«Savoir souffrir sans se plaindre
ca c’est la seule chose pratique,
c’est la grande science, la lecon
a apprendre, la solution du
probleme de la vie».
ПУТЬ
(посвящение Винсенту Ван Гогу)
1. (Пролог)
Туманом укрыт
путь любого из нас,
подолгу не видим мы света.
Но ждём мы рассвета,
ждём истины час,
как ждём мы, уставшие – лето.
Идём по тропе
до холодных вершин,
затянутых снами как шалью,
где месяц урезан
и к небу пришит,
не нитями, нашей печалью.
Но вспыхнет рассвет
над седой головой,
согреет своими лучами.
И смену расслышит
второй часовой,
звеня от бессмертья ключами...
2. (Сон)
«1890 год, 29 июля, 1ч. 30мин. утра.
Я умер...»
Мне снился сегодня
безоблачный сон,
один я шагал
по откосу.
Я был, словно заново
небом рождён,
я видел
погасшую осень.
Мой путь пролегал по тропе,
до вершин,
где ветры холодные
веют.
И каждый мой след
был росою прошит,
но капли которой
не греют...
3. (Лондон)
И вот
по безлюдной иду мостовой,
подошвы истёрлись о камни.
Знакомый, Биг-Бена
раскатистый бой,
врывается
к спящим,
за ставни.
Я здесь уже был,
я ведь помню Её,
ту девушку,
с ласковым взглядом.
Вот дверь,
из которой я с радостью вёл
себя,
опоённого ядом.
Да, были здесь счастье,
ошибки любви,
потоки
бессвязных
речений,
надолго застывшие
в чистой крови,
но смытые сотней лечений.
4. (Боринаж)
Одно из них –
это священника путь,
начавшийся где-то в Брюсселе.
Глубокие шахты,
их черная жуть –
я жил здесь в истерзанном теле.
Усталые лица
рабочих, детей,
застывшие горы терриля,
и вечную скорбь
их родных матерей
не знают торговцы «Гупиля».
Читал я молитвы,
пытался согреть,
их, вмёрзших
в озлобленный голод.
Но проще, наверно,
поленом сгореть,
чем выжечь Писанием
холод.
Но всё же они
понимали меня,
раскрыты их добрые души.
Ведь я не жалел им
святого огня,
который мне вовсе
не нужен.
И только священников
старых оскал
меня окунал в неудачи.
Я понял,
не это я вовсе искал!
Но что ж тогда
жизнь моя значит?
Вот пачка бумаги,
простой карандаш,
и пара этюдов Мариса.
Движенье застыло,
судьбу не продашь;
признанье, казалось,
так близко...
5. (Эттен)
Опять мои ноги,
истёртые в кровь,
ведут меня в маленький Эттен.
Я вижу там мать
и сестёр своих вновь,
как в прошлые тёплые лета.
Крестьян, землекопов
я днями писал:
наброски, этюдные пробы.
Я заново жизнь
вымерял по часам,
искал удивительный образ.
Тепло очага
и домашний уют
развеяли муку-усталость...
Но всё ж
холода и прибои куют
из глины суровые скалы...
И что ещё можно
о доме сказать?
Влюбился я вновь без ответа!
Да, в прошлое,
словно вернулся назад –
померкли все радости света.
Собрав все котомки,
рисунки убрав,
Я снова считаю дороги.
И время –
безмолвный, суровый удав
обвило неделями ноги.
6. (Гаага)
Но вот и Гаага –
художников дом
и место нелегкой работы.
Я здесь, будто в дымке,
окутанный сном,
рисую модели до рвоты.
Брожу
по заброшенным Богом местам,
ищу новый образ для кисти.
И смело смотрю
вслед ушедшим годам,
роняющим желтые листья.
Голодный как зверь,
угодивший в капкан,
чужой и завистливой злобы,
упрямо смотрю в горизонт,
не в стакан;
не трачу я лишнего слова.
И вижу я там
то, чего не хотят,
увидеть треклятые мэтры.
Они снова в голос
упрямо твердят,
про точность,
ненужные метры.
Я вижу лишь жизни
глухую дыру,
и годы безвестных скитаний.
Теперь за мольбертом
я лучше умру,
не слыша мольбы,
причитаний.
Но снова повеяло
жаром огня,
на кухне хлопочет родная.
Теперь я могу
хоть кого-то обнять–
не нужно мне лучшего рая.
В кроватке заснул
подуставший малыш,
счастливым я сел за работу.
За окнами отблески
вымокших крыш,
на сердце – о крохе забота.
Вновь кисть застучала
о старый мольберт,
религией живопись стала.
Полученный мною
из завтра конверт,
сверкает,
как грани кристалла.
Но жизнь состоит
и из чёрных полос,
которых я вдоволь напился.
И скоро средь ярких,
в цвет солнца волос,
заснеженный путь мой завился.
Я долго пытался
сдержать хрупкий мир,
согреть в нём двоих беззащитных.
Но прошлое женщины –
сладкий инжир!
