Когда-то он был летчиком. Но, видно, бывших летчиков не бывает. И списанные на землю, они остаются крылаты. Во всем – в их земных делах, в их книгах гудят расправленные крылья. Они привыкли преодолевать земное притяжение. Это стало их характером.
- А мы еще и вот этот кустик прибавим, - говорит он и, глубоко нагнувшись над грядкой, подсекает юный узелок садовой клубники.
Я польщен. Златоустовский садовод за номером один, публикующий в местной газете «Записки «садиста», абсолютно безвозмездно делится со мной своими материальными достижениями в агроискусстве. Мне, недавно обретшему клок златоустовской земли, очень нужна рассада, и Николай Васильевич вызвался помочь.
На эту встречу в уреньгинском саду я шел как на тайную явку – заранее оговоренная дата, точное время, хозяин ждет меня у ворот… Он тут уже несколько дней – работает и на участке, и над рукописями. У Верзакова здесь уютная дача, на втором этаже – кабинет с книгами, картинами, декором охотничьего толка.
Он рад гостю, успел соскучиться по людям, тем паче, что я у него впервые – есть возможность и рассказать историю создания сада, и показать свои владения, и угостить домашним вином. Вино и впрямь чудесное – пьется легко, как сок, но располагает к откровенной беседе. На участке – баня, хозяин и ее демонстрирует с гордостью. И есть чем! У Николая Васильевича все основательно – и посадки, и теплицы, и постройки. Он удивительно сочетает в себе и практичного земледела, и одержимого бродяжьим духом охотника.
Возле крыльца поскуливает прикованный к недвижимости белоснежный пес. Он из лаек, и вольнолюбив, как все представители этой породы. Ловлю себя на мысли, что это душа самого Верзакова просится на волю, в дикий лес, в тайгу. Совсем недавно, полгода назад Николая Васильевича на охоте застал первый снег. Засугробленная тайга не отпускала несколько дней. В его возрасте это испытание…
Итак, вино располагает к откровенности.
Говорим о Златоусте, о Литературном «Мартене», о поэтах – живых и покойных. Вспоминаем и моего брата Александра, который работал у Николая Васильевича в газете – в «Заводском гудке». Эта многотиражка выгодно отличалась от себе подобных прежде всего тем, что ее редактор позволял своим работникам творить даже в то, известное нам как застойное, время. Помню, брат с гордостью присылал мне сделанный им номер газеты – весь в стихах и иллюстрациях. И газету любили на заводе. Ее читали!
- Поэт, - говорит Николай Васильевич, - должен не только уметь писать. Ему еще приходится строить свою литературную судьбу. Только тогда он становится поэтом в истинном смысле.
Я не соглашаюсь. По моему мнению, уже тот поэт, кто написал стоящие стихи. А довести их до читателя может и другой человек, и просто случай. А может и не случиться этого, и поэт канет в безвестность, как уже было миллионы раз.
Верзаков не спорит, меняет тему разговора. Говорим о силе Слова, о его влиянии на людские судьбы. Влияние это может быть и трагично, как у рано покинувших нас: у Гумилева, Есенина, Рубцова. Одним из примеров удачного влияния он вдруг называет мою судьбу. Я рассказываю, что моей супруге последнее время «показывают» сюжетные литературные сны – остается только записать их на бумаге. Собеседник и здесь видит влияние Слова – ведь оно меняет и судьбы близких нам людей. А я вспоминаю, как однажды супруги Верзаковы пролистывали подаренную мной книжечку. Это было проявлением чудесного единения родственных душ. Они беседовали, не говоря, понимали друг дружку по чуть уловимым движениям рук, губ, глаз… Уже потом, через несколько лет я еще и еще раз увижу, как свято относится Галина Азарьевна ко всему, связанному с именем и творчеством ее мужа.
Как-то, в очередной раз возвратясь в Златоуст из дальних странствий, встретил я Верзакова. Он объявил, что в «Мартене» на выходе сборник к 70-летию объединения. Есть еще возможность включить и мои стихи. Я принес подборку. Подборка вошла в книгу вся, кроме одного стихотворения. Слишком мрачное, как сказал мне потом Николай Васильевич. Стихотворение было о смерти.
Он любил все, что о жизни.
Поддержанный рядом поэтических сердец, затеял я создать в городе поэтический клуб. Идея эта родилась в таганайском походе, на берегу коричневой речушки Киалим. Имя клубу дали по месту рождения идеи. Первый, кто откликнулся на наши начинания, был Николай Васильевич. Ему хватило мудрости и такта убедить нас создать клуб в рамках «Мартена», не разрывая литературное поле, а сплачивая на нем, едином для всех, и старые, и новые силы.
