(Опыт прочтения поэтического цикла Александра Шамиса «Бег времени»(http://ashamis.pochta.ru/beg_vremeni.htm,) 1980 г., спустя четверть века после его написания.)
На его странице в "Самиздате": http://zhurnal.lib.ru/s/shamis_a_l/yury_gorbachev_01.shtml
Нас свели студенческие пирушки, бардовские посиделки, запрещенные «Мастер и Маргарита», «Бесы» Достоевского, запойные читки Пастернака и Мандельштама. И не даром, звоня мне из Модиина (это гдето на земле библейских Маккавеев между Тель-Авивом и Иерусалимом) в Новосибирск, он, и только он, не забудет спросить о том-не я ли пел стихи Бориса Леонидовича со строчками «Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ…»? Казалось бы, когда это было—а помнит. В то время любой себя уважающий томский филолог мог выдать на гора про то, как кидается на плечи «век-волкодав», про «хлипкую грязцу в колесе», про «жаркую шубу сибирских степей». И хотя сборища были не столь людными, чтобы собирать стадионы, ностальгия по тем, словно бы все еще испускающим какой-то завораживающий свет квантам времени, в которых мы, тогдашние, остаемся замурованными, как младенцы в уютной утробе, накатывает. Университетский Томск конца семидесятых, начала восьмидесятых, как и вся тогдашняя гуманитарно продвинутая часть Российского населения, буквально бредил поэзией серебряного века. Это была та пуповина, по которой хлынуло в нас нечто до конца неосознаваемое -- неупокоенная бродильня звуков, ритмов, символов. Вернувшаяся к нам тенью поэтической Клитемнестры духовность, разбуженная шестидесятниками. На одном из тогдашних бардовских фестивалей я слышал три песенных варианта стихотворения Арсения Тарковского «Свиданий наших каждое мгновенье Мы праздновали, как богоявленье…». В бардовском репертуаре мелькали переведенные на «великий и могучий» сонеты Шекспира и Верлена. А когда вместе с Вероникой Долиной в «сибирских Афинах» появился опаленный диссидентством СМОГовец ( представитель Самого Молодого Общества Гениев) Владимир Бережков и спел «Август» из «Доктора Живаго», стало ясно, что это даже не песня, а молитва. Помню, как после того концерта, на котором было исполнено и стихотворение «Эта женщина не дописана…» Леонида Губанова, мы сидели с Александром Шамисом в общежитской комнатке и спорили по поводу того, с каким словом рифмуется строчка «Этой женщине только месяцы…» Тогда мы расшифровали что-то с трудом пробивающееся сквозь гитарный аккомпанемент, как « Пусть слова ее не гименятся». В том смысле, что пусть женщина, мол, меня непутевого поэта, не увлекает в сети Гименея,--самой же хуже будет! Пророческая, надо сказать, расшифровочка: у поэтов никогда не клеилась семейная жизнь! И вот спустя много лет, взяв недавно изданный сборник одного из проклятых поэтов-СМОГовцев Леонида Губанова, можно было убедиться, что искаженное некачественной магнитофонной записью словосочетание на самом деле означало -- «не ременятся». То есть в очищенном от наших фольклорных перепевов ушедшая в народ строка так и неопубликованного при жизни «поэта психопата и кликуши» звучала , как «Пусть слова ее не ременятся…» Это маленькое филологическое открытие дает не меньше пищи для воображения: какой современный поэт не получал от Судьбы -злодейки «ремня»(работать надо, деньги делать, а не на Пегасе галопировать меж астральных блесток!). Какой продолжатель славных дел Орфея не страдал от обнаруживающих непригодность на роль Музы богоподобных Дульциней, превращающихся в кухонных гарпий по истечении пары-тройки лет жития в аспирантской общаге города, где даже бюст давно отбунтовавшего предтечи инакомыслящих Батенькова взят в железное трамвайное кольцо, а свергнутого с часовни на базарной площади золоченого ангела вернули на место лишь к четырехсотлетию.
Отпечатанный на машинке и скрепленный вынутой из ученической тетрадки «скобочкой»(тогда еще не было степлеров) венок сонетов «БЕГ ВРЕМЕНИ» Александр вручил мне без особой помпы. Это был естественный акт хождения сам- и самсебяиздата, так что чего уж там!
