюта. Флажок свой маленький
То скручу, то машу им вслед
Проходящим шеренгам. Шарики
Рвутся с пуговки. Дни Побед!
Как вас мало, как вы - сосчитаны!
К году год и - наперечет...
Ваши книжки до дыр зачитаны,
Ваши шарики ветер рвет...
Ах, на свой на флажок на красненький,
Плача, весело я гляжу.
Ах, я с ним все в большие праздники
С мамой-папой - хожу, хожу...
2
Год за годом… Считаем залпы:
Только б порох не отсырел!
В этот май ходят мама с папой
По Парижу и Праге, правда!
И по Дрездену-Амстердаму
(На круиз накопила мама,
Папа даже не похудел).
Десять дней на двоих без обедов
И без ужинов, стран всех - девять!
Вот не вспомню, в которой встретить
Доведется им День Победы...
Уж не в Праге ли им отпраздноваться?
Чехи маме моей не чужие.
"Года два мы у чехов жили
В сорок первом-втором, в Саратовской.
Умирала от тифа, но выжила"...
А в полсуток пути от Нижнего,
По течению вверх от маминого
Детство папино шло... Но Праги им -
Мало, Парижа - мало.
"На Берлин!" - пошутила мама.
Не проставлен Берлин в путевке.
Что там... Дрезден. Одна ночевка.
Двадцать марок на галерею...
Мама, папочка! С Днем... Не смею.
Я в вашем автобусе сверхскоростном,
В багажном, подпольном отсеке немею, бледнею
От ужаса перед тогда и потом.
3
И только в Дрездене вспомнит мама-отличница
Свой школьный немецкий, а так же о том,
Как учил ее пленный немец в голодном сорок шестом,
Через проволоку подавая тетрадь, буквам готическим.
Как она ему - через проволоку - хлеб (буква - грамм?
Буква - ломоть? И сама - в чем душа держится)...
Так-то было. Пленный учитель в очках и синеглазая девочка.
Дрезден в развалинах. Мамино Парфино уцелело.
Нет, не там -
Праздновать!
...В Амстердаме или Антверпене, где тюльпаны
Не будут ярче маминой куртки цвета настурции,
Отпразднуют они на парковой скамейке, чаем из термоса
Запивая свои сухари. И мама сфотографирует папу
Над каналом. И маму папа - у витрины.
И какой-нибудь пожилой
И подвижный голландец, любезно выгнув спину
Перед мамой и папой,
Сфотографирует их - парой,
И они поедут домой.
По немецким банам,
Мимо чешских замков,
Мимо польских плетней,.
В Кенигсберг, где мама
Не пойдет на могилу Канта,
И папа не поспорит с ней.
А пойдут они в порт, и увидят тот, с четырьмя мачтами,
Черно-белый огромный барк,
Что примет на борт их внука, невоенного мальчика,
И – лети, Катти Сарк,
Балтикой, Северным морем, Бискаем!
Где не жгут корабли, не стреляют
По взрослым и детям! И куда бы ни шел
Под русским флагом парусник, построенный на немецкой верфи,
Всюду - мир. Затем и ехали –
Проверить,
Что все хорошо.
9 мая XXI в.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
В о с п о м и н а н и е н а д п о л о в и к о м
в д а ч н о м д о м е
1
Есть у меня... Хочу сказать: у нас,
Но не могу, шедротам одиночеств
Обязана душевно... Два окна
На юг и два на сад, из них: в восточном -
Дым яблоневой гущи, а в моем,
Теперешнем, на запад, - позакатный
Тяжелый свет, прильнувший к ярким пятнам
Цветов в саду и ищущий лучом
Проникнуть внутрь внимательно-пылящим
В цвета вокруг меня... Как хорошо,
Что дан мне этот дачный, настоящий
Дом щитовой, пол крашеный...
Нашел -
И, угасая, высветил. Что вижу,
О том пишу, а веки тянет книзу,
Взгляд - под ноги; там ярче и темнее
Зари, погасшей за окном, алеет
То,
Что зовут у нас Половиком.
Есть у меня - фамильный дачный дом!
2
Здесь, в дачном доме, доживают век
Семьей за век накопленные вещи.
