Иосиф Флавием отправился ли в плавание?
В брод через океан, к далекой гавани.
Горит там факел негасим в руке у женщины,
И всем свободы и уют ею обещаны.
Зеленолицая богиня милосердия,
Все вновь прибывшие сыны ее – горят усердием.
Эдип и сфинкс. Гомер. Софокл. Аристотель.
И старый Фрейд, и новый друг. Плач виснет в небе на высокой ноте.
И плеч согбенных бремя покидает чемоданами,
От Йорка и до Орлеана улыбается фортуна ураганами,
Кричит с этапа, эшафота, ало-белой розой, девственницей, в вечность,
А ей в ответ слепая ненависть, до семяизверженья в бесконечность,
И подноготность подвенечности смешной, беспечной
Снимает судороги разума пилюлей безупречности аптечной.
Порнографическое счастье и экстаз в атаке,
Вялотекушее удушье, греки, руки, раки,
Фонарь и лотос, фаллос и бутылка,
Крылат, как саранча, поспешный сфинктер
И комплекс старого слепца во славе горя,
Страданий у папаши Антигоны – море!
Разгадана ль загадка чудища лесного?
Сомкнутся ль крылья ворона над трупом брата – лучшего съестного?
Ракеты. Подвиги. Макеты. Обглоданные дочиста скелеты.
И поднятые руки вверх. Воздетые хвостами пистолеты.
Мы ль повторим судьбу скитальцев, каинитов?
Намыль веревку, затяни ее потуже под выдающимимся кадыками у бандитов.
Достань свой кольт, стреляй навскидку, как Клинт Иствуд,
На смятой простыне, вспотев, неиствуй!
Пиши романы и стихи, общаясь с римским другом по санчасти,
Ты вечный уд. Из лона в лоно странник лишь отчасти.
Из чрева в чрево, смертный червь ума стремится,
Из пламенеющих кустов... вдруг... в искру искус возвратится... и растворится
Пленкой, пущенной назад. Все в сад, всем в райский ад...
Садовник вечный будет рад. Несуетлив. Всегда поддат.
Из Америки, из-за угла, из безумия себя самого изымая,
Первочеловеческую функцию вспоминая,
Формализмом, как кометой в формалине и метеоризмом не страдая,
На вопросы неУДобные не отвечая, исторгая
Крики радости и счастья, подавляя, заглушая вздох несчастья, оскорбляя
Размослая буду лаять, буду жрать, все равно на все плевать,
Сито облаков собою, безволосой головою, вовсе, дырочки латать.
Из европы, из австралии, из гаремов и так далее,
Выйдет и закатает рукав и штаны, как звали ее?
Италию? Абиссинию обессиливших от обоссывания,
Урн, уринотерапии верноподданической в день голосования.
Всенародное семяизъявление, самоотторжение, ночное рвение,
Широкомасштабно раскинулось общественное мнение.
Лечение затянулось. Бурой тиною. Мы любим быть буратиною.
Будя в себе ярость звериную, похотливо-големную, дорогой длинною.
Тысячелетней глиною растрескались уста, голова моя пуста.
Закатившись, да в тепло суют им, судьбу с уютом суют им
И в назидание, без оправдания и суеты споют им
Молитву поминальную. Прощальную.
Печальную. Дорогой длинною, дорогой дальнею...
Там, где женщина зеленая подъяла к небу факел золотой.
На фоне Пушкина, на фоне неба... вырез в платье... голубой...
Может быть, номадами, может быть суперэтноса громадами,
Мы распались атомами, моллюсками, молекулами, лимонками, гранатами,
Апельсиновыми дольками, луковыми слёзками, робоавтоматами,
Киборгами, нейтронными, торсионными, демиургами,
Струнами, теоретиками, пьяными хирургами,
Надо обрезать, а мы под самый корень с размахом,
Надо бы на другой бок, а мы с храпом, нахрапом, незнакомые со страхом.
Соединиться ли? Воссоединиться ли? Боливия. Колумбия. Перу.
Я устал и продрог на ветру. Он меня мочит с неба. Я никогда не умру.
Перешедший в брод сквозь пламя, я буду вечно жив и странен.
Отстранен и в сердце ранен. Портрет, лежащий на диване.
Портрет незнакомки в неглиже. Уже? Порошок над огнем и на ноже.
Два пьяных мужика дерутся на меже.
А воткнуть бы им вилы в стог. Дерябнуть граммов по сто.
Съесть барашка. Пощупать бабу свою за теплый бок... Постой!
Паровоз. Не стучите мне в окна. Доносы писать не спеши!
Я к маменьке. В ссылку. Я к бате земному. Я в рай был бы рад, но грешил...
И в этой, и в дальней. И в горнице дольней, и в горних высотах, тайгатундростепь велика...
Я всяко и разно, я долго и быстро, скольжу сквозь тела и века...
17 сентября 2010 г.