В бурном океане стихотворцев, который заштормило к концу 80-х, дав в начале 90-х бесчисленных «поэтов новой волны», я лишь еще однажды встречал столь же ортодоксального сонетотворца. Я столкнулся с ним, отчисленным литинститутовцем, сильно похожим на притопавшего пешочком с клюкой с черноморского побережья Максимилиана Волошина, в арбатской толчее, меж холстов с мясистыми ню, поодаль от мини -балаганчика с Петрушкой- палачом, занесшим игрушечный топорик над миниатюрной чурочкой и надписью «Вот Егор тебе топор, чтоб Бориса зарубить!»Ни фамилии, ни имени того очередного воплощения неистового коктебельского отшельника уже не помню. Да вот еще антисонеты Тимура Кибирова ( с кем лично не знаком), в которых по-раешному забристо размышляется на тему о том, что было бы, ежели Лаура «дала» Петрарке,-- с их постмодернистической манией все разломать, чтобы дух вон вышел, можно «пришить к делу».
Видимо, каков поэт, таковы и стихи. Александр Шамис, чье мировидение сформировалось в те самые годы «застоя», когда еще всерьез читали Канта с Гегелем и когда запрещенных КПСС и КГБ авторов поглощали, словно ступая возрожденческой стопой дона Кристабаля на золотой песок неведомого дотоле континента, все-таки так и остался на том заветном берегу. Поэт-философ. То ли заброшенный к нам из времен кифар и пергаментов Диоген в бочке. То ли средневековый витражных дел мастер, которому сквозь вставленные в геометрически правильный свинцовый переплет цветные фильтры видятся алхимики в лабораториях, рыцари по пути в Иерусалим, единороги на лужайках у стен замка, прекрасные дамы в стрельчатых окнах. ( Александр Шамис не извергает слова лавообразно, он подбирает их, как камешки в мозаике, шлифует их как скульптуры, предназначенные для нефов храма, чьи шпили-антенны возносятся к небесам. ) Он, как волхв ( в противовес волкам и волкодавам) идет на свет одному ему видимой звезды, чтобы дойти. С первых строчек сонетного цикла «венок» --это послание сквозь времена, словно бы воспроизведенные впервые, никем дотоле не зафиксированные слова прорицателя.
Вам, мертвые, в чьих мантиях алеет,
Бессмертие четырнадцати строк,
Вам юные, кто преступил порог,
Кого манят тернистые аллеи.
Одним из этих юных, «кто преступил порог» и был я. Как-никак Александр написал эти стихи в благословенную пору, когда учился в аспирантуре и преподавал в университете. В наших отношениях как бы воспроизвелась ситуация из гетевского «Фауста»: школяр является к Мефистофелю, жаждая бакалаврских регалий, а тот, в обличии чернокнижника, знай себе - наставляет. Все, как сто и тысячу лет назад и даже до нашей эры, в тени олив, в Афинах. Поэтому все-таки архаическое «манЯт», а не современное «мАнят», тем более, что последнее слишком уж созвучно с английским «money», а здесь не о том речь. Только спустя десятилетия я как-то призадумался: а почему Александр ( я всегда звал и зову его Аликом) мог дружить со мной на равных, не смотря на то, что я был лишь студентом филфака, а он уже преподавал в университете-- логику, в «политехе» --философию? Потому что я мог изобразить на гитаре ажурно-замысловатое «Рондо» гитарного Моцарта -- Фернандо Сора, или «прожурчать» на струнах этюд современника романтичных кавалергардов -- Джулиани? Оттого, что стяжал лавры какого-никакого барда? Или просто--время было такое, когда Фаусту, прикрыв плащом фосфорисцирующее лицо и, спрятав на боку шпагу для братца Гретхен, пришла пора выклубиться из его лаборатории духом томления? Тогда и только тогда от преподавателя филфака Николая Хаустова можно было узнать сколь чудовищное количество рассказов написано про апельсины посланные добреньким Ильичом авитаминозным детям революции, а из рук попавшего чуть позже в опалу кандидата наук Александра Казаркина(ныне он доктор наук) получить Библию или «Золотую ветвь» Джона Фрезера, которая была замурована в закрытом фонде «научки», подобно средневековой инкунабуле, на страницах коей начертаны формулы левитации. От Александра Шамиса (хотя он и не преподавал на нашем факультете) я впервые услышал устные изложения библейских сюжетов, пересказы лагерных историй Александра Солженицына, и слово «структурируется». Это было время, когда «Мастера и Маргариту» читали по перефотографированным копиям -- этакая колода карт, по которой гадали и ворожили, узнавая слова истины. Поэтому обращение к Мастеру(Фауста актуального к Фаусту вечному) было вполне естественно.
Памяти М.А. Булгакова
Но ждать, но верить так необходимо,
Что призраки ночей исчезнут днем,
Что мир омоется целительным дождем,
И что свеча любви неугасима.