За символ жизни круглый половик
Приняв, чьи кольца спорят красноречьем
С древесными, в куриной слепоте
(Уже нельзя читать, но можно видеть),
Списав закат, сочту-ка кольца те,
Что луч, мазнув, зажег, как семицветик.
Здесь, в дачном доме... В сумерках, скупых
На цвет и форму, ярок и приметлив,
Пусть в каждом цвете, в каждом круге стих
Мой погасавший, вняв лучу, помедлит.
(Половики плетутся вечерами
Большим крючком, от центра - по спирали).
3
Вот внешний круг. В косице двух цветов
Сукном обвит мой галстук пионерский
(Мой или братнин), ладит мак имперский
С угрюмой почвой бурого пальто.
Вот круг второй. С искрою бирюзов.
Увы, совсем не помню этой ткани...
Спросить у мамы... То ее руками
Плетутся кольца всех половиков.
Вот третий - знаю, летний мой халат.
Сейчас лишь только вижу - "в клетку", вроде.
Тогда ж, как будто двадцать лет назад,
Он просто в моде был, но быстро стал не в моде.
Цвет в сумерках - примерно заревой...
"В четвертых" что? Какой-то блеклый, "поздний"
И вялый трикотаж, причем исподний.
Не мне узнать его, ибо - не мой.
(На половик любой тряпицы годность
Моей затее сообщает гордость. )
4
И пятый круг знаком как пятью пять
И дважды два: в нем дважды, брат и сын мой
Отбыли каждый в свой черед детсад,
Он есть фланель зеленая-иссиня.
Тут в сердце угодил крючок (пора!),
Заплетший этот нежный, прочный стебель.
Был брат любим как сын и сын как брат,
И дважды выросли из маминой фланели.
Стоп. Скручена спираль. Начало здесь.
В улитку прячется центральная обводка.
Я знаю, прочности залог - колготки
Всегда вплетает мама, если есть.
Подбор тонов дается ей шутя.
Колготки голубые (прозреваю
С изнанки суть их), в косу заплетясь,
Смиренно бежевеют, доживая.
(Как все, что в дачном доме на полу,
На окнах, стенах, в каждом их углу.)
5
Ступлю. Тут все живая нить, едва
Стянувшая концы, тут все живое...
Но прочно под ноги ложится голубое,
Блекло-зеленое, прозрачное на швах.
Здесь, в дачном доме...
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Б л а г о в е щ е н и е 2010
Благовещение на Святой
На десятом году двадцать первого века.
Искривленье времен, возможное для
Православных, не сдавших в архивы свой численник ветхий.
В полумраке собора едва различим
Под стеклом на витрине канонический текст
Молитвы пред Казанскою иконой Божия Матери.
У Казанской просить за страну надлежит нам
И защиты себе от соблазнов лукавых.
Мягкостопен, бестолпен, огромный, протянут,
Как рука, на восток, отдыхает Казанский
Кафедральный от праздничной службы.
Только группки туристов, да очередь тихая к тихой Марии
С детским взором и строгим Младенцем
У плеча… Его взгляд не поймать, не пытайся,
За Него тебе Мать предстоит, пока смотришь в лицо Ей.
Никаких голубей. Все сурово и просто.
Звон мобильников гаснет под куполом дальним.
Как бы я ни зубрила «о дай мне, о дай мне!»,
Подойдя, поднимаясь, слова забываю.
Все ведь Ты знаешь, Пречистая, очередь трогая,
Реку людскую, своею ладонью невидимой!
С горем стоящий найдет у Тебя утешение.
Вставший с сомненьем, взойдя на подмость, успокоится.
ТАК там: чем ближе, тем четче черты Ее
И равномернее мыслей кружение.
Кто мы и что мы? За кем мы? За нами – кто?
Прошлое - чье мы, и чье – еще будущее?
День Благовещенья выпал за Пасхою.
Так же сошлось в том блокадном апреле.
Бабушку звали Марией. Весною
Тоже студеной, их вывозили.
Бабушка села, но в злейшей чахотке,
В страшном жару и голодном ознобе.