Николай Васильевич всерьез был озабочен литературным будущим Златоуста. Мечтал провести в городе выездной семинар Союза писателей России с приемом в Союз златоустовцев, чтобы сберечь преемственность, успеть передать главное – жизнь «Мартена».
- Надо успеть, - говорил он, - подтолкнуть вас до Челябинска, пока еще я там хоть что-то значу…
Однажды мы вместе возвращались в Златоуст, одной электричкой. Его провожали Черноземцев и Шанбатуев – у них только что закончился писательский форум. Николай Васильевич был чуть «под шафе» - возбужденный, разговорчивый. Всю дорогу проговорили о литературе вообще, и о челябинской в частности. Мой собеседник был искренне обеспокоен, что в Союз стремятся вступить люди с коммерческой хваткой. Писатели они никакие, мол, а вот купцы отменные. Бог знает, куда это все повернет. Может так случиться, что от литературы ничего и не останется.
Я предложил ему выйти со мной на Уржумке – не доезжая до станции Златоуст целых полчаса. Верзаков согласился, удивив меня признанием, что никогда еще не возвращался домой через Уржумку. Надо же было такому случиться, что именно в этот вечер на город пал гололед, и автобусы сошли с маршрутов! Простояв с полчаса на пронзительном ноябрьском ветру, мы отправились пешком к спасительным огонькам Нового Златоуста. Гололед несколько раз выбивал из-под нас прочную землю, мы дружно падали и помогали друг другу восстановить равновесие. Помню, что тогда я вдруг впервые обратил внимание на возраст Николая Васильевича. Я проклинал себя за то, что подбил его на этот эксперимент, но спутник утешал меня: ничего, малость романтики нам не помешает! Тем более, смеялся он, можно будет на полном основании рассказать дома о стихиях, нами преодоленных и получить законную дозу заботы, ласки и, конечно же, согревающей настоечки…
Мы до сих пор открываем для себя Верзакова-писателя. Даже нам, знавшим его много лет, стали откровением многие вещи, опубликованные в посмертной книге – «Капля души». И уж совершеннейшим откровением стали его стихи. Стихи он никому не показывал, никогда не предлагал их читателям. Мы твердо были уверены, что Николай Васильевич пишет только прозу. И вдруг читаем:
Плачь, Зима, сосульками,
Реви дождьми.
Весна, ее инсультами
Поди дожми.
Я — друг свободным и веселым,
о чем тут речь;
Я снова стану новоселом —
Заботы с плеч.
Отправлюсь в лес весенний пешим
Под крики птиц
И побратаюсь снова с Лешим,
Как с Нищим Принц.
Как с лучшим другом, буду снова
На брудершафт
Пить воду из ручья лесного
Под всхлипы жаб.
Одну лишь веру я приемлю:
В добро и зло,
И упаду плашмя на землю,
В судьбы излом.
Конечно, могут найтись охочие до критики эксперты и накинуться на эти «несовершенные», как бы они выразились, «тексты». Да полно, господа, к чему? Он не рассчитывал на ваши филологические умы и не покушается на ваши именитые премии. Вы уж там меж собой, а мы просто послушаем, как…
Снова март. И солнца брызги
Мезгой слепяще бьют в стекло.
Душа, расхристанная вдрызги,
Опять почуяла тепло.
Опять весна! Сосулек звоны,
Грач ходит важно у межи.
И очумелые вороны
В крутые входят виражи.
Мы вновь с тобой единоверцы,
Отринув прочь «вражду племен»,
Опять взяла ты мое сердце
Неосторожное в полон…
Верзаков проводил меня до ворот сада. Тут с Уреньги открывался огромный кусок неба. Небо было весенним – с блуждающими ало-фиолетовыми тучами. Я попрощался и поспешил вниз, в город. Николай Васильевич долго оставался у ворот, наверное, любовался закатом. Тогда я еще не знал, что у него оставался только один, последний земной год жизни.
Из его дневника: «Космонавты говорят: в противоположную от Земли сторону смотреть – темно и жутко. В сторону Земли – сферический горизонт. Людей, неразличимых глазу – тьма, и я в этой тьме. Смешны амбиции».
А в стихах находим:
Кто вам сказал, что счастья нету?
Что мой порог необратим?
А сторона добра и лета,
Где каждый друг и побратим?
В тот весенний день он оказался на даче один.
Когда подоспела помощь, он был уже далеко. Навсегда преодолев земное притяжение, мчался по небу его кажущийся нам крошечным, серебристый самолет. Но не отрывался от планеты совсем, сохранял ее в зоне своего внимания – ведь там, где сферический горизонт, на планете остались его друзья и родные, остались его читатели. А им так важно время от времени поднять глаза к небу, найти в нем летящую стрелку самолета и лишний раз утвердиться в том, что люди, должно быть, и вправду крылаты.