Что Рим падёт у стен Йерусалима,
И рукопись твою не сжечь огнем,
И что коня и меч тебе вернем,
И что возмездье злу неотвратимо.
Да, рукописи, как завещал Булгаков, не горят! Потому что они существуют вне бумаги и слепого шрифта, пробитого на «Ятрани» сквозь четыре копирки. Так же, как роман Мастера, который мог быть надиктован Воландом на ухо поэту Ивану Бездомному, или присниться пойманному с валютой в вентиляционной шахте отхожего места Никанору Ивановичу - и это не меняло ни одной его буквы.
Но почему - сонеты? В то время как, скажем, предтеча, - тоже уверенный «что возмездье злу неотвратимо», - Александр Галич сочинял и пел под гитару стихотворные фельетоны. Может быть потому, что - среди кристаллических форм языка, сонетные «октаэдры» обладают особой магической силой? Ну а уж венок, ожерелье сонетов, - это нечто вроде талисмана-оберега от дисгармонии безумствующего мира. В то же время венок сонетов - что -то вроде мини органа. Рифмовой иконостас. Нечто наподобие математичной фуги, предназначенной для разговора с Богом. То ли Бином Исаака Ньютона, который сформулировал закон всемирного тяготения в доказательство божественного мироустройства вселенной, то ли ожерелье псалмов. Доказательство бытия Бога то ли геометрическим, то ли алгебраическим, то ли музыкальным способом. Жанр, законсервировавший в себе каноны средневековой схоластики, в котором властвует logos. Не какая- нибудь там «импровизуха» , а непременно —тезис — развитие тезиса —антитезис—синтез. Форма, в которой ответной резонансной волной должен зазвучать Vox Deus. Не только «оргАн», но и тончайше настроенный «Орган» для восприятия вибраций Абсолюта. Поэтому философичность здесь на уровне максим Боэция или афористичности пророка Малахии.
Дано ли чистый воздух нам вздохнуть
Любви небес, без паутины нитей,
И в мир смотреть без страха, без наитий,
И смело в нем вершить свой верный путь?
Или:
Кто разгадает этой власти суть?
Нить прошлого куда ведет не зная,
Нить времени на выю намотаю
И попытаюсь время повернуть.
И еще:
Цыганка в картах переменит масти,
И сменит цвет волос, мой прежний друг,
И мир изменится: не все вокруг
Хранит твой след, и даже ты--отчасти.
Многие стихи этого сонетного цикла обращены к друзьям. В одном из сонетов я с большими авансами для того времени был назван художником («Но мой художник холст раскрасил кистью…»), и как ни крути, - мне довелось испытать себя на прочность судьбою поэта, юродивого, бессребреника, - сбылось. Это открытие, что в стихах-посланиях будущему Александра Шамиса «запакованы» четверостишья, несущие в себе символику сродни катренам Нострадамуса пришло совсем недавно. Круг сплетенного венка - это как бы негромкий разговор некой тайной вечери, слова, обращенные к кругу друзей, объединенных магией поэзии. Что-то вроде спиритического сеанса, в котором вызываются духи всех предшествовавших эпох. Или нечто вроде встречи рыцарей короля Артура в Камелоте, где обсуждаются перипетии предстоящих битв с Драконом. И минувшие четверть века, за которые не так -то просто было «смотреть в мир без страха, без наитий», произошло так много, и мир «так изменился», и ланцелотов меч так затупился, а конь так стер копыта, что опять-таки ловишь себя на мысли: сбылось! И сбылось вдвойне потому, что мы так и не «разгадали этой власти суть». Дракон извернулся и вновь отрастил свои чудовищные головы. И что немаловажно, мы --узнали-таки, что оно такое --время, когда «сменит цвет волос мой прежний друг». А ведь при прочтении двадцатипятилетней давности, когда кудри вились по-есенински, как-то и в голову не приходило, что на месте этих барочных завитков -- быть мельхиоровой седине. Что это--загадочная сила силлогистики, или колдовство поэзии, которая по определению «нашего всего» должна быть немного глуповата? Не знаю…Но -- мороз по коже от слов, словно бы слетевших с каменных губ Сфинкса: вот оно -- вечное и неопровержимое, уловленное «слухачом», воспринимающим интерференции каких-то неслышимых «простыми смертными» волн--и не отвертишься. Так было, так будет. Вот откуда эти точные, как бы покрытые тусклым, тронутым временем паутиной трещинок лаком брейгелевские «картинки».
В подножиях твоих непроходимо
Теснится стража. И меня там ждут.
И мастера твои веревку вьют,
Из трубок выдувая кольца дыма.
