Внимание: убедительная просьба детей, стариков, людей клерикально-религиозных, политических и общественных деятелей, а также приличных девушек - не читать
Поехал я как то с моими друзьями - которые так раздражали общественность - Батоном, Студентом, Омелей и куклой Натальей в воскресную загородную поездку. Поскольку все мы люди пьющие и много жрущие, то взяли с собой рюкзаки с едой, вином, носками, фонариками, ручными топориками, ножичками, перьями, а Студент - интеллигентный уринопоклонник - взял папин портфель, набив его орехами, семечками, курагой, черносливом, мафафой и портвейном.
В электричке мы хорошо выпили, закусили и в тамбуре, конечно же, запарились. Вышли на пустынную платформу одной из станций пригорода Ленинграда-Петербурга, выпили, запарились и направились по тропинке, вдоль деревеньки, мимо плетеньки, к полям, философски обсуждая заварушку на вчерашнем выступлении Meantraitors и Пупсов в МКЦ.
Омеля, недавно поступивший бойцом в братву, в новеньких чудовищно-уродливых слаксах, глядя на наши ладные пальто и добротные сапоги, проклинал братву за моду на слаксы и кроссовки.
Местный житель стоял у покосившихся заборов, плевался и громко ворчал: - Опять говноеды приехали, всё ходють и ходють, говноеды...
Мы с Батоном стали строить им рожи и грозить кулаками, но Студент сказал, что они тоже хорошие, просто Бога не замечают, а всё больше приметами да поговорками живут, и мы перестали обезьянить.
Выйдя за околицу в поле, мы обалдели от количества нагвампы у наших ног и опустились на корточки...
Прошло то, что принято называть временем. Рассмотрев небо и все окружающие предметы по отдельности мы двинулись к старому интересному лесу.
Некоторая путаница в состояниях сознания не мешала всем чувствовать важность и таинственность происходящего.
Омеля обрезал ножницами швейцарского ножика новенькие слаксы, превратив их в шорты и всем - особенно кукле Наталье - понравились его крепкие, кривые, волосатые ноги молодого хулигана.
Кукла Наталья показалась вовсе не куклой, каковой считала её общественность, потому что всё то, что она тараторила необычным голосом имело эзотерический контекст, который правда никак не мог исходить от Абсолюта, а явно лежал за пределами его досягаемости. Тут видимо всё дело в ограниченности человеческого языка. Оптически выглядела она то ведьмой, то феей, то вытянутым пятном, причём опять же явно не из этого промышленно-лесного мира, и не из ему потустороннего, а из какого-то немыслимого.
Мысли её иногда от неё же и отрывались - и в эти секунды, не в состоянии догнать их, она глядела то в сторону одутловатого неинтересного леса - плутоватой лисой, то в высокие свистоплясовые ленинградские небеса - немой рыбой, лишённой водоёма.
Я, будучи по рождению из тех, которые внутренне готовы к очень многому, думал. Думал, например, о наивности людей, верящих в возможность планирования и обустройства заранее предстоящей загробной жизни. Как будто там также смотрят телевизор и небрежно, но с комплексом вины, совершают половые акты.
Батон, потомственный художник, красивым сильным голосом произносил одну высшую истину за другой.
В рациональности Студента как существа, уже впрочем давно поставленной нами под вопрос, обнаружились очевидные провалы патологического характера. Он превратился в импровизированную радио-точку универсально-, так сказать, бытового содержания. Короткие эссеические зарисовки о плачевном состоянии современной науки в области антропологии, истории и геологии, а в общем - мракологии - по выражению самого Cтудента, - вследствие проводимой в жизнь тактики и стратегии "мимолётного" со стороны мировой закулисы перемежались с калейдоскопической скоростью со сводками погоды на ближайшие 2000 лет, так как в ход шла и предполагаемая Студентом тенденция развития парникового эффекта, и активность вулканов, и поведение капризного Гольфстрима. А ведь ещё было начало 90х! Всё это скабрезно приперчивалось красочными "рекламными клипами" и сведениями по физиологии старшеклассниц стран юго-восточной Азии, а также опытов порочного характера с куклой Натальей, которая никак не реагировала, поскольку хотя ещё формально, по документам, была замужем за Cтудентом, но фактически уже жила с Батоном.
Иррациональность Студента выражалась не только в молниеносной смене тем, но и в наглой попытке, подобно Эйнштейну, свести все эти факты в одну картину мира, что последние века никому не удавалось даже и близко. Однако же, с точки зрения мистика-одиночки, всё совпадало. Однако же, по своей психической сущности, студент был сексуальным маньяком.
Мы вошли в лес. Студент резко прекратил трансляцию, передвигался "восьмёрками", лузгал семечками, пил свой портвейн и с каким то религиозным экстазом на раскрасневшемся от нагвампы лице оббегал кочки с сыроежками. Горькушки он при этом яростно футболил.
