Из сборника Вакханалия
1
Тёплый дождь уже накрапывал;
розовела, как коралл
Баня*; я ходил, терял
время, но следа арапова
отыскать не мог…
«Кокос
тоже выглядел бы жёлудем,
если б смог у нас он, в Вологде,
вырасти!» – шепнул мне гость
возле памятника юному
Пушкину. «А чем он плох?» –
буркнул я. «Чертополох,
а не птица Гамаюн!.. Ему
памятник поставлен тут!
А за что?.. Я сам плету
вирши!..» А в лицее к бюстику
бросился. «Любимчик дам, –
шепчет, – предался мечтам!»
Мысль мелькнула: «Раз из уст текут
подлые слова, то дрянь
и башка!» – «Тарань, тарань
носом, чёрта!.. чтобы – вдребезги!»
Я подумал: «У, отребье! скиф!» –
а промямлил: – Подождём
гида, да?.. Я не заканчивал
академий; век под Гатчиной
жил»…
«Промокну под дождём! –
гравием шурша, кленовою
брёл аллеей и ворчал. –
Пропускает воду новая
куртка. А давно ль врача
вызывал отец? И месяца
не прошло!.. Попал под дождь.
Пил коричневую смесь… Отца
не узнал, когда, с подошв
сняв горчичники, он градусник
сунул мне под мышку… Да!
Всё иду, иду!.. Куда?
Неизвестно… Где ты, радость?.. Сник,
духом пал, как будто стих,
взрезав сон, меня настиг
и терзает; будто с синего
неба Феб увёл коней;
будто в рот набрал камней,
а мой брат кричит: ”Разинь его!
выплюнь камни или, как
юный Демосфен**, по нёбу их
языком катай и, пробуя
внятно говорить, слегка
рот
большим и указательным
растяни. Тебя учу,
потому что сам хочу,
чтобы брат мой стал писателем,
говорящим – обязательно! –
как оратор и трибун”;
будто вышел на тропу,
а над головой ни кружева
листьев нет, ни золотых
бликов…
Очень зол!.. А ты,
ты, прохожий?.. Как кору с живой
липы – нож, твой долгий взгляд
в душу врезался и кожицу
ободрал! Шаги, как ножницы,
миги отсекать спешат…
Я боюсь! – вот мысль тяжёлая…
А у этой на лице
скука, но… спешит в лицей!..
Разве к Пушкину не шёл и я?
Шёл!.. И в данный миг – к нему!
Ноша тяжела; сил – минимум».
2
У ручья (мечтал в глуши наяд
встретить) просидел часа
два. Лишь ноги расчесал
в кровь. (Не царство ли блошиное
находилось подо мной?
Я сидел в траве густой.)
Возле Девушки с кувшином*** я
ноги мыл, стирал носки
и, следя за иностранцами,
размышлял: «Хоть за нос гид
водит их, они засранцами
и подонками, небось,
нас считают… ”Mene pois,
sika!*” – как-то из автобуса
крикнул мне водитель-финн
(финн, лобастый как дельфин).
Убежать пришлось! а то бы ссал
не на колесо… – в штаны!
Финны, говорят, сильны».
3
Стоя на ступеньках каменных,
думал: «Это ли не храм**,
где языческим богам (иных –
просто не было, а хам,
ставший идолом, на свет ещё
не родился) древний грек
поклонялся?!..»
«На икре
выросли! а я – во вретище
и голодный! – поутру
воду пью», – раздался вдруг
голос. Человек, закутанный
в рвань, стоял на дёрне под
липой.
«Вишь ты! «дёрнем по
сто!» – кричит. Кому?.. Откуда он
взялся, эдакий крикун? –
думал я. – Влепить в строку,
что ли?.. Дать ему почётное
место во главе строки?..
Запишу: старик; мешки
под глазами; как печёное
яблоко – лицо…»
Достал
карандаш, тетрадь и, слушая
старика, в тетради стал
рисовать его (над лужею –
рядом с ним – изобразил
клён; над ним – рой точек-капелек,
ибо мелкий моросил
дождь); а он кричал: «У Аппеля
жил, работал за харчи!
В чай грузинский – сахар; в щи –
корку!.. Вам смешно?.. Вы – ”новые”
русские, а мы – хреновые,
да?!.. Я какать перестал!
Все мои обеды-ужины
в этой торбе!»