Но, не смотря на эту внешнюю архаичность, поэзия Александра Шамиса современна. Не в том смысле, конечно, что способ рифмовки катренов АВВА совпадает с названием популярной группы, а в бережности археолога и реставратора, который прежде чем извлечь артефакт из культурного слоя нежно очищает его мягкой кисточкой, прежде чем положить мазок на поврежденный холст, сто раз отмерит.
Вдруг солнца луч войдет и станет зримо,
Что путь к твоим вершинам слишком крут.
Что не дойти до радостных минут, —
Не каждая вершина достижима.
Так струится свет на картинах Рембранта. И так клубятся облака у ног мадонны Рафаэля.
Но продолжаю свой нелегкий путь.
Задымленного вервия вдохнуть
Мне суждено. Готов принять я муку
По мановенью твоего перста, —
Я шел сказать, приблизив к сердцу руку,
Что предо мною ты, как снег, чиста.
Честно говоря, это торжественно высокоштилевое «По мановенью твоего перста», прямо-таки воскрешает микельанджелевский сюжет: через касание перстов Всевышнего и первочеловека Адама происходит «боговдохновение», то есть Создателем вдыхается жизнь в Создание.
Пожалуй какой-нибудь версификатор –иронист обыграл бы аналогичную ситуацию совсем по иному. Но тем карикатура и отличается от фрески, что не претендует на космические обобщения. Важно, пожалуй, и то, что «Бег времени» --название последнего прижизненной книги стихов Анны Ахматовой, и, вынося в титул цикла этот культурный «кабалистический знак», поэт соединяет нас через него и с серебряным веком, и с судом над Иосифом Бродским, и с «делом» Синявского и Даниэля: в них метафизически проступила инквизиторская основа. Так Борис Пастернак назвал одну из своих баллад «Смерть поэта», увидев в смерти Владимира Маяковского очередное издание гибели Пушкина и Лермонтова. Но тут скорее «отпевание» и поминальные записочки за упокой новопреставленной любви, ибо и она не вечна. Вот и блуждают свечные огоньки по бледным ланитам вселенской вьюги. В ее метельных клубах, как известно, и получили вид на безвременное жительство волны-корпускулы мятежного духа того Органа-оргАна, что все еще в своем святогорском имении покусывает кончик гусиного пера, чтобы «задуматься, взмахнуть руками, на рифмах вдруг заговорить». Ну а уж, заговорив, и сам не заметишь, как в твоем горле заклокочет «сырая горечь» «рыдающей строки», как вместо хэмингуэевского свитерка плечи отяготит драная хламида пророка, которому являются знамения в небесах. Все в соответствии с вечным постулатом: «Ногами на земле, а головою в небе».
ЗАТМЕНИЕ
Но иногда надежды робкий луч
Пробьется сквозь метели и печали.
Рассеются туманные вуали,
Черты смягчатся недоступных круч.
Но что поделать, легок и летуч
Уйдет, как дым, в неведомые дали.
И голос твой пронзит острее стали:
«Себя не мучай и меня не мучь».
И голос времени добавит вдруг:
«Так было дважды--это третий круг».
И я за голову схвачусь руками.
Так этот голос грозен и могуч.
И вдруг увижу, солнца черный камень
Скрывается среди свинцовых туч.
Не будем забывать и того, что венок не только венчает головы пасторальных Пастуха и Пастушки или возлагается на головы триумфаторов, но и язвит терновыми шипами чело Христа, а так же является банальным атрибутом ритуальных услуг с украшенной золотым шрифтом лентой от скорбящих сослуживцев. ( Не даром, наверное, в истории русского сонета, начинающейся с Тредиаковского и Сумарокова, существует такой курьез, как венок сонетов, посвященный Г.М. Кржижановским В.И. Ленину с элегической кульминацией «Ужель все кончено? Все струны отзвенели?..») В иудаизме же, который сегодня во многом является источником вдохновения автора, – терновый куст –это знак пророка Моисея («Забыть огонь тернового куста»). Так что это как раз тот случай, когда идиллические радости переплетаются и с глубоким религиозным чувством, и со страданиями тернистого пути( поэту нужны страдания) и даже с тайнами «гробового входа». Кроме того, форма венка сонетов вполне согласуется с мыслью Николая Бердяева о России, как о стране вечного средневековья. Ибо, сонет -это средневековая форма. Так же как какие -нибудь буррэ, павана, гавот, готический храм или темперная иконопись на досках( все-таки цикл Александра Шамиса написан на русском, а не на итальянском, английском, французском или каком-то другом языке).