Сняли, в больницу свезли. Мы не знаем
Точную дату. Лишь номер могилы
На Пискаревском. Не в Благовещенье ль
Рыта могила? ТЫ хоронила,
Дева Мария? ВСЕХ ДО ЕДИНОГО
Ты хоронила, как ПЕРВЕНЦА ДИВНОГО?
…Вот и подъем. Как же круты ступени.
Вечно у Лика я силы лишаюсь.
Что мне просить? Ты все видишь и знаешь.
Ну, по канону:
Стране – избавленья…
07.04.2010
Санкт-Петербург
Н о с т а л ь г и я
1
Мы пили "Алазанскую долину",
А курили "Родопи" и "Интер",
Снобы — BT, переплатив пятак.
А летали мы на "Ту" и "Илах"
Не дальше Новосибирска,
А там, кажется, переходили на Шипку
В мундштуке из шариковой ручки.
Мы читали "Правду" только в сортире,
Легко угадывая окончания фраз
За прихотливой линией разрыва,
И включали "Время" ради погодной сводки
И прелестной мелодии "Мэнчестер".
А плакаты наглядной агитации
Были прекрасны, как умирающий
Тихой смертью, без страданий и покаяния,
В окружении тактичных домочадцев.
Сейчас на этих местах
Эпилептическая реклама
Щит за щитом требует по счету
С нас, читавших о ней только в переводных романах.
2
Нам переводили, пока было можно, Белля,
Гарсиа Маркеса, Кортасара и Борхеса,
Апдайка и Шоу (Ирвина).
Все они гениально писали по-русски.
Американские джинсы шли по сто двадцать,
Ношеные — восемьдесят; югославские зимние
Сапоги столько же. Томик Пастернака —
Пятьдесят. Карманная библия — где-то между
Сапогами и джинсами. Почему
Я помню эти цены, как если бы
Они были выбиты изнутри на стенках черепа?
"Родопи" — тридцать пять, "Ркацетели" — два тридцать,
Буханка хлеба — четырнадцать,
Мороженое "Сахарная трубочка" — пятнадцать копеек.
Ларьки были широкие и белые,
Совершенно вечной породы,
Как медные всадники и александрийские столпы.
Я помню очередь за туалетной бумагой
И прохожих в гигантских ожерельях.
Сейчас там закладывают галсы
Серьезные мальчишки на роликах,
Равнодушные истцы нашей юности.
3
Мы жили во лжи, легкой, как пена.
Она стекала с нас и оставляла чистыми.
Афродиты не метили дальше младших научных
Сотрудников. Аполлоны уделяли толику своего бессмертия
Кандидатским или комсомольской работе,
А потом возвращались в Алазанскую долину.
Грузия была маленьким раем,
Где упокоилась тень тирана,
Последнего героя устаревшей трагедии.
А наши тираны были безопасны, как тиранозавры в музее,
Герои анекдотов, мудрые, как Чапай.
Все было смешно без Галкина и Задорнова,
Жванецкий скучал, в нем ветхозаветная кровь прокисала,
Но даже он не пророчил того, что настало:
Похорон без отпевания, свадеб без женихов,
"Союз-Аполлона" по десять и зажигалок, дешевле, чем спички.
4
Мы жили почти понарошку.
И скучали больше для вида.
Нам не светили ни отпуск в Испании, ни
Автобус Калининград-Париж.
Уехавшие не возвращались,
Они умирали. Все же я побывала в Праге.
Там все говорили по-русски,
И за бананами там стояли советские очереди —
Я видела счастливого чеха со связкой в руках.
И поэтому мы не удивлялись,
Узнав, что Берлинская Стена была из картона,
А Россия, оказывается, женского рода,
И приемыши ее считают не матерью,
А мачехой-цыганкой, крадущей детей.
Ах, взыграй же, взыграй, Ксюша, пой!
Мы согласны, что втайне — цыгане,
По эпохам кочуя, по три ночи ночуя, не доле,
У каждой деревни. Вот опять
Нас сажают на землю,
На чужую и скучную землю.
Но это уж новая песня,
Я ее помнить не буду.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
В р е м я не о п о з д а в ш е е
От автора: многие факты, описанные в этих стихах, могут быть
непонятны читателю, не жившему в Петербурге в конце 20 - начале 21 века,
или же очень юному читателю.