«Да к кому же он
обращается? – гадал,
озираясь, я. – Вот граждане!
Далеко до ”новых” им:
у иных – одни грехи;
у других есть дом, гараж… да не
мерседес, а жигули…»
«Ты и жопу оголи! –
рявкнул он (а я, едва ли не
испугавшись, вздрогнул всем
телом), – раз уж сиськи всем
показала…Что?!.. Совсем
спятила?.. Жила б при Сталине,
шкура, я б тебя… При Стал…».
Поперхнувшись, он и челюсти
выплюнул. «Волнуют прелести
девичьи его!.. Слаб стал,
потому и к ней пристал!» –
усмехнулся я. А девушка
говорит бродяге: «Встал?»
«Вштал!» – прошамкал он. «Да где вы, шкаф,
раньше были?.. Мы б детей
наклепали без затей!»
«Шкаф – отетш, мамаша – тумбочка! –
он хихикнул, – а шервант –
шын!» – «Ты нынче староват.
Мне нужна покрепче дудочка».
«На! потрогай!.. Я штарик
крепкий!» – «Зубы подбери».
Наклонившись, он с натугою
выдавил: «Ещё не пу-укаю! –
поднял зубы и, в карман
положив, вздохнул: – Но жаднитша
жатрубит!.. И ей не нравитша
голод… А твоя ”корма”
к голоду не пришпошоблена!
любит мно-о-огих!» – «Вытри сопли, а!
С похотью ни жажда, ни
голод не сравнится». – «Шкурвитьшя
может, – харкнул он, – и куритша!»
«А плеваться, гражданин,
не положено в общественном
месте!» – вымолвил сержант.
А бродяга шаг назад
сделал; стоя на «вещественном
доказательстве», открыл
рот свой и мента покрыл
матом. Глядя на сержантика,
покрасневшего как рак,
некто Серж сказал: «Дурак!»
Дама: «Серж, взгляни! Серж, Аттика!»
Серж поправил свой парик
и спросил: «А где Перикл?»
4
«Галерея Камеронова
стоит насморка!» – изрёк
я, а мент, под козырёк
взяв, спросил: «Вы – на Миронова
Дискобола (странный мент)?..
Дискобол во-о-он там!» – «Нет-нет!
Я – на Пушкина!.. в мир оного
стихотворца…» – «По глазам
вижу: вам он нужен сам!»
«Я бы должен был с упорного
поиска себя начать,
а не Пушкина искать.
Так и тот кумир, чей бронзовый
бюст*** стоит здесь, начинал.
Впрочем, старюсь. Вечер на
смену дню приходит розовый.
Тих осенний вечер, но
краток; холодно, черно
небо зимнее».
Под статуей
Геркулеса постоял;
выпил дважды по сто.
Я –
пью. Когда башка пуста, то ей
очень плохо; после ста –
хоть она ещё пуста –
постепенно ей становится
лучше; а когда наполнится
винными парами, то –
красная как помидор –
говорит уже без умолку…
«Отнял у Луки бес ум!.. В Луку
бросишь слово, как копьё, –
морщится да водку пьёт!
А порой уйдёт на луг пасти
образы… Бронёю глупости
защищён Лука от слов
острых!.. Не люблю ослов», –
говорит Иван. Нам с Ванею,
претендующим на звание
стихотворцев, критик так
говорит: «Тик-так, тик-так! –
слышите?.. Не зря старается,
хоть и вечно повторяется.
Кабы сбился с ритма он,
выбросил давно бы вон!..
Есть в вас что-то от будильника:
скоро выбросят в утиль… Никак
рассердил я вас!.. А вы
можете полёт совы
описать – совы Минервы! –
так, чтоб, натянувшись, нервы
зазвенели и озноб,
прохвативший вас, гусиною
обернулся кожей; чтоб
и меня волненье сильное
охватило… Нет?!.. А Он*
слово отыскал и в тон,
так сказать, попал, метафорой
радуя. Так дивной амфорой
наш приятель, водолаз,
удивил однажды нас,
вместе с нею возле катера
на поверхности воды
показавшись. ”Стива, ты
с амфорою, но без кратера ! –
крикнул я. – А в чём вино
мы с водою будем смешивать?!”
Он в ответ: ”Какого лешего!”
”Марш – за кратером** – на дно!”».