Когда стало темнеть мы вышли к маленькому лесному озеру. За пару минут разожгли костёр, высушили носки, соорудили себе лежбища из еловых лап, помолились нагвампе, доели еду, допили вино, обсудили процесс самопознания и Du-Frage, замерли...
Великое Ничто обернулось для простоты бесстрашием. Студент "сточил" все оставшиеся луковицы, запил стаканом мочи, трижды оббежал вокруг березняка и нырнул с прибрежного дерева в озеро. Мы - кроме Натальи - последовали за ним. Измерили глубины мистического дна. Когда мы вылезли и сохли у костра, и Наталья растирала нам спины студентовским свитером, сам Студент рубил топориком полусухое заболевшее дерево приличной толщины. Срубив, он сплавил его на другой берег и, попрыгав через гаснущий костёр, уснул.
Следующим утром - питерским осенним пронзительным утром! - мы спали в высокой траве. Первыми очнулись я и Студент. Он завыл. Но не по-волчьи, а наборот, очень жизнеутверждающе. Завыл и утёк в лес. Вернулся через пару минут - с травами и кореньями, разжёг костёр, завернул принесённую снедь в коросту, в бересту и испёк всё это, запарил в углях. Быстро съел и, запив стаканом мочи, унёсся валить сухой березняк.
Омеля, проснувшись, проклял слаксы и братву, зачерпнул из студенческого портфеля пригоршню мафафы, забил 2-а косяка, быстро задул их и опять зазомбился.
Я совсем забродяжничал - от берега до леса и обратно, вроде как лешего кликал, чтоб балалайку одолжить, так хотелось что-то исполнить вслух. Порою - в силу инерции - задумывался, но потом безумие победило ум и глупые мысли о смыслах и неудобствах больше не беспокоили какое-то время.
Батон, потомственный художник, уселся на пеньке, достал кусок бумаги, чернила и рисовал дуплетом "Ленин в Грибландии" и "Артемий и Варвара в пору сбора грибов". Изо всех сил чесал затылок, морщил донельзя выпуклившийся заморщиневший лоб.
Наталья спала крепко, с полуоткрытыми глазами, мило оскалившись лисой, беспрестанно, по-женски, охая, ухая и ахая.
Несколько раз приближался витиеватою походкою совсем уж неприятного вида пьяный демон-тракторист, из местных. Увидев Наталью было ошалел и стал приплясывать на месте, на расстоянии метров 50ти от нас. Я пригрозил ему куском срубленного дерева и он исчез.
Ну я не буду более описывать события и ощущения этой загородной поездки, намекая на их метафизическую значимость и экстатическую неординарность. Ведь это же наша с Батоном, Наташей, Студентом и Омелей сказка! Сказка сонма завертевшихся вокруг дружной пятёрки миров, так не похожих на опостылевший мир пустых, ничего не подозревающих обывателей. Дело то, как все уже догадались, ранней дождливо-тёплой осенью случилось.
Стоило ли об этом писать вообще? - Я не знаю. Но в конце то всех концов, зачем ПРО что-то и ПРО кого-то читать и потом рассказывать, если можно самому ЧТО-ТО написать. Ну про того же Ставрогина, графа Толстого, ну или там про Генри Миллера, что мол вот, Готтлиб Леберехт Мюллер, то бишь любимый Богом праведный Мюллер, встал утром, вымыл морду, выдавил угря, отымел сестру жены, съел егершнитцель, выпил пива и отправился за город, со своей возлюбенной Джун, совокупляться в лодке. Или что вот мол "...мы доломались, время молодым, они - вино, мы - дым..." Ну или так:
"Шумной ватагой озорных сумасшедших мы, говноеды, бежали-летели через мокрые дворики, мимо тяжёлых, опухших от неправильного питания баб, слабоумных старичков и безмолвных девиц-мамаш с колясками. Мозги работали как у детей до-потопной расы, рты - как радиоприёмники, щёки горели аполлоновскими солнцами, мы пахли свежестью лесных опушек и коровьих лугов. Пьяные, еле державшиеся на ногах рабочие, их сожительницы - строительницы дорог - показывали на нас пальцами, иногда пытались завязать с нами, или, не сойдясь во мнениях, между собой, драку, а мы, словно на крыльях, улетали. Нас не достигали даже полупьяные, ретивые, ленинградские милиционеры. Хозяева питерских дворов - подростки-садисты, обычно злые до безумия, прислушавшись к нашим восторженным голосам, переставали плеваться, бить малышей, инвалидов и животных и спешили скрыться, сойти в свои пропахшие клеем подвалы."
Или так: "...тута евангелистов многа живёть, живёть жизню свято-помешанную, укаждый день у думках Иисусу спомогають с креста слезти, о непорочном зачатии с бабами своеми на перине чирикають, тачки свои - аудюхи дутые - заговаривають. Ну и дома строять, много домов. Токмо себя самих не знають..."