Таких читателей я отсылаю к комментариям в конце страницы.
_ _ _ _ _
Неприкаянность радости, горечь, сладость усталости,
Ты, нечеткая старости перелетная тень,
Ах, как мало сбылось уже, и как мало осталось мне,
И как вечно последним каждый видится день.
До Италии тайные долетают прозрения,
Что схоронят в запасливой италийской земле
Эти тонкие косточки, эти мысли парения,
Это полупрезрение к долгосрочной судьбе.
Умножаемы в камере полузнанья заочного
И навек опоздавшего двух погибших Россий,
Не молитвой, не жалобой, голодовкой бессрочною -
Шевеления доблести, порывания сил.
Помнят пальцы бегучие узел красной косыночки,
Пионерской отмашечки помнит лоб - козырек.
Крестик легкий качается, невредимый, невидимый,
На груди, где топорщился, пламенел уголок.
Мой ли это кончается, мой ли в трубку свивается,
Шелком с башни мотается нескончаемый путь?
На посту наблюдательном нынче пусто, как в кратере,
Все извергнувшем с лавою, - все, что полнило грудь.
Над гробами Романовых смена флюгеров-ангелов,
Караулы почетные стерегут саркофаг,
Площадь Красная горбится под стеной колумбария,
Полосатый полощется в небе траурный стяг.
По-над цвета плесканием, по-над века скончанием
Чресполосицу пахотную со щепотью в горсти
Зерен перезаложенных, недоимкой умноженных,
Не могильщик, не сеятель, - торопись обойти.
Как внезапно устали мы, внуки Иосифа Сталина,
Как устало простили мы заблужденья отцов.
А крестили детей своих - на крестины вручали им
"Монопольки" картонные, складни цен и торгов.
А Володьки Дубинины, в катакомбе убитые,
В детских книгах зашитые, не имеют крестов,
И, пригорбившись, очередь ко мощам башковитого
Большака (будто спит, а не...) тянет груз позвонков.
И уехавшим за море это самое-самое
В узел туго завязанный не вложить, не иметь.
Лишь Володьки Высоцкие босяками бесштанными
В небеса Мандельштамовы возвращаются петь.
Петербург ленинградовый разноцветною радугой,
Трехполосными флагами перекрашенных стен
Над новейшими банками, над кварталов парадными
И над кладбищ оградами разрывается, цел.
Что трущоба кабацкая, что усадьбище царское -
Все лоснится под ласками твоего маляра,
Время не опоздавшее, кругом век обежавшее,
Разом в кадке смешавшее все свои колера.
Как ни взвесить все семьдесят - чашка правая кренится,
На Московском у "Ленинца" вдаль простерта рука.
И, хоть чисто и пусто тут, на Садовой в Юсуповском,
Лучше встать в отдалении от того козырька.
Выпьем с горя, товарищи, за Смоленское кладбище,
Где все держится падающий наш Андреевский стяг,
И девчонки раскрашенные все дорогу выспрашивают
Ко блаженной часовенке, сжав записку в кулак.
Лги, бессвязная летопись, что схоронены где-то здесь
Наши няни и дети - есть в этой ясности крон
Кленов, кровью свернувшейся напитавших листву свою,
Сквозь мечту обманувшую - правда новых времен.
И в аллейке алеющей, над могилкой пустеющей,
Уж не косточки греющей дождик плачет в листве.
Пес бездомный шатается, ко стволу прижимается,
Так чего еще большего нам просить на земле.
закончено в июне 2010
_________________________________________
Авторские комментарии
"Над гробами Романовых смена флюгеров-ангелов" - Ангел на шпиле колокольни собора Петропавловской крепости, где покоится прах российских императоров, является по совместительству флюгером. В 90-е годы как раз происходила очередная реставрация фигуры Ангела; шпиль долго был пустым, как черенок, что очень тревожило петербуржцев, неуютно без Ангела себя чувствовавших...
"Монопольки" картонные, складни цен и торгов" - игра "Монополия", которой в докомпьютерную эпоху в преддверии наступающего капитализма любили играть дети от пяти до 15 лет. Крестили таких детей поздно, дождавшись лучших времен.
