Наверное, каждый златоустовец хотя бы раз побывал на городском мемориале Славы. Сюда идут ветераны и молоденькие мамы с малышами, подъезжают свадебные кортежи. Многие, наверное, помнят и стихи, запечатленные на граните:
« Приспустите знамена
в час святой тишины,
Назовем поименно
всех героев войны.
Пусть и в песне, и в гимне
их дела не умрут.
Смертью храбрых не гибнут!
Смертью храбрых живут!».
Но мало кто знает, кому принадлежат эти простые и пронзительные строки. Под ними не стоит имени автора. Наверное, это правильно. Слова на памятнике – это общая от всех нас благодарность всем погибшим на фронтах Великой Отечественной.
И все же автор есть. Он не воевал (родился в послевоенном 1948-м), даже не служил в армии (признан невоеннообязанным по состоянию здоровья), хотя в его поэтических архивах немало стихов о войне, о ветеранах. Отрывок одного из них и увековечен на мемориале, сохраняя для истории имя их автора – златоустовского поэта Александра Павлова.
Говорят, Саша родился в рубашке, что по народному поверью предвещает жизнь долгую и счастливую. Произошло это событие на маленькой удмуртской станции в один из ненастных октябрьских дней, на самом переходе Солнца из Весов в Скорпиона. Можно верить или не верить астрологам, но вся жизнь Александра была отмечена полярностью этих знаков: доброта и мягкость, стремление к гармонии сочетались в нем со взрывами эмоций, необъяснимой бесшабашностью поступков, в первую очередь саморазрушительных.
Когда из пепла восставали
Кварталы старых городов,
Когда пути не остывали
От неустанных поездов…
Когда еще меняли шали
На белый сахар-рафинад,
Когда еще с надеждой
ждали
Без вести сгинувших солдат…
Гудками станция кричала,
Октябрьский дождь
в окно стучал,
Тогда земля меня встречала
В начале всех моих начал.
И будто пойманы на слове,
Косясь на шелест золотой,
Стояли годы наготове
Пройти неторенной тропой…
Начало этой «неторенной тропы» забрезжило перед Сашей осенью 58-го, когда по необъяснимым для меня причинам в десятилетнем деревенском мальчике вдруг возникла непреодолимая тяга к стихотворчеству. Да, была почва: в доме много книг, мама – учитель словесности, но ни то, ни другое еще не гарантирует рождение поэта. А мальчик, в первые же дни своего творчества сложивший такие строки, мог стать только поэтом:
К утру далеко улетела пурга.
Кругом заблестели большие снега.
Ветер не дунет,
и только порой
Рябчик взовьется в простор голубой.
Снова чернеет за озером лес,
Кедры сибирские выше небес.
Лес вечно жив.
Вечно будет живым.
Кажешься карликом ты перед ним.
С этих строчек Саша с головой ушел в сочинительство. От стихов распухали тетрадки, распухшие тетрадки заполняли полки и подоконники – там были и барабанные пионерские марши, и откровенные подражания всем русским поэтам, и зарифмованные народные сказки. Это теперь, взрослым глазом, можно найти в них огрехи, можно усомниться в нужности этого труда. Сашу же тогда влекло все нарастающее желание рифмовать, и количество переходило в качество. Все чаще в его тетрадях появляются свои, «сашипавловские» стиховые откровения, шаг за шагом ведущие «неторенной тропой» поэтического творчества.
Это было детство, наполненное трудолюбивым литературным ученичеством, детство, которым Саша поделился и с нами, младшими братьями, поделился щедро, как с равными.
Теперь-то я понимаю, что именно Александру мы обязаны поистине счастливым детством, которое позже один из московских писателей охарактеризовал как «… почти нереальный размах творческой игры…».(«Альманах библиофила», 1975г., стр.265).
Пытаясь как-то систематизировать уже написанное, Саша стал выпускать рукописный альманах «Воскресник», к стихам потребовались рисунки, потом (чтобы все, как в настоящих журналах) понадобилось написание статей, расказов, маленьких повестей, сочинение загадок, ребусов, кроссвордов. Надо ли говорить, что мы – я и Владимир – первые его читатели, вмиг подхватили вирус журналоиздательства? Обычные школьные тетради превращались то в ежедневные газеты, то в ежемесячные журналы со множеством названий: «Огонек», «Школьная правда», «Котенок», «Ласточка», «Северная упряжка»… Саша торил тропу и вел нас за собой, помогая и вдохновляя, радуясь нашим удачам, как своим, с присущим ему тактом выслушивая ритику младших братьев как равных коллег по перу.
Завязавшаяся переписка со столичным журналом «Пионер» обернулась вдруг неожиданнам сюрпризом: наша публикация в «Пионере», выпуск диафильма по стихам братьев Павловых плюс приглашение на зимние каникулы в Москву. Для меня, еще не сотворившего себе кумиров, многое тогда казалось само собой разумеющимся. Подумаешь, идешь себе по Переделкино, а за забором Валентин Катаев дрова рубит… И что особенного, что целый вечер Корней Иванович Чуковский слушает наши стихи и читает нам свои?
Другое дело – Саша. В свои пятнадцать он прекрасно понимал, что происходит чудо, которое случается раз в жизни, да и то не у всех. Ему, подростку из маленького уральского села, сам Чуковский дарит книгу с полным серьезного остроумия автографом: «Поэтическому семейству Павловых от их скромного коллеги…». С ним беседуют литсотрудники «Пионера», «Комсомольской правды», писатели, художники, актеры Москвы, еще живущей атмосферой «капели шестидесятых». Такой аванс в юности ко многому обязывал, он должен был либо сломать, подавить, заставить разувериться в себе, либо дать крылья, подтолкнуть на новый виток творчества.
