Глава 6,0.
«В темную ночь один пуля
застрял в проводах, другой
пуля всю ночь по степи*
за солдатом гонялся
гу ба ми**»
из народной узбекской песни
-….капли на весле, которым он гребет в океане вечности?
- Ну да..
- И куда ж он гребет?
- Вот и спроси при случае..
** ми – нота; степь – то же, что тундра, только с ковылем.
- А вообще-то, парни, действительно!.. Вот будь возможность у каждого из вас о чем-нибудь его спросить, какой вопрос вы бы задали?
- Принципы мироздания… хотя, наверно, нет..
- Ага! Куда все движется? И чем это закончится?..
- Это уже два вопроса… Два-два. Отошел..
- Нет… он опять за свое..
- Куда все движется? Откуда? Как? За что воюем? С кем воюем?.. Вы еще спросите: сможет ли он загнать себя в такую клоаку, откуда не сумеет управлять… Дуйте-ка на базар… по очереди… оба..
- Видал, что делает!?..
- А я бы спросил за экран…
- За экран бы он спросил… один-один…
- Нет… ну ты смотри: дуплится и дуплится… Хватит ему уже подставлять..
- За экран бы они спросили…
- А что?..
- А то!.. Экран – это что? Мембрана…
- Пять-три… Ну да…
- А проход через мембрану? По вашему что?..
- Разрыв… или прорыв..?
- Вот-вот.. Достаточно будет любому какому-нибудь румпельштильцхену проскочить на орбиту, и он сможет активировать систему… Причем всю.. причем… пусто-пусто…даже не желая того…
- Просто по неаккуратности?.. сиречь, по неосторожности?..
- Да хотя бы просто из любопытства…
- Вот и надо спросить за экран…
- Нет.. ну ты, блин, даешь!.. времени-то на это сколько осталось, как ты думаешь?
- А что время?.. Время будем сжимать и скручивать.. прокалывать и раскачивать… растягивать-встряхивать и взбивать… и распушим его до невероятной нежности…а про такой камушек вы забыли!?.. Рыба…
- Видал!? Как его коньяк забирает?
- Ну придумают они активатор, срабатывающий в момент смещения головки.. Ну завалят ими все орбитные слои….
- Какое там: завалят..! Одного… одного активатора может оказаться достаточно… и они уже на пути к этому…
- Ну ты сейчас нагонишь мрачняков… Собирай-ка лучше камни..
- Да-да… ты больше всех сегодня голым оставался…. Так что твоя очередь их собирать….
- Хорошо-хорошо… вот уж точно; есть время играть, есть время собирать камни…
- С пациентами со своими об этом поговори.
- А что?.. пациенты тоже люди…это ж вы – нелюди.
- Видал?! Как он заводится…
- С полоборота, сццуко…
- Хорошо, что коньяк закончился.. а то, глядишь, он на нас еще бросаться стал бы.
- Угу. Ему бы жениться еще разок…
- Нахрена?
- На всякий случай…
- Вот и поговорили о женщинах…
- А теперь давай поделаем с ними что-нибудь…
- Да. Другое что-нибудь. Вместо разговоров…
- И без разговоров…
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ И ВТОРОЙ. Петербург – Росток
Выдержки из письма.
«Привет моя ненаглядная, но больная любовь!
я совсем раскручинился из-за Вашей болезни
как чувствовал весь день - настроение было так себе...
и вот те на... не люблю Зенит...
плыву на пароходике (эти умники меня учат - "идем" мол -
не плывем, а я им говорю - я лично по морю плаваю (о, как!)
тоже мне морские волки... ведут правда себя смирно...
пьют мало, в домино вот доиграли и пошли спать...
а я тут в баре сидю и уныло жду приключений...
народу мало - банда зенитовских головорезов, да несколько
немцев и голландцев...пытался разговаривать с немцем в курилке,
тот без энтузиазма, но вежливо и неинтересно ответствовал словами
малопонятными, в том числе по-русски...
познакомился с барменшей, у нее красивое имя - Гиргэ, она эстонка
(корабль эстонский) она меня немного учила по-немецки...
затем подошла их тетя какая-то (заведующая наверно)
и вмешалась... она русская и такая... как Вам сказать...
с бельевыми веревками смотрелась бы во дворе. Не хватало для топографии
ее обширного тела, мне казалось почему-то... с прищепками...
выходил на палубу... глаз упирается в темноту...
ощущение, что вплотную рассматриваешь квадрат Малевича...
невольно делаешь глаза шире и шире, пока не понимаешь,
что все это бесполезно - нет ни неба, ни берега, ни воды -
всё движение вымышлено транспортной компанией «Far-Far Forvaater» …
всё это бурление воды у ватерлинии, легкое подрагивание корпуса
и упругий, неестественный ветер, как из аэродинамической трубы,
который включают, если ты перегибаешься через перила... или как их, мать их.. леера; кажется так их назвал Финикиец,
предупреждая, видимо, мои нежелательные поступки...
вспоминается Томас Харди и его "in a solitude of the sea"
"в одиночестве моря"...
слева от меня, на диванчике, надирижировавшись, храпит Финикиец, кто бы мог подумать, что глава симфонического оркестра может быть увлечен рэпом…Надо будет попросить его налабать чего-нибудь ритмичного на письмо Обломова другу…ну да ладно… справа, на свободном
теперь уже кресле, лежит блокнот для путевых заметок...
я не решаюсь его открыть... ибо описывать иллюзию путешествия
может только очень одинокий человек
а я таковым не являюсь - у меня есть Вы и я вот пойду щас
на палубу и спецально тоже простужусь и заболею...
чтобы быть с Вами… Глупость. Нет. Не болейте, держитесь.
У меня чудеса - телефон не заработал - не кинете мне пож денег
руб 200 что ли, а то я с Давидом не встречусь...
если можно... О.. Вы ж не знаете, кто такой Давид… Представьте себе Голиафа,.. Представили?.. только на самом деле он – Давид Акопыч, при этом – Азоян и хирург по профессии… Поэт ланцета и кровищи…
Целую Вас - шлю воздушный аспирин и альмагель...
ваш, якобы