(Д. А. Патрушеву)
Я сижу один в квартире,
философию учу.
Происходит в этом мире
всё не так, как я хочу.
Всё в природе объективно:
ночь всегда сменяет день.
Я зубрю и мне противно,
что я туп, как старый пень.
Я мозги себе испортил,
но упомнить всех не смог:
Гераклит и Аристотель,
Бекон, Беркли, Форд и Локк…
Не прочувствовало сердце
и не понял хилый ум,
кто Гельвеций, кто Лукреций,
кто Спиноза, а кто Юм.
Знанья те же, что вначале.
Видно надобен талант,
чтоб усвоить, что писали
Лейбниц, Гольбах, Конт и Кант.
Твердо помнить, где заврались
Авенариус и Мах,
в чем титаны ошибались:
Гегель, Людвиг Фейербах…
Лишь одно вполне прилично
уловил мой чуткий слух:
что материя первична
и притом вторичен дух.
Чтоб на место всех поставить
и развеяться чуть-чуть,
книжку я решил оставить
и часок-другой соснуть.
Но боюсь, что мне приснится,
Как идут в одном ряду
дуалисты… прагматисты…
Я совсем с ума сойду!
На Канатчикову дачу
отвезет меня жена.
и услышу я, как плачет
обо мне весь день она.
В этом доме трехэтажном
ровно сорок пять палат.
Все высокие, и в каждой
сумасшедшие сидят.
Опершись на подоконник,
из окон своих «квартир»
видим мы потусторонний,
но вполне реальный мир.
Зная нашу ненормальность,
с нас врачи не сводят глаз.
Объективная реальность
за окошком манит нас.
Тошно нам. Хотим на волю.
Я прошу пустить меня.
Но никто мне не позволит
нарушать порядок дня.
Никакие заклинанья
нам свободы не дадут.
Отрицанье отрицанья
демонстрируют нам тут.
Ходит доктор, как обычно,
от двенадцати до двух,
чтоб в материи первичной
поддержать вторичный дух.
Мы заделались друзьями
с нашим лечащим врачом.
Он ведет беседы с нами,
плотно кормит, лечит сном.
А во сне – ведь это ж надо! –
вижу, как средь бела дня
тучей черною монады
налетают на меня.
Бормоча свои угрозы,
надвигаются толпой.
А в углу сидит Спиноза
и беседует со мной.
Говорит: «Когда же встанешь,
ты поймешь беду свою:
просто-напросто – сознанье
подчинилось бытию.
От чего ты бесноватым
вдруг заделался сейчас?
От того, что кандидатом
стать решил не в добрый час!»
Это все, конечно, шутка,
плод фантазии моей.
Не лишился я рассудка,
а ведь мог бы – ей же ей!
1965