Маме советовали: переезжайте в город, детям нужна культурная среда. Так мы стали златоустовцами. Не скрою, поначалу в городе все было чужим, не хватало простора лугов, все казалось неживым, каменным.
Нас было трое –
маленьких, серьезных,
мы делали стихи и чудеса.
В велосипеде детском,
трехколесном
нужны все три веселых колеса.
Уже давно деревня прошлым стала,
а в настоящем – новая судьба;
И город из бетона и металла,
и труд, и пот, и зрелость, и борьба.
Здесь, в новой жизни,
место брали с бою –
на множество бойцов так мало мест…
А мы цеплялись с судорожной болью
за прежний миф
трех наших светлых детств…
В этих строчках Александра совершенно точно отражено его тогдашнее состояние: ностальгия по деревне наложилась на ностальгию по уходящему детству – Саше было почти восемнадцать, надо было искать взрослый путь в жизнь, а жизнь заставляла искать работу.
В те годы каждый цех мог содержать художника-оформителя. При всей своей прелести (художники были относительно свободны во времени) эта работа таила в себе скрытую опасность: прекрасно понимая свою роль «идеологического проводничка» и, в общем-то, свою абсолютную ненужность для работы цеха, цеховые художники или спивались, или приспосабливались, постепенно принимая Великую Ложь за норму, за служение Единственной Истине. Саша вынужден был отдать этой профессии многие, может быть, лучшие свои годы, все время мечтая сбежать из этого «рая». К сожалению, смог он это сделать только перед окончательным витком своей странной болезни.
Но была и спасала литература! Прочитывая теперь даты на черновиках его стихов, фантастических рассказов, переводов, понимаешь – пик творчества Саши пришелся на семидесятые. Именно тогда же – его активная деятельность в литературном объединении «Мартен», творческие встречи с читателями, победы на песенных конкурсах, участие в городских и областных литературных семинарах.
Помнится, как на одном из поэтических форумов брат встретился со своим полным тезкой – поэтом из Магнитогорска. Два Александра Павлова в моем присутствии полушутя-полусерьезно выясняли – кому же из них брать псевдоним, дабы избежать путаницы. Жизнь рассудила по-своему – ранний уход одного решил незаконченный спор тезок без присвоения псевдонимов. Александр Борисович Павлов из Магнитки стал членом Союза писателей России, по достоинству известным поэтом, а вот творческий багаж Александра Николаевича Павлова – златоустовца пока еще не востребован. Правда, я надеюсь, что это вопрос разрешимый и готовлю к публикации первый и единственный пока его сборник. Вот только придется все же вернуться к вопросу о литературном псевдониме. Или к расширению фамилии. А может быть, так и окрестить брата – Александр Павлов-Златоустовец?
Помню, с какой радостью сообщил он мне о своей новой работе: корреспондент «Заводского гудка»! С каким азартом взялся за макетирование, художественное оформление многотиражки. Редактор «Гудка», сам прекрасный писатель, Николай Васильевич Верзаков, надо сказать, всегда умел подбирать в коллегию людей определенно способных, он даже в то время давал им возможность проявить свои таланты на листочке сугубо производственной заводской газеты.
Но вскоре частые приступы болезни заставили оставить любимую работу, пришлось оформлять инвалидность. Получив еще в детстве серьезную простуду, Саша всю жизнь страдал бронхами, с возрастом добавились проблемы с желудком, нервами и как следствие всего вкупе – болезнь психики.
Что же все-таки привело Александра к тому, что за несколько лет из кудрявого молодца, брызжего талантами художника, поэта, автора песен, воспевающего Жизнь и Любовь, он вдруг превратился в молодого старичка, растерявшего уверенность в себе, в свое исцеление?
Теперь модно говорить о губительном влиянии среды, о невозможности проявить себя в эпоху безвременья и идейной диктатуры, о медленном умирании от «ползучего стресса» и ежедневного ощущения себя не на своем месте. Все это, по-видимому, происходило и с Сашей. Но была и еще причина, на мой взгляд, самая основная.
В какой-то миг Александр отступил от первоначально намеченной «нетореной тропы» и пошел по пути наименьшего сопротивления, оправдывая это временными трудностями, житейской необходимостью, и отпуская себе индульгенции за каждый новый, опять же в сторону сделанный шаг. Однако тот десятилетний стихотворец продолжал жить в нем, бессонными ночами он бунтовал и требовал возвращения на однажды избранный им курс. Многолетний спор с совестью, разлад с самим собой и привел к определенному разрушению духа. Дабы заставить замолчать беспощадный голос «маленького гения», Александр кидается в крайности: то впадает в губительные для его здоровья запои, то пытается укрыться от реальности возвратом в детство – к рукописному самиздату, надеясь таким образом вернуть ускользающую радость творчества. Можно было еще писать, а он уже взялся итожить, подсчитывать, «издавать» свое полное (?) собрание сочинений…
Последним ударом стала семейная драма. Рухнуло то, чем он в первую очередь оправдывался перед самим собой. Спасаясь от жизни, он сам пришел проситься в психиатрическую больницу, где 20 мая 1987 года неожиданно для врачей тихо умер.
К счастью. СТИХИ живут дольше нас. Они способны жить самостоятельно и говорить с читателями других поколений даже тогда, когда имя их автора сотрется из памяти. Хочется верить, что стихам Александра еще предстоит не один такой разговор.
Как ни грустна или даже трагично тяжела мысль, заложенная в них, стихи эти чисты и легки, они словно парят над землей маленькими парашютами.
Вслушайтесь:
«Не будет все как раньше, не жди опять вчера.
Я – легкий одуванчик – и рвут меня ветра…
Их чаши потревожат связующую нить,
Никто из вас не сможет меня соединить...»