5
«Гражданин, явились… в выпившем
виде… полуголым… в сад!..
– Это шорты!.. – Штраф вам выпишем.
– Чтооо?!». – Услышав голоса
и придя в себя, за деревом
спрятался, где, выпив грамм
сто, о времени потерянном
думать стал. Когда игра
мыслей начала захватывать,
осадил себя: «Заметь!
красное лицо за медь
принял: мысли-то опаздывать
стали! – отстают от глаз.
Пушкина ищи, как лаз
ищет вор». Услышав мат и вой,
я сказал: «Из кабака
эти люди вышли. Сматывай
удочки, пока бока
целы!.. Сволочь ли отпетая
или нищета грядёт?
Виноватого найдёт
раздраженье, подогретое
водкой!.. Что за тип орал
давеча? Такой не сжалится!
Сматываюсь! Приближаются…
Пушкина найти б пора».
6
Осмотрев и Грот*** и Галла*, я
заключил: «Сатурн съедал
ме-е-едленно детей. Всегда
сновидение стекало в явь,
как и прошлое – с его
заблужденьями, пороками,
землями, людьми, постройками,
океанами (всего
и не перечислишь!), рощами,
рукописями и прочими
рук людских делами и
Матери-Природы – в миг
настоящий, вечно длящийся…
Стало быть, напрасно кляча (вся
кладь которой – эти вот
руки-ноги да живот)
Пушкина найти пытается,
бродит не жалея ног,
ибо кляча, как говно
в проруби, ещё болтается
в этой ”точке”, а поэт
утонул! поэта нет!»
7
Целый час лежал под ивой (дам
видом глупым развлекал;
к мыслям грустным привыкал).
Наконец – вскочил. «Ты с выводом
поспешил!» – мелькнула мысль
молнией и – понеслись
мысли, будто бы, гонимые
ветром, листья. Как сквозь сон,
доносилась брань: «Гони мои
деньги, пьяница!» Газон
подо мною то, бледнея, во
мгле терялся весь, то вновь
возвращался. «Без штанов
бегал мальчик, а на дне его
черепа пускал стишок
корни, как в горшке цветок!» –
в голове обрывок песенки
всё звенел; я морщил лоб;
по морщинам, как по лесенке,
капельки бежали. Столп**
с рострами торчал гигантскою
кочерыжкой над Большим
озером, заросшим ряскою…
. . . . . . . . . . . . .
«Пушкин, лебедей бомжи
съели! – обращаясь к Пушкину,
прошептал я. – Лебедей***
нет, зато полно ****ей!..
В тине плавают лягушки… Н-ну,
может быть, ещё карась
водится… А ты горазд
прятаться! Зачем ты прячешься?..
Кто-то пил в кустах!.. Бутыль
двухлитровая… Не ты ль?
Не твоя ль седая прядь – чесал
волосы, небось! – на сук
намоталась?.. Дай понюхаю…
Пахнет… так от нас с Ванюхою
пахло после пьян… В носу
засвербило… Разве выпасть из
вечного ”сейчас” ты мог?!..
Я, осёл, хоть часто мок
и болел, живу!.. Травы (пастись
хорошо!) хватает, а
та духовная еда,
что готовили великие,
в том числе и ты! – в башке.
Переваривает. Дикие
боли. Так в прямой кишке
крепнет боль, когда и хочется
какать, да терпеть приходится.
В детстве как-то на горшке
я сидел (животик пучило);
ждал потока я вонючего,
а старик-сосед, смеясь,
говорил: ”Противогазами
запаслись”, – а между пальцами
папиросный дым, змеясь,
тёк и лёгкими колечками
поднимался к потолку…
. . . . . . . . . . . . . .
Ох, устал. Сейчас бы лечь!.. камин
затопить… Ну, потолкуй,
Александр, со мной о чём-нибудь!..
. . . . . . . . . . . . . . . .
Ты молчишь, а гром гремит;
выйти в ливни норовит
мелкий дождь, а туча по небу
чёрная летит. Под ель
спрятаться?.. Нельзя!.. Как Телль*
попадал стрелою меткою
в яблоко, так туча – в цель
огненной стрелой!.. Беседку я
вижу!.. Этот мелкий дождь
вышел в ливни… Я-то выйду ли
в люди? Есть ли ум?.. Иль выдули
ветры?.. Пропил макинтош!»
