Нет- нет, не уходи… Куда же ты? Куда… Я пишу тебе письмо! Только не знаю, как начать. И не знаю, что же там пишут потом. Но я напишу, не уходи!
Привет!Нет, не так. Это глупо! Ведь, глупо? И не правда к тому же, а в этом письме я хочу писать только правду, потому что от меня ты слышала столько неправды,столько полуправды… Что… Что? Что я не могу позволить себе сидеть сейчас и марать бумагу точно так же, как я марал когда-то воздух и осквернял твой слух –лгать. Нет, лгать я не буду. Не вообще, конечно, а именно сейчас, именно в этом письме. Итак, начну…
Прощай! – Да, так верно – прощай!
Прощай! И мы не увидимся больше. Не увидимся больше преднамеренно, задумано, и загадано. Ни я, ни ты, уже не хотим видеть друг друга с близкого расстояния. Я хочу, но убеждаю себя в обратном,поскольку так будет правильнее. Правильность поведения с возрастом приобретает огромную важность там, где когда-то не важны были даже законы природы, а сейчас– подумать только! – нас уже волнует правильность поведения. Не перебивай! Я знаю, что тебе тоже небезразлично то, что скажут окружающие нас люди в момент нашей встречи, где-нибудь, скажем, на скамейке парка. Мы гуляли как-то по такому парку, помнишь? Помнишь, еще моросил дождь, время было около полуночи, и над нами пел август? И я говорил тебе об одном, а ты отвечала мне совсем об иных вещах, и это не пугало нас, не отрешало друг от друга, потому, что мы-то знали, что не разнимся, так как являли собой одно живое. И теперь умершее.Разложившееся.
Тогда я целовал тебя впервые, помнишь? Я целовал тебя, а ты меня – нет. Это неважно, не перебивай. Ты наверняка ведь не слушаешь сейчас Pink Floyd. А тогда в моей голове играла именно эта группа. И на последнем аккорде я открыл глаза, оторвался от твоих губ, и почувствовал, что люблю… В парке. Мы фантазировали чересчур смело для нас тогдашних. Ты придумывала, будто ты актриса театра, которая выходит к многосотенной толпе на поклон, а вся эта разодетая, но при этом будто бы однородная толпа встает с кресел с обивкой вишневого цвета и хлопает,аплодирует тебе. Не громко, и не тихо, а так, как подобает на качественно сыгранных спектаклях… А я сижу на таком же, но более дорогом кресле, и скучные люди с шутками, которые придумали не они, и не конкретно для меня, оповещают меня, что мой фильм показался кому-то лучшим, по каким-то там его идиотским соображениям. И вот мне нужно подняться на сцену, и встав за кафедру,отвешивать поклоны и сыпаться в благодарностях… Мы были смешные в своих мечтах.Я – точно.
А теперь. А теперь прощай. Мы не увидимся намеренно. Мы стали другими, пропустив через себя потоки чувств,страсти и намерений, мы опустошились. Мы обнулили друг друга. Но это сейчас,это потом. А тогда мы могли еще ходить от фонаря к фонарю до утра, и иметь терпение не сорваться, не высказать всего, что думали, чтобы дать себе возможность наслаждаться друг другом. Не позволяя своим губам целовать не только губы. Хорошая память, однако, только мешает. Мне – точно.
Я сейчас далеко, а ты еще дальше. Ты не прочитала и десятой доли тех писем, которые я так тебе и не отправил, а я не услышал и сотой доли того, что ты так и не сказала. И эта ненормальная для нас частица «бы» так и липнет к слову «могли»… Ты уверена, что еще не слипаются веки, и ты читаешь все это? Не уходи, я продолжу.Сейчас в городе, который я избрал для жизни, дуют западные ветра. Здесь даже в самые распрекрасные минуты весны все уныло, а теперь и подавно. Холода пока нет, но небесный почтальон все чаще разносит по улицам желтые письма, он с силой швыряет их об оконные стекла, чтобы ты понял, чтобы прочел о приближении холодов, как авангарда зимы. Мне тошно в этом зыбком воздухе. Летом он был густ как расплавленное стекло и тяжело оседал в легких, теперь же он зыбок. Воздух разбавлен, хотя нет еще постоянных вечерних гроз и молний, которые разряжали бы его, насыщая пространство озоном. Я готовлюсь к спячке души.
