Она отпивает Хайникен по глоточку, рисует в блокноте черточки-завиточки. Кивает: еще пол-литра из той же бочки, не надо маслин, спасибо, я не люблю. Домой на попутке; встречные фары – в строчку. Стучат в голове веселые молоточки. Вода из-под крана. Душ. Простыня. Сорочка. Такая жара, подруга, хоть лезь в петлю. Ночник умирает. Ночь заливает стены, и можно глядеть, как ветер колышет тени, как ватная тишина подминает время: неспешно и обстоятельно, как каток. Она засыпает медленно, постепенно. Шумит в голове прибоем пивная пена. Привычное одиночество внутривенно вливается в утихающий кровоток.
А утром – жара и солнце, грустить негоже. С улыбкой глядит в ответ из трюмо в прихожей подтянутая девчонка с хорошей кожей, неплохо, подруга, для тридцати восьми. В вагоне – вокруг привычно-смурные рожи, ну где же ты, проявись уже, мой прохожий, единственный, непонятный и непохожий, ведь должен же ты быть где-нибудь, черт возьми!
Он входит на Павелецкой с толпой народа, находит пустое место напротив входа. Метро. Духота. На речку бы, на природу, но не с кем опять, не ехать же одному… Их поезд летит, колеса на поворотах отстукивают вступительный такт фокстрота, случайность невстречи, пошленькая острота, хоть случай винить, конечно же, ни к чему. Здесь все до конца просчитано и известно. И он, и она доедут до Красной Пресни, и я на перрон шагнуть им позволю вместе, поскольку они не встретятся все равно. Я встретиться им не дам, заявляю честно, иначе сюжет раскиснет и станет пресным: счастливые пары схожи, как нам известно, об этом поведал классик давным-давно.
Поэтому каждый едет в своем вагоне, не ведая о сюжетах и их законах. Она раскрывает книжку на перегоне, он в речку во сне врезается на бегу. Они – лишь цветные камешки халцедона; пространство калейдоскопа для них бездонно. И я был бы рад их выпустить из ладоней, но я не могу. Ты слышишь? Я не могу.
* * *
Полпятого. Он ворочается в постели, считает в уме овечек и дни недели. Поспать бы хоть пару часиков, в самом деле. Бессонница. Жарко. Знаю. Не обессудь. Она на софе в гостиной. Бормочет телек, на столике недопитое ркацители. Я сню ей февраль, и хлопья густой метели спускаются к ней на плечи, лицо и грудь.
С рассветом бледнеет лунная глаукома, и мир проступает плоско и незнакомо. Вороны плывут по серому небосклону, картинку пересекая наискосок. Ты снова меня отправишь в пустом вагоне к какому-нибудь забытому рубикону...
Я знаю, что у сюжетов свои законы. Но сделай ты исключение. Хоть разок.