"А Володьки Дубинины, в катакомбе убитые" - Володя Дубинин, маленький герой-партизан-пионер, воевавший в Последнюю войну в керченских катакомбах, подорвавшийся на немецкой мине уже после освобождения Керчи нашими войсками. Его подвиг описан в книге Льва Кассиля "Улица младшего сына".
"На Московском у "Ленинца" вдаль простерта рука". - до сих пор в конце Московского проспекта Петербурга высится мощный памятник Ленину (напротив НПО "ЛЕНИНЕЦ"), указывая почему-то на запад своей простертой рукой.
"И, хоть чисто и пусто тут, на Садовой в Юсуповском", - а вот на улице Садовой в центре, где годы, портя вид на прекрасный сад и дворец Юсусповых, стоял неказистый, небольшого размера "парково-садовый" памятник Ленину, теперь совершенно чисто.
"Лучше встать в отдалении от того козырька". - но примерно в то же время, как в Петербурге стали убирать монументальную скульптуру прежней эпохи, случались трагические вещи: на той же Садовой, в пятиста шагах от Юсуповского сада, в час пик обвалился "советский" бетонный козырек над входом в павильон станции метро "Сенная площадь" и погреб под собой несколько жизней.
"Выпьем с горя, товарищи, за Смоленское кладбище,
Где все держится падающий наш Андреевский стяг,
И девчонки раскрашенные все дорогу выспрашивают
Ко блаженной часовенке, сжав записку в кулак". - На Смоленском кладбище, что на Васильевском острове, недалеко от бывшей могилы Блока (косточки из которой перенесены в тридцатые годы на "Литераторские мостки" Волковского кладбища) есть могила вице-адмирала, на которой установлен каменный приспущенный Андреевский флаг с "падающим" (косым), как всем известно, крестом. По этому флагу люди, ищущие первое место захоронения поэта, легко находят его... А "девчонки с запиской в кулаке" - это паломницы со всей России, которые едут в Петербург поклониться и обратиться с просьбой к петербургской святой Блаженной Ксении, также похороненной на Смоленском кладбице, в высокой часовне. Дорогу спрашивать начинают от самого метро, до которого полчаса ходу. Мне часто приходится объяснять дорогу, ибо живу почти у самого кладбища.
...что схоронены где-то здесь
Наши няни и дети... - по легенде, подтвержденной почти документально, няня Пушкина Арина Родионовна похоронена на Смоленском кладбище. Могила ее затерялась, как затерялись сотни других могил - например, блокадных, детских, безыменных...
"И в аллейке алеющей, над могилкой пустеющей" - это вот та самая пустая первая могила Блока. Деревце, до недавнего времени росшее над ней, уже спилено...
"Пес бездомный шатается"... - пес бездомный - это один из героев поэмы Блока "Двенадцать". На кладбище у нас псов бездомных пруд пруди... А могилка... :
+ + + + + + ++ ++ ++ ++ +
конец комментариев
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
П о с в я щ а ю Б л о к у
Была Россия. Нет России.
Мы только призраки слепые,
И нам растаять скоро срок,
И жаль, и жуть. Бог не помог.
Прощай, пасхальный звон в тумане!
Пути не сыщем своего.
И стон о донне Анне, Анне
Доносит с берега того,
Где ждут нас те, чьим духом живы.
Но, Боже, чем разнесены
Их дней сыпучие обрывы
И плесы нашей стороны?
То кровь? Поток неиссякаем.
И не дозваться, не спасти.
Ау-а!
Мы исчезаем, таем…
Не успеваем... Век, прости.
И я, тот юноша веселый
В грядущем, грянувшем сполна,
Все тот же ямб, все тем же словом,
Как ядом, жечь обречена.
С н е г в К о м а р о в е
Снег в Комарове - ангельский пух.
Тихо, аж занялся дух.
Пусто, лишь беличий след…
Миг – и ушел под снег.
След мой позади пропал.
Трону ветку - света обвал.
Мир невесомый, мир немой.
Если раздельно: не-мой.