8
«В снах живу я; Божья милость – сны!
сны – мой Рай!» – сказал, войдя
в тёмную беседку, я;
про себя ж отметил: – Гнилостный
запах!» – и на лавку сел…
Я уж было окосел,
да очнулся: нечто мокрое
и холодное мой зад
ощутил (я трусоват:
незачем пугать каморрою! –
шорохов боюсь)… Вскочил –
вижу: сходная с замазкою
масса. Пригляделся: маскою
показалась. Тут лучи
солнца (будто кто-то веером
голубым махнул – и смёл
тени) брызнули; умолк
шум дождя…
«Что?.. Стал трезвее?.. Ром
с водкой не мешай!» – себя
упрекнул и стал с себя
стаскивать штаны…
А вычистив
их травой, надел опять
и промолвил: «От опят
не отказываюсь. Вы в чести
у меня… Гм, ягодиц
отпечаток… Отвратительный
запах!.. Дрянь!.. Недаром бдительный
нос уже сопит: ”Вглядись!
гроздь поганок с их грибницею
раздавил ты ягодицами;
получился – не скобли
ногтем! всё испортишь! – блин
иль, вернее, слепок с задницы…”
Нос мой чует гнили дух,
как и мой отец…
”Плиту
отскоблил бы!.. Чем ты занят, сын?
Пишешь? – как-то говорил
мой отец (он суп варил)
сыну (т. е. мне, бездельнику). –
Ни приятелей, ни денег у
сына нету… ни жены.
Бедный и униженный!”
”Я поэт!..” – ”А неликвидами
книжечки пылятся на
полке!” – ”Пусть им – грош цена!
Видами любуюсь”. – ”Ви-и-идами?!
Малому за пятьдесят,
а земли ни пяди… Сядь!..
Успокойся”. – ”Успокоиться?!
Нет! хотя живот мой всё
делает, чтоб я, осёл,
только ел; чтобы покойницей
сделалась моя душа.
Нет! хотя за мной, дыша
в спину, ночью похоть гонится!”».
. . . . . . . . . . . . . .
Так грозу пережидал;
слово в слово повторял
разговор с отцом, срисовывал
«слепок» с задницы, высовывал
длинный свой язык, сопел
и в конце концов – запел:
«В снег и в зной – всегда я с песнею!
Пусть в беседке пахнет плесенью,
пусть грохочет в небесах
гром, пускай я – лишь босяк,
пусть обшарпаны зелёные,
надписями испещрённые,
столбики, решётки – все
уголки, пусть я в ”кисель”
сел, пускай с людьми я общего
языка не нахожу! –
Пушкин у меня за кормчего!
Вёсла я пока сушу.
Феб выходит из-за облака…
Невод в воды кинул!.. Волоком
тащит… Невод тот сплетён
из лучей и бликов полн!»
9
Продираясь сквозь боярышник,
я бранился: «Пот прошиб!..
Где ты, чёрт возьми!.. На шип
напорюсь!.. Возможно, барышне
в чувствах объяснялся ты
тут, на этом месте, будучи
лицеистом. Вы о будущем
говорили. Ты цветы
рвал. Потом – резвились, бегая
по полю… потом – взахлёб! –
ты читал стихи… Ах, ёб
вашу мать! собаки!.. Пегая
сучка – извини за мат,
Александр Сергеич! – рыжему
кобелю, её покрывшему,
ухо лижет, а сама
улыбается, паскудница!..
Так что шляются по кузнице,
где ковался гений твой,
псы, поэты да шальной
ветер… Право, вся таинственность
с тех долин сошла. Так снег
разом сходит по весне,
превращаясь в грязь… За истинность
образа не поручусь.
Образности я учусь
и у Милорада Павича,
и у Гоголя, и у
Блока (двадцать грамм налью!),
и у Бунина (добавить, чай,
надо бы!). Меня учил
Босх; уроки у Филонова
брал… А Франсуа Виллон?..** Он во
мне!.. Всё смерти ждёт (смочил
горло), но смейтся… Все они
хороши: не дали семени
сгинуть… помогли взойти.
Первым среди них был ты!»***
10
«Островок с кленовой рощицей
в небо, к солнцу, так и просится!
Стянут он крест-накрест троп
бледно-розовыми лентами;
дом на нём стоит: не это ли
«якоря» его? – не то б
улетел!.. Вон машет крыльями!..