Сегодня - Александр Шамис уже не просто один из томских «вагантов», в ряду которых - Юрий Митрофанов, Владимир Брусьянин, Александр Пименов, Владимир Назанский, ладимир Крюков, Виталий Новосельцев. Мир распахнулся - и за первым шагом в глубь традиции, уже не вербально, а экзестенциально последовало нечто сродни путешествию во времени. И если сквозь университетские кафедральные премудрости всегда проступали облики античных философов, иудейских пророков и сорбоннских богословов, то когда-нибудь нужно было в качестве плаща Мефисто, а может быть и ангелова крыла -кто знает?- использовать самолет Минводы-Иерусалим, чтобы в конце концов обрести первозданную самость. А для этого нужно было по-магистерски неотвратимо вывести магистральную линию судьбы в соответствии с начертанным в 15-ом сонете венка, так называемом «магистрале». Этот тот самый последний аккорд в хорале, в котором сводятся все дотоле уже прозвучавшие темы и линии. Шпиль соборной части: к нему тяготеют контрфорсы, архитравы и алтарь, которые рвутся ввысь ускользая от пастей и когтей химер и горгулий.
Тогда бег времени —лишь скорбный путь
Ночей и дней неутолимой страсти.
Закончится ли он когда –нибудь?
Думаю, Александру Шамису удалось создать образ некого витающего над вечно студенческим Томском сонетного «града небесного». Вслед за Данте-в чем то по-адски пугающего( годы моего студенчества и его преподавательства «славны» идеологическими чистками и кагэбэшными обысками среди преподавателей и студентов). Вслед за Петраркой - свято хранящего в нишах храмовых нефов студенток - Лаур. Вслед за Шекспиром - по-ренессансному буйно-неукротимого. И вслед за Валерием Брюсовым, Вячеславом Ивановым, Максимилианом Волошиным - по-серебряновековому бредящего ясновидческой сумасшедшинкой «ночей и людных сборищ». Пожалуй, что в сонетах Александра Шамиса по своему аукаются и отдавшие должное этому изощренно-хрупкому жанру безалаберно-богемный Артюр Рембо, начинавший поэтом в Париже, а кончивший не очень удачливым предпринимателем в Африке, и мрачно-сюрреалистичный Шарль Бодлер, который, глядя на красавицу, мог размышлять о бесстыдно раскинувшем ноги трупе лошади, поедаемой червями: все там будем! Тончайший яд эстетизма, которым сами дышали и отравляли нас Стефан Малларме, Леконт де Лиль и другие истинные денди изящной словесности, вошел в плоть и кровь стихотворных опытов Александра. Стихи настоящего поэта, как я уже говорил, всегда сбываются. Сбылись и сбываются слова и строки-знаки сонетов Александра Шамиса.
Можно ли требовать большего от Поэзии? Она ведь не в рифмах и ритмах даже, не в сонетной, балладной или песенной форме, не в скупой лапидарности минимализма или щедрых на словоизлияния экстатических длиннотах, а вот в этом непостижимом вИдении и слЫшании сквозь времена. В снизошедшем свыше даре созерцания грандиозной драмы, в которой как бы заранее «расписаны» роли и розданы маски, но ты проживаешь эту мистерию не на сцене или съемочной площадке, а в жизни, становясь чем-то вроде призмы, сквозь которую и струится, разлагаясь на цвета радуги, поток времени.
Сольются жажды полные уста?
Скорей сольются реки в океаны,
Скорей уйти, уйти в другие страны,
Где море ласково, лазурь чиста.
Или бежать в пустынные места
И залечить в тиши больные раны.
И провожать в пустыню караваны
Лишь до ведущего к тебе моста.
И ты бредешь неведомой тропой,
«Прощай -прощай», --доносит голос твой.
С тобою ночью темною прощусь.
Но буду я присутствовать незримо,
Я с мудрым бегом времени сольюсь
В союз. Навечно и неразделимо.
Удивительно. Но этот сонет написан в 1980 году. Тогдашний поэт по сути дела увидел себя сегодняшнего. А ведь до того, как «бежать в пустынные места» и чтобы оказаться там, «где море ласково, лазурь чиста» были годы и годы, и Александр ценил свою работу, и не погрешу против истины, если скажу, что был патриотом Томского университета, а главное был органической частицей его непостижимого мистического духа. Но видно, им уже навсегда отыграна роль в драме, где кафедральные волхования соседствуют с подвальчиком Ауэрбаха, в котором друзья- миннезингеры сдвигают пенные кружки под звон лютни и где, воспользовавшись мефистофельским плащом, можно было перенестись в объятья юной прелестницы с замкового гобелена.
16. 30--19.00, 18, декабрь, 2005 года. Сразу после твоего звонка.
Юрий ГОРБАЧЕВ.