Я бреду тропой,
а роща заблудилась.
На костёр берёзовый
мочится туман.
Медною монетой
солнце закатилось
в облако, как будто
нищему в карман.
Скоро бабье лето
осени приснится.
И взметнётся пламя
золотое
в синь.
Только в небе синем
ласточкам не виться!
Среди пальм,
быть может,
вспомнят
звон осин…
Улетел и я бы
к пальмам
(мне прописка
ни к чему:
планета –
дом мой;
мир – весь мир),
но боюсь
(тяжёлый
я:
летаю низко),
как бы не наделал
воин
в шкуре дыр.
Шкура – дрянь! да в шкуре
той
душа ютится…
Может быть, отпустят…
просто… без анкет?..
Прилечу на Родину
по весне, как птица;
и никто не спросит:
кто отец? кто дед?..
Вот и луч!.. Пробился
сквозь туман. Предтеча?
Вслед за ним явиться
не должно ль оно?
Я наивно верю:
бабье лето лечит
от вина и грусти,
от нелепых снов.
Каркают вороны.
Гравий розоватый
шелестит.
Тропинка
вниз уже бежит.
Над Славянкой-речкой
пар
как клочья ваты:
лёгкой паутинкой –
на траве лежит.
Рыжий луч, как белка,
скачет по берёзам,
по макушкам сосен...
К речке подхожу
и – уже волнуюсь! –
пальцы к папиросам
тянутся...
А спички
в куртке нахожу...
На «Парнас» взобрался.
В центре – Феб. А сестры
музы, Афродита
да Гермес – вокруг.
Надо мной – шатёр
из листьев…
ярких…
пёстрых…
Если б, скажем, чудо
совершилось вдруг:
если б эти листья
разом превратились
в бабочек и взмыли, –
небо золотым
стало бы... Качнулась
ветвь... Зашевелились?..
Нет, не стану к этим
медным... неживым
куклам
подходить я.
Подойду к рябине;
постою под тонкою
с протянутой душой!
Но она... что с нею?!
Замерзает?
Гибнет!
Алой кровью харкает!
Ей нехорошо.
Капли крови падают
Талие* на голову.
Кружатся вороны
(или пьян я вдрызг?).
Облако расплавилось
и течёт, как олово.
Кочки побежали,
будто стая крыс.
– Не болей, рябина! –
говорю. – Ну, хватит!
Осень нам подарит
свой последний
«золотой».
Бабье лето нас
увлечёт, подхватит
и закружит!
Мы ещё
поживём
с тобой!..
А пока оно
за горами где-то.
На костёр берёзовый
мочится туман.
Солнце закатилось
медною монетой
в облако, как будто
нищему в карман.
1992
*Талия - муза комедии.