Прощай. Я не хочу спрашивать и узнавать как идут твои дела, и что сегодня ставят в«Современнике». Не говори, а послушай. Я освежу тебе память, закатанную в старые обои. Я скажу, слушай. Мне по-настоящему жаль (и при всем моем отвращении к этому городу), что ты не видишь сейчас как клонятся верхушки деревьев от ветра, не видишь серую рябь на грязной поверхности этой реки. Мне жаль, что я не вижу всего этого, стоя на верхней ступени лестницы, ведущей с холма к кромке воды. Не обнимаю тебя, не чувствую твоего трепетного тепла, и не улыбаюсь от мысли, что владею тобой на осеннем ветру. Но ты не подумай чего, я не хочу видеть тебя. И ты меня. Прощай.
Мы гуляли, я читал тебе свои глупые стихи, а потом, снимая с тебя платье, обнажал твою грудь и целовал столько, сколько хотел чувствовать губами твою кожу, и сколько хотела ты чувствовать мое дыхание на своем теле. Я не хотел тебе делать больно, но желал твоей боли, и почти кричал «Черт, ведь я люблю тебя!», и не врал тогда ни слова, ни полслова. И не совру сейчас, если скажу (уже шепотом) то же самое. Но я не скажу. Не скажу, чтобы не провоцировать твою душу на трепет, который не нужен уже мне, и тебе не нужен. На кой он черт, если твоя душа преспокойно оставалась в твоем теле и возбуждала меня теми мгновениями, потому как находилось в теле, достойном бога, и не меньше! Все, что происходило, в то время как ты жмурилась от боли, можно назвать моей молитвой тебе, и не меньше.Постой. Я все еще хочу владеть тобой, но я не только об этом. Я еще и о том, как говорил тебе об одном, а ты отвечала мне совсем об иных вещах. Не терзай свою память, ведь ничто уже не напомнит тебе о том времени, когда нас разделяли не сотни тысяч световых лет, а только длина волосков на коже. Ничто не напомнит мне о тех словах, которые я не услышал из-за того, что ты произнесла их вслух. Не уходи пока, побудь еще рядом со мной до тех пор, пока я не упаду в ванну с ледяной водой и не проснусь с похмелья, и не пойму, что сделал все, чтобы писать тебе это письмо, вместо того, чтобы ласкать твои плечи. Не уходи, но прощай. Прощай меня, чтобы простить себя. Ты еще сыграй мне что-нибудь на фортепиано, пока я допью вино.Ни ты, и ни я не похожи на сынов божьих, и именно поэтому мы не воскреснем ни через три дня, ни через семь. Ничто не задержит нас от беспамятства,свойственного уверенным в себе людям. А пока я помню все так, будто все еще прикасаюсь рукой к твоим бедрам, а ты все еще танцуешь на парапете. Разденься же сама, я буду тебя насиловать так, чтобы твоя душа улетела из тела, которого достоин бог, и не меньше!, а я бы смог насладиться тобой в ее отсутствие, и ты бы смогла тогда любить меня все так же чисто, ибо не имела бы шанса кривить душой, которую на тот момент не имела бы… Не уходи. Ты же видишь, как я изо всех сил пытаюсь тебя разлюбить, дай же мне шанс этого не делать.
Прощай. Мы не должны больше видеться и сталкиваться взглядами, чтобы бог не смог подумать, что мы нашли ему замену, и не покарал бы нас своим присутствием…
Прощай. Я больше ни строчки не напишу тебе. Я люблю тебя, и необязательно, чтобы это делала ты…
Уходи. Прощай.