Ниже взгляда, огромен залив.
Сосны-сестры, в ветвях заломив
Жалобу, не устояв, мчат
По полыньям в Кронштадт…
Снег - век, след - нет,
Сосны грозны - лета, летать...
Это - лишнее,
Снег - выше меня -
Тихо, тише…
Кажется, слышно,
Как в двух верстах,
О чугун креста
Шорохом - порохом
Просыпается
Снег. Валится,
Как молится,
В полном равенстве,
В вечной строгости.
П о с л е с л о в и е
(Послесловие к воспоминаниям современника о Анне Ахматовой)
О Анне Ахматовой, мужеством старости смертной
бессмертившей вечную юность, стареющий юноша,
свидетель заката эпохи и тайны поэта
не ведавший, вымолвил: Это для будущего.
Я в будущем. Я дожила. И на полке любимой
стоят, корешок к корешку, драгоценные томики,
как в погребе темном коллекционные вина…
Спасибо за все, что было, потомки.
Спасибо за прошлое с кличкой «советское» вкупе
с еще постсоветским, но лишь на денек, настоящим,
за «нэп» кое-как, ненадолго, за выпавший дубль,
за точный повтор по хлопку, за творящий
бессмертье повтор, за откат ко «13-го года»,
забвенье обид, избыванье скорбей, замиренье и знанье,
за крест в Комарове, за долг и отсроченье долга,
за буйство рекламы, за свист Мандельштама в рекламе,
что стали игрушкой те волки, что жаждали крови,
что, стертых монет из земли добывая печати,
ко Анне Ахматовой, время смиряющей в слове,
живой современник любви не уступит ни пяди.
Так вот как стареют : как сводят оскомину с кубков,
зарытых невестами в год обручений и свадеб,
тяжелой звездою в колодец упавших из рук их
и канувших тихо на долгие годы вдовства их.
Нет прошлого в старости, нет надмогильного плача.
Не ждите от нас – изваяний, присевших печально
на краешки вечных постелей – серебряной сдачи
с великого выкупа, с жертвенной лепты отчаянья.
2 7 я н в а р я 1 9 4 1 - 2 0 1 1
Закапывать без креста
трое
везли
двоих.
Дорога была проста.
И совесть была чиста.
И солнце любило их. –
А с Кировского моста
двое
свезли
троих.
Глеб Семенов
из «Воспоминаний о Блокаде»,
«Арифметика»
Эти двое с тремя - счастливчики.
Эти трое, впряженные в саночки,
если выживут - на Серафимовском,
Богословском ли, по две сажени
драгоценной земли кладбищенской
будут знать гробами отеческими,
с пирамидками и табличками
с именами пятью человеческими,
со своею – потом – скамеечкой,
столиком, куда класть горбушечку,
а к концу - прикопают урночку
т а м соседи их, благодетели,
у кого они в домочадцах,
чьи, спасенные, веселы дети,
чудом вывезены из Блокады,
но отцы закопаны в братских
безымянных могилах адских,
без различья родов и религий.
Помню Ольгу Михалну Рябикину,
той зимою сорок второго
с х о р о н и в ш у ю сына Вову,
с х о р о н и в ш у ю мужа Гришу,
кто любила меня малышкой
и пускала к себе в хоромы
на двенадцать квадратных метров,
и давала брусок хрустальный
(у нее хрустальпадная люстра),
но букет из павлиньих перьев
(ибо служит она билетершей
при лектории в зоопарке)
строго не разрешала трогать,
и звала голубиным словом
и глядела немного сонно
через плохо отмытые стекла
в наш почти не колодец узкий,
потому что там видно солнце.
(Кто сказал «Петербургу быть пусту?»)
Хоронила ее моя тетя,
а из комнаты сделали кухню
и пекли пироги с капустой…
На костях построенный город,
всей страны великанья гордость,
затопляет красой отрадной
память лет нашей страшной блокады,
а ее доживают дети
своих жизней последние трети,
и жирны наши чайки и голуби
уж седьмое десятилетье.
Завтра грянет салют победный.