В детстве падал, в воздух взмыв;
нынче тупость и позыв
душу телом придавили и
держат – не дают взлететь!..
Остаётся – умереть!»
Так я размышлял, вкруг острова
в лодочке плывя, и грёб…
(«Ничего с собою острого
не носи, иначе – гроб! –
говорит Иван. – Немыслимый
человек! С такими мыслями –
жить?!.. Сам унесу ножи,
шило, бритвенные лезвия,
ножницы!» – «Я пьян?.. Скажи!..»
«Раз дурак – башка не трезвая!»
Улыбаюсь: «Я ж богат.
Забирай крюк и шпагат».)
11
Кое-как причалил к станции
лодочной. Ведь - как на зло! -
где-то потерял весло.
Мысль была: «А не остаться ли
мне до вечера на том
острове, чтобы потом
вплавь до берега добраться и
смыться?» Вспомнив о часах,
отданных в залог, как лишнюю,
эту мысль отсёк, но… вишнею*
расцвела другая. Страх
улетучился. «Плутарх
создал ”Жизнеописания”, –
думал я. – Его созданием
восхищался и Монтень.
Я вчера читал весь день
Геродотову ”Историю”.
Он из головы исторг её,
как Воительницу** – Зевс
Я не совершал чудес,
но ”правдивые” истории
я выдумывал не раз:
плакал, головою тряс,
выдавал себя за умного
и душевного… и мне
верили!»
«Такой свинье
вы, спасатели, доверили
лодку?.. Пьянице – поверили!
Загибать-то он мастак.
Мне весло найдите старое!
Или… пусть он ищет!»
Так,
подойдя (с багром и шваброю
на плече), сказал старик
двум юнцам, когда я потчевал
их историей рабочего
парня. («Этот тип подстриг
мыслей куст словами острыми;
оставался б ты на острове!» –
промелькнула мысль.)
Когда
он ушёл, я вновь прикинулся
умным; говорю: «Беда!
Даже лист, когда накинулся
он на вас, затрепетал
и осыпалась рябина вся!..
Рот у старого кота
мал и тонок был, как минус, а
стоило ему вспылить,
стал глазами вас сверлить;
изогнулся полумесяцем
рот… серпом… рогами вниз».
«Надоел! угомонись!» –
крикнул парень. «Не уместится
он в мерёже, – головой
покачав, сказал другой. –
Очень жаль. А на дохлятину
рак идёт… На дохлых крыс
ты их не ловил, Борис?»
«Нет, Илья, но как-то… ****ь тяну!..
В мыле весь, а та твердит:
”Раки, раки!” – и пердит.
Раков им накормим?..» – «В озере
раков нет!» – сказал я. «Козырем
кроет наших! карту бьёт!»
«Примем дяденьку в дубьё?»
. . . . . . . . . . . . .
Ручеёк блистал… журчал… вился.
Волос на Илье курчавился
(а Борис уже был лыс).
Все мы, будто бы сбылись
наши тайные предчувствия,
улыбались; кисло – я
(мысль мелькнула: «Соловья
мигом слопают!»)…
Почувствовав,
что они следят за мной,
я сказал: «Мой сад земной
иль, вернее, садик маленький,
где сирень цветёт и аленький
мой цветок, – душа!.. Плетнём
обношу тот садик, в нём
находясь; живую изгородь
я плету из слов и брызгаю
соком чувств, чтоб всё цвело
и вокруг…» – «Отдай весло! –
оба выкрикнули, – иначе
мы тебя в той луже вымочим,
палкой крепко отобьём,
высушим – да и сдерём
кожу! – будет вместо паруса!..
Что?.. Уже вспотел?.. И пар в усах
превратился в конденсат!..»
. . . . . . . . . . . . .
Стыд и срам!.. Пинками в зад
вдоль пруда меня спасатели
гнали. Я кричал: «Пассат или,
может быть, какой иной
дует ветер?!.. Я кормой
чувствую, что – жаркий… с тропиков!
ощущаю всем нутром!..»
Пинков
надавали и… спасли
пьяного от вытрезвителя…
. . . . . . . . . . . .
Сел на камень. Подошли
люди… «Кровь утри!.. Мы видели,
как ты кувыркался, друг, –
кто-то вымолвил с участием. –
Улыбнись назло несчастиям
всем!» – «Сначала кровь утру».
