… Моя рука закопана глубОко
и далекО. Под городом Варшава.
Её осколком срезало под вечер,
когда закат пожара лица красил,
когда комроты лейтенант Сергеев
ко мне за флягой руку протянул…
просил глотнуть... мол, в глотке пересохло…
Мою по локоть съело вместе с флягой.
А ротному, увы, не повезло…
Меня снесли в блиндаж. Перевязали.
Судьба добра – я у неё руки просил:
мол, пусть найдут и рядышком положат…
Ребята повозились – не нашли.
Но кто-то после, знаю, сделал милость:
зарыл её, бесхозную, поглубже
с такими же бесхозными кусками
угасшей плоти мёртвых и калек…
А я, забывшись, ею всё ворочал,
листал странички Лессинга («Галотти»),
которого добыл ещё под Ельней,
взял с боем, коль угодно, у врага.
И вот, читая немца, дрался с немцем.
И странно: кто он - классики поклонник?
Каким порывом тронуло страницы
его короткой и нескладной жизни,
чтоб их присыпать русскою землёй?
…Он спал ничком на бруствере окопа,
как будто в миг, когда навстречу нашим
рванул свой взвод, его шальная совесть
свинцовым сном безжалостно сразила…
Сморила…
Я поодаль сел без сил.
Среди казённой готики печатей,
среди сентиментальных фотографий
непостижимо приютился Лессинг.
И слышал бой. И порохом дышал.
Но это - к слову. А тогда, у входа,
на ватнике, в полубреду, в поту,
я дико помнил каждую страницу –
не памятью, но пальцами руки! -
как будто я ладонью гладил руку
своей сестрёнки, Зойки-пионерки, -
и каждый жидкий выступ на руке,
и лёгкость тонких, неокрепших пальцев,
и косточку запястья, и тепло
ладошки детской – отнятой клешнёю
я намертво в беспамятстве зажал…
И что в страницах, гладких и холодных,
могло тепло далёкое напомнить?
Кто отнятое вздумал воскресить?
Эмилия и гордый Одоардо?
Всевластный принц, играющий людьми?
Сам Готхольд Эфраим, великий немец?..
…А немец тот лежал, лицом уткнувшись
в истерзанную траками живину,
непобедимый и непобедивший,
меж Лессингом и мною, словно меч
и словно мост – там, за спиной, под Ельней,
под снегом зим, на пепелище лет…
…Под городом нерусским, но славянским
я дочитал последнюю страницу
той повести, которую писали
свинцовым шрифтом без черновика
готические литеры Молоха
на опалённых похотью полях
Великой Книги…
Руку – прилагаю.