Её понедельник просчитан…
И снова письмо,
но уже от отца,
зовёт меня в скромный Нюэнен.
Дорога моя
не имеет конца,
а жизнь,
как истёртая сцена.
Она проводила меня на вокзал,
без слов, без любви,
это точно.
А всё,
что я в прошлом когда-то сказал,
исчезло вдали этой ночью.
7. (Нюэнен)
За старым, немытым
вагонным окном,
блестят
разноцветные
звёзды.
А там, впереди,
ждёт родительский дом,
и сладкие тёплые грёзы.
Забывшись в работе,
я хворь отгонял,
усердно трудясь над картиной.
Который уже
этот стылый вокзал,
обросший седой паутиной?
Но вот зашагал я
в примятой траве.
На сердце надежда, истома.
И только одно
пронеслось в голове:
тропа эта выведет к дому.
Бродягой, лентяем
прозвали меня,
но в этом - обычная злоба.
Я кисть никогда
не смогу променять,
на пастора светлое слово.
И вот поднимаюсь
к заветной двери,
готовой скитальцу открыться.
И кажется,
тяжкие все – позади,
сейчас бы в подушку зарыться.
Ах, как бы не так!
Вот обед на столе
и мама с печалью в десницах.
Я не перешёл только
Па-де-Кале,
на жизни
раскрытых
страницах.
Но снова бегом я,
в поля,
рисовать
крестьянские, гнутые спины.
На сон ли сегодня
мне здесь уповать?–
я друг
неотлипчивой глины.
Рассветы, закаты
в долинах встречал,
безжалостно тратил я краску.
Но эти поля –
не конечный причал!
Я в завтра смотрю
без опаски.
Я хаживал в хижины
добрых ткачей,
писал их иссохшие руки.
А жизнь моя так и
была здесь ничьей,
всё те же усталости муки.
Но раз,
направляясь на старый пустырь,
почувствовал чьё-то вниманье.
Пред взором моим
спит брабантская ширь
и чем-то
неведомым
манит.
Оставив мольберт,
я отринул назад,
заметив за рощицей платье,
и страстью горящие
чьи-то глаза.
Не мог же мой разум солгать мне.
И точно,
из рядом живущих семей,-
в одной, где отец отдал душу,
совсем не имелось
для дочек мужей
а дочки,
как спелые груши!
Мою незнакомку
все звали Марго,
красивое женское имя...
Сама же она
не казалась такой
в белёсо-сиреневом дыме,
который стелился
по бурой земле,
густея в полях и лощинах.
И вот,
на одном из окрестных полей
нашли мы друг друга –
причина
для наших свиданий
под синью небес.
Марго расцвела орхидеей.
Нас прятал в тиши
удивительный лес,
я таял под ласками феи.
Но время пришло,
все узнали о нас,
о нашей любви и свиданьях.
Последний остался нам
утренний час,
как в давних о жизни
сказаньях...
Я снова писал
ледяною рукой
холодный закат над рекою:
ты душу Марго
подхвати, упокой,
а тело я нежно укрою.
Прижав
к изнурённой груди пустоту,
в молчанье отнёс её к дому
и проклял
холодную, злую судьбу
я голосом,
родственным грому.
И плакал, как чувствовал:
так, как она,
никто не любил меня больше.
И вот я стою
у пустого окна,
и небо мне кажется тоньше.
Но это не всё,
что я здесь пережил!
Отец отдал Господу душу…
И вещи свои
я опять уложил
в котомки.
Так всем будет лучше.
Я еду теперь
в отдалённый Париж,
где танец мольбертовый неба.
И в тысячах мокрых
и солнечных крыш,
сияет надежда и небыль...
8. (Париж)
И снова вагон.
Так просторно, тепло.
Отмыты и окна, и двери.
Всё прошлое
разом куда-то ушло,
я сплю,
и в видения верю.
За рамами солнце,
сверкает Париж,
я с братом увиделся снова.
Над нашим балконом
свил гнёздышко стриж,
он так же, как я,
ищет крова.
Под утро столица Европы,
как сон,
как что-то(!) на старом Монмартре
и вдруг
удивлённый дождя перезвон –
приветствие тёплому марту.
Гуляешь
напротив церквушки Лоретт,
выходишь на мутную Сену.
На улицах
сотни спешащих карет,
и улицы эти,
как вены.
И вот захожу я
в торговый салон,
там сотни картин
в антресолях.
Лишь брату
отвесили лёгкий поклон,
без едкой в сознании соли.
Полотна блистают
игрою огня,
всё, -
воздух на них настоящий!
И это сразило,
низвергло меня,
и мне даже стало чуть страшно.
То было новаторство
в мире искусств,
почти революция света.
Я вышел из зала в смятенье,
я – пуст:
художники эти –
поэты!
Картины писали скитальцы,
как я,
Гоген, Жорж Сёра и Писсарро.
А мне не хватало в картинах
огня
и солнца палящего жара...
Но вот я узнал
и Гогена, Сёра,
мы выпили дружно абсента.