12
«Деньги клал в карман… не сотню ли?..
Не летаем низом мы:
и побили и всё отняли! –
нет ни денег, ни сумы
(я ещё шутил!), ни паспорта,
ни часов. Ума – в обрез…
Был бы ты умён да трезв,
образы спокойно пас бы, рта
не раскрыл бы!.. Что, дурак,
стал красней, чем та ”тура”***,
что над золотыми липами
высится, как Бог-Отец
над толпой святых с их нимбами?..
Не во всей ли наготе,
без прикрас, себя ты выставил
пред людьми?.. Иль не таков?
В мае – жлоб из бара выставил!
В августе… Хоть нет оков,
раб!.. Лежишь в кустах да охаешь;
и не съест тебя ни вошь,
ни блоха!.. Так и живёшь:
целый день – то ”ах!”, то ”ох!” – а ешь
хорошо; хоть не Прокруст
остеохондроз, под хруст
позвонков встаёшь… А-а! грусть…»
Слово «одолела» медленно
выползло из головы,
как из груши червь. Увы,
тут я задремал…
«Об эллинах
рассуждаешь, – произнёс
кто-то, – а в крови весь нос!»
Глаз открыл: сума валяется
возле ног; протёр глаза,
вижу: движется, скользя
по траве, и удаляется
от меня не то спина
чёрная, не то фанерная
чёрная мишень (спьяна
не сообразил я: нервная
дрожь сосредоточить взгляд
не давала).
«Точит тля, –
думал я, – цветы черёмухи;
нервы – глупость (т. е. промахи
с нею связанные), страх,
боль, усталость, недоверчивость,
злость… Болтать, однако, нечего
зря! Болтливость-то – сестра
глупости, к тому же в очередь
становиться не хотят
комары: на кровь летят –
скопом!.. Нет, болтливость дочерью
всё-таки (а не сестрой!)
ей приходится…
Съест рой
комаров меня!.. Ни спичек, ни
сигарет!.. А память – сеть
рваная…»
«А ты не спи! чини
сеть-то: нечего сидеть! –
снова кто-то мне внушение
сделал. – Если нет движения,
нет ни жизни, ни самой
мысли!.. Встань, лицо умой -
луж полно вокруг! – да вспомни-ка
всё, как было; дай уму
развернуться. Есть у хроника?»
Тут, споткнувшись о суму,
рассмеялся я: «Пропажа-то –
в дым закутаюсь! – нашлась…
В торбе – всё, что телом нажито;
в Эрмитаже нажилась
и душа… Ей дай Веласкеса,
Тициана и Ватто!
Любит – всех! Наивна до
дури… На её глазах скисал,
а она твердила: ”Коль,
добавляешь?!.. Алкоголь
вреден… Лучше сходим к Рейсдалю!”
”Нет! – сердился я, – хоть режь, долью
красного вина в бокал!”
”На себя взгляни… овал лица
в зеркало впиши…” – ”Повалится
не сегодня на бок Галл*,
раненный мечом противника;
я же… дай платок!.. умрууу
нынче нооочью!..”
Фу, противно!.. Как
много крови комару
нужно, чтоб прожить коротенький
век!.. Сидит себе на родинке!..
Если родинка – дракон,
то святой Георгий – он!»
13
Шёл желтеющим орешником,
думая: «И ты не прежний!.. Ком
не подступит к горлу при
мысли, что не можешь голоса
маминого вспомнить…
Образом
куст словесный подопри!
Упадёт от дуновения
мыслей свеж… Пришёл в волнение?
Плачешь?.. Память – лабиринт**.
Ощупью – куда неведомо –
пробираешься во тьме;
бред какой-то на уме:
мысли, чувства – всё заведомо
мелкое; и вдруг – тупик.
Нет, не Минотавра крик
ты услышишь, а далёкие
и глухие голоса,
и подумаешь: ”Глаза
видят; дышат мои лёгкие;
сердце гонит кровь, стучит;
в теле ручейки, ручьи
алые бегут и, думая
образами, я плету мою
”изгородь” – живу, а их
нет давно уже в живых!”».
14
Шел, любуясь Серебрянкою***.
