ты упрекнул меня сегодня,
что о сове я едко не пишу..
точнее, не пишу всей правды.
я признаю, упрек был справедлив,
точней, он был закономерен…
я напишу сегодня о сове.
я напишу сегодня о собаке.
сова..
уязвлена…
душой и телом за щедрость –
или расточительство? – сполна
она сегодня платит по счетам.
и похвалить ей не за что себя:
любовь не сберегла
и другу тоской, как дымом,
отравляет жизнь.
и обещаний данных не сдержала,
он, впрочем, тоже с этим не спешит.
она не ищет оправданий,
и помощи уже не ждет,
и понимает, что слабости ее
ей не простят
и прежней дружбой ран ей не утешут…
и знает, что бывает неправа,
когда пропитанные горечью слова
сырыми ветками на угли прогоревшие кидает -
и снова едкий дым в глаза,
но боли это ей не прибавляет.
хотя… вот говорят, болят отрезанные пальцы?
так что же, пожалеть её?
бывает, жалость убивает,
когда, не сердце распахнув,
а раненную совесть утешая,
жалеют - хуже, чем крадут.
сова о жалости такой,
увы, не понаслышке знает,
но все же благодарно вспоминает,
как утешает раны первый снег,
уходит боль, и возвращают силы
до слез родные запах и тепло…
но слез ему она не показала:
другой с ресниц губами их собрал
и горечь их на свою совесть принял.
чужой, скупой на ласку пес,
укрыв большим и теплым телом,
сове пригладил перья языком,
и, сам того не понимая,
зализывал ей ранки на душе.
мой пес… он молчалив,
и цепь длинна – пускает за порог,
но двери не прикроешь;
и запах дыма на совиных перьях
его тревожит и щекочет нос,
но, сам изголодавшийся по ласке,
он щедро дарит – жадно пьет,
и привкус горький пропадает.
он не зовет, не обещает,
не лезет в душу – просто ждет,
нутром собачьим чутко понимает:
задавит, если посильней сожмет.
сова? да, ласку принимает
и щедро делится своей,
не спрашивает и не обещает,
и научилась псу смотреть в глаза –
цепи она почти не замечает.
так что же ей – согретой псом –
теперь другие? что ж не отпустит,
не отвернет глазастой головы?
благословенны, кто простил и забывает,
и если среди них и вы,
запомните: фантомной боли тот не знает,
чьи пальцы невредимы и целы.