Затем вместе с Полем
гуляли с утра
по серой,
извилистой ленте.
Дорога вела
на большую гряду,
с неё я увидел соборы.
Париж размещался
в огромном саду,
а там, вдалеке,
были горы.
Открылась мне истина,
здесь, в тишине,
я понял,
что нужно мне это:
от красок я пьян,
как от вишни в вине,
мне хочется яркого света.
И кое-что я перенял от Моне,
я понял,
в чём тайны Сезанна.
Их живопись вся
растворилась во мне,
и многое стало мне странно.
И в думах таких
я отвлёкся другим:
коммуну создать живописцев.
Быть может,
уверенней станут шаги,
в рассвет нам
пора торопиться.
Но планы нарушились.
Мне же вполне
хватало заботы при этом:
картины Писсарро, Гогена, Моне,
я в них черпал
таинство света.
А вспомнив
бессмертного Делакруа,
сиянья палящего жаждал.
И вот,
засучив, как всегда рукава,
скопировал солнце однажды...
Простился я с братом,
собрал все холсты,
до Арля отправился ночью.
Решил убежать
от людской суеты,
порвать надоевшее
в клочья.
9. (Арль)
Я встретил здесь солнце,
таинственный лес,
поля
с принесённой золою,
и ветер,
что дует с лазурных небес,
и будто зовёт за собою.
Тут рядом река,
что течёт в никуда,
и мост,
что ведёт ниоткуда.
Под ним, словно души,
мерцает вода,
которой мешает запруда.
Широкая гладь
чернозёмных равнин
сливается с небом в тумане.
Здесь создано всё
для великих картин,
неписанных Богом над нами.
Но есть ли сам Бог?
Очень трудно узнать,
и нам остаётся лишь верить.
Ах да, ну конечно,
ведь можно страдать!
Закрыты к Всевышнему двери.
А прошлое я пережил,
не боясь,
остаться в своих неудачах.
Я просто работал,
утоптанный в грязь,
и жизнь моя что-то,
но значит.
Всё в Арле тихонько
сводило с ума:
закаты, рассветы, погода.
Но жизнь
не сумела поставить клейма
тяжёлого арльского года.
И люди остались здесь,
как полотно
без ярких,
промасленных красок.
Я это увидел и понял давно,
в их лицах –
бесчувственность масок.
10. (Сен-Реми)
Но вот я один,
на песчаной косе,
я слушаю рокот прибоя.
Я вновь вспоминаю,
как бегал в росе,
с тобою, мой Тео,
с тобою.
Вот лодки застыли,
увязли в песке,
их реи поникли, как руки.
Они, словно я,-
умирают в тоске,
О, жизни страданья и муки!
Я вновь покупаю билет,
как судьбу
и еду,
чтоб с братом проститься.
Я вижу отсюда
последний свой путь,
как в небе
прощальную птицу.
Мелькают деревья,
чужие луга,
в ушах –
перестуки вагона.
Я еду в Овер,
не к своим берегам,
и время закончилось
оно.
11. (Овер)
Проносится жизнь,
как простая вода;
колышутся травы,
я слышу.
В июле родится во мне
пустота,
всё станет и глуше,
и тише.
Пока же работаю,
будто во сне,
подолгу брожу по откосам.
Ищу,
что оставить природе, Луне,
и небу,
хранящему осень.
Я брату поведал
о той пустоте,
что выела в сердце надежду,
о яркой,
нетронутой тьмою звезде,
которая брезжила прежде.
Но вот
подношу я к виску пистолет,
вокруг одинокое поле.
Я прожил всего
эти тридцать семь лет,
теперь моё сердце
без боли...
Колышется ветер
в моих волосах,
в глазах отражаются листья.
И сердце лежит
на тяжёлых весах,
с ним рядом две старые кисти...
12. (Поля Иалу)
Я долго бреду
по цветистым полям,
где всё в аромате сирени.
Я здесь отдаюсь
нескончаемым дням,
я вижу знакомые тени.
Вон там - мой отец,
собирает полынь,
здесь - мама зовёт меня к чаю.
Марго - дарит спелость
посаженных дынь,
я – с ними, как было сначала.
А там, под ольхой,
спит усталый Гоген,
я с ним говорил о рассвете...
Вот брата узнал я
под сводами стен,
и он меня радостью встретит.
Он снова
несёт для меня полотно,
и кисти, и тюбики с краской.
И вот я рисую.
Как было давно
всё то,
что казалось мне сказкой!
13. (Эпилог)
Зажарило солнце
брабантский простор,
тепло разлилось
по равнине.
Снега отдалённых,
неведомых гор,
сияют на старой картине.
Дождался здесь света
ослепший старик,
увидел последнюю осень.
И галок далёкий,
пронзительный крик,
ворвался
в небесную просинь.
Он умер спокойный
за прожитый век,
он видел картину Винсента.
Он умер достойно,
ведь он – Человек,
хоть жизнь его –
грубая лента...
Июль–Август, 2007