В этот день только черным хлебом
торговать бы, страна, тебе бы
и недоумевать, что булочных
вдруг не стало на снежных улицах –
но зима лютеет, как адова,
и зовем в этот день Ленинградом мы
Петербург, Евдокии проклятье
отводя от могилы братьев.
26-27 января 2011
П о с л е п а р а д а 9 м а я
Парад с Дворцовой мерно утекал
на Стрелку, где Ростральная колонна
махала пламенем, как девочка ладонью,
катюшам, бе-те-эрам, морячкам.
И день был так хорош, как каждый год
он был хорош, ну словно эти весны,
все шестьдесят и шесть, весь хоровод,
сошлись гулять на мой веселый остров.
И дружно так, пестрящею толпой
топтались люди в день весенний мая,
и вертолет над синею Невой
свой стрекозиный хвост вздымал, играя…
И девочка, порхая на плечах
отца, спросила: «А победа скоро?»
Но строй кадетов так печатал шаг
по мостовой неистово и споро,
где шли трамваи этак тридцать лет
назад, и музыка… и тоже были дети,
что в книжку папы этого ответ
не поместился, да и кто б ответил…
Прости, Россия новая, дитя,
и, маршем пьяны, мальчики-кадеты,
что с этого парада уходя,
я улыбаюсь лишь до дома деда,
отдавшего концы в сорок втором,
весной… была немыслима Победа..
и как в провал, срываюсь в этот дом.
Страшней вовеки не было весны.
Нужней вовеки не было победы.
Мы до сих пор лишь ею спасены
от участи забывшей честь страны,
пока со стен глядят портреты дедов,
живыми не вернувшихся с войны.
И пусть зевнет во всю бездонность пасти
незваных судей ряженый спектакль –
но до сих пор, как в темя, вбит в Рейхстаг,
тот кровью дедов выкрашенный флаг,
и в триколоре ставший главной мастью.
9 мая 2011
Л а в к а в п е р е у л к е К а х о в с к о г о
Старуха в возрасте пророков,
стоит безвыходно у входа
в плаще пожарного колора,
поди, семнадцатого года,
с клюкой и в вечных черных ботах,
с коробкой мелочи негодной
времен Бориса и Егора.
Скандал давнишний, вполнакала,
и лавка всякое видала,
а эта – если бы просила!
Но то рыдает, то грозится,
и то ли лжет, то ли божится,
что три часа, как из больницы.
Вокруг, как по краям могилы,
толпы опущенные лица.
И тот сует ей сторублевку,
другой стократно объясняет,
что касса медь не обменяет,
но не берет и не внимает,
стоит, обвиснув тяжело.
Клюка стучит, дрожит коробка
под заклинание вполсилы:
«Копилку только что разбила.
Какое ноноче число?»
Скандал привычный, как тоска,
течет бессмысленностью речи.
Пади, безумная клюка,
на этот век, на наши плечи!
Разбиты вдребезги, летят
копилки грозные над нами,
за каждым медными очами
монеты мертвые следят.
Вновь обернусь – горючий цвет
ползет по сточенным ступеням,
сто без пяти считая лет
во тьму сходящим поколеньям.
20 – 22 мая 2011
П о э т ы п р а в я т м и р о м
памяти Осипа Мандельштама
Поэты правят миром, или так:
поэты п р а в я т мир, в их песнях выше
он вырастает, чище, глубже дышит,
и чаще пульс зарниц, разящих землю
у мира, о котором говорим,
что им поэты правят,
когда уже не остается веры,
что праведный закон владеет им
и оком гневным дневное светило
является, и в тучах сжат овал
трагический темнеющего неба,
и души ослепленные не внемлют
ни радости, ни страху, остудив
кипящие потоки лавы в жилах,
и реки в жгут сплетя, и с свистом взрезав
разреженный не воздух, а эфир,
они вскрывают русла сталью лезвий,
и растекается зеркальная вода
по берегам, покрыв водоразделы
мира, о котором говорим,
что им поэты правят лишь тогда,
когда его исправить не берутся
и сбрасывают в бездну виновато
все жалостливые и все святые,
все верные, все сильные его,
когда не остается ничего,
о чем нельзя сказать стихами,
не заплакав.
к о н е ц с б о р н и к а «Это просто жизнь»