Трепетала рябь в лучах
стайкой рыбок. Два ключа
и цепочка, в брюках брякая,
в голове дозреть стиху
не давали…
«Нет и тряпочки –
завернуть!.. Какая рябь!.. Очки
чёрные… Ты не психуй!» –
самого себя осаживал,
начиная злиться (сглаживал
острые углы)…
«Уху
у костра из миски жадно так
не глотает рыболов,
а узбек – свой жирный плов,
как глазами (будто Жанна д;Арк
перед ним в огне!) Лука
блики ест, от каблука
до кепчонки весь обрызганный
солнцем… А давно ль огрызками
он, босяк, питался!.. В бак
залезая, гнал собак
прочь!.. ”Сирень” с водою смешивал,
пил, ругался!» – вновь насмешливо
кто-то прошептал.
Я стал
и в затылке почесал:
«Кто бы это был и что ему
в бит… Небитый не везёт
битого, но мне везёт!
Добрая душа… – по-моему,
это был сам Александр
Пушкин (я вошёл в азарт!) –
торбу принесла и на ухо
нашептала…
Пушкин, ты?!
Отзовись!.. О, чёрт! менты.
Где бы мне найти канаву?.. Х-ха,
жизнь!.. как заяц!.. Загрызёт
зверь иль человек какой-нибудь
и подумает: ”Покойник?.. Будь
им, пропавшим средь красот!”».
15
«Это что?.. Пекарня Красная!* –
удивился я. – Народ –
возле. Ну и хари! сброд!
Что он делает?.. А-а! празднуя
бабье лето, водку пьёт!..
Парни девушку схватили: визг,
крики, хохот!.. Не один ли из
этих торбу подобрал?
Вряд ли. В торбе нет добра,
кроме водке. Водку выпили б,
а она цела. Сухарь –
тоже. Сотня пьяных харь
так кричит… боюсь, не выбили б
пьяным криком из зари
солнечную золотистую
пыль…
Не липа ли ветвистая
прошумела: ”Разорил
ветер северный нас полностью!
Не оставил нам Борей
ни гроша!”?..
А в мокрой полости
торбы даже лук-порей
есть!.. В бутылке водка плещется!
Ею нищета и лечится.
Рассосутся синяки;
а когда взлетит снегирь
с ветки под окном, и снежная
вспыхнет пыль в лучах, к окну
я щекой прижмусь, вздохну
и скажу: ”Какие нежные
чистые тона; а снег –
пух!.. Такого и во сне
не увидишь: пух-то розовый,
как и грудка снегиря!”
. . . . . . . . . . .
”Превосходно! только зря
избегаешь ближних. Рос – совы
не боялся! по росе
ночью бегал; вырос – все
страхи тучей на извилины
мозга сели, гнёзда свили и
вывели уже птенцов;
скоро череп, как яйцо,
лопнет!.. Будь смелее!” – вымолвит
мой рассудок.
”Яркий свет
вреден мне, – скажу в ответ. –
Кабы дождь окна не вымыл, вид
из него казался б мне
принакрытым занавескою
лёгкою: исчезли б резкие
тени. Как и той стене,
взгляду не хватает воздуха:
ищет, видя камень, сталь,
брешь, чтоб устремиться вдаль.
Трудится и мозг без отдыха,
но плоды его грызёт
червь сомненья; страх – растёт”».
16
«Пушкин, – обращаюсь шёпотом
к Пушкину, – опять тропа
к Гроту привела раба
тела… Быть желал бы роботом,
чтоб ни дивный бюст, ни глаз
женских блеск – ввести в соблазн
не смогли… Ка-а-акая жо-о-па! – том
мемуаров!.. Напоив
пса из лужи, к группе ив
подошла… Да мы ж у Гротика
виделись!.. Ах, что за ротик!.. а
груди… их как раз и нет…
Пушкин, кажется, краснеть
начинаю. Часто совестно
за иную мысль, стишок.
Как-то в мае листья жёг
и стонал: ”О радость! о весна!
о небес лазурь!” А на
следующий день, краснеющий,
бормотал: ”Засорена
голова, а мне ведь с нею щи
кушать!..”
Пушкин, водка есть!
Слышишь?.. Открываю ”кейс”!
Вот бутылочка анисовой,
вот стаканчик! только пей
да на мысли нить
нанизывай
перлы…
Нет и в той толпе
среди негров негра Пушкина…
Стихотворец, покажись!
Выпьем водки, пока жисть
не промчалась!.. По горбушке нам
хватит?.. Я и рукавом
заедаю. У кого
мало денег, привередником
тот не станет…
Няня, чай,
Сашу молочком с вареником
потчевала, бормоча:
”Если выпьешь, съешь, глазастенький,
всё, я расскажу о Настеньке**
и о Настенькиных снах”…
Пушкин, не сиди в кустах!
Выходи, не то за шиворот
как схвачу – да в этот пруд!
Пусть потом твердят, что Брут***.
Пушкин, не молчи!.. Ты жив, урод?!..
Всяким тайным голосам
я не верю, а глазам
верю – не чужие. С чувствами –
много злых и жадных – бьюсь.
Посторонних мыслей груз томит…
Пушкин, брошу в пруд!.. Не гусь –
захлебнёшься. Хва-а-атит пороха!
Сил не трачу – не женат».
. . . . . . . . . . . . .
Я прислушался: ни шороха –
гробовая тишина.
Помолчав, я крикнул: «Пьяного
дурака прости!.. Ответь,
жив ли?», но услышал: «Я нога!»*
. . . . . . . . . . . . . . .
Капли, севшие на медь,
засияли, блики вспыхнули.
Я подумал: «Медный галл
умирает! все покинули
галла!» – да и зашагал
к «Поплавку», любуясь радугой.
(Я о Пушкине забыл.
Лезли с перцем в нос супы**:
суп-харчо, чанахи… Правда, голь
выбирала кильку, сельдь.
Я же, чтоб не окосеть,
уминал паштет макрелевый;
он-то и спасал меня!)
В Галерее с Марк Аврелием
я провёл остаток дня.
2001
*Турецкая баня – сооружение, находящееся возле
Большого озера.
**Невнятный, шепелявый выговор он (Демосфен)
пытался исправить тем, что, набравши в рот камешков,
старался ясно и отчётливо читать отрывки из поэтов… – Плутарх.
«Избранные жизнеописания».
***Девушка с кувшином – скульптурное произведение, воспетое
А. С. Пушкиным.
*Mene pois, sika! – пошёл прочь, свинья! (финск.).
**Камеронова галерея – сооружение, примыкающее к Екатерининскому
дворцу, напоминает своим внешним видом древнегреческий храм.
***Бронзовый бюст Марка Аврелия Антонина – римского императора
и философа-стоика, написавшего «Размышления».
*Он – философ Гегель.
**Кратер – сосуд для смешивания вина с водой.
***Грот – архитектурное сооружение, находящееся возле Большого озера.
*Умирающий галл – медная копия с римского оригинала.
**Столп – Чесменская колонна.
*** … В те дни в таинственных долинах, // Весной при кликах
лебединых, // Близ вод, сиявших в тишине, // Являться муза стала мне… –
А. С. Пушкин. «Евгений Онегин».
*Вильгельм Телль – см. драму Шиллера «Вильгельм Телль».
**Четверостишие, которое написал Вийон, приговорённый к смерти:
Я – Франсуа Вийон, чему не рад. // Увы, ждёт смерть злодея, // И сколько
весит этот зад, // Узнает скоро шея.
***Тут нет противоречия: Пушкин для меня первый по времени знакомства
с его трудами.
*Может, это сравнение покажется кому-то надуманным, но я так не думаю.
Расцвести вишнею (в данном случае) – это расцвести внезапно и пышно. Так
она и расцветает: сегодня – ещё голая; назавтра – в цвету.
**Воительница – Афина Паллада.
***«Поплавок» – сооружение из красного кирпича, напоминающее по своей
форме шахматную фигуру "туру" (ладью).
*Всё то же скульптурное произведение «Умирающий галл».
**Да, в одном случае память – сеть, а в другом – лабиринт. Всё зависит
от точки зрения.
***Серебрянка – небольшой пруд в Александровском парке.
*Красная пекарня – здание из красного кирпича, примыкающее
к Екатерининскому парку.
**Настенька – деревенская девочка, первая детская любовь Пушкина,
упоминаемая им в одном из писем к Чаадаеву.
***Марк Юний Брут – один из главных заговорщиков и убийц Юлия Цезаря.
*Естественно, я услышал эхо.
**Сам воздух возле «Поплавка» (в котором находился ресторан) был как бы
пропитан запахами острых супов, таких как чанахи, суп-харчо. Перец так
и висел в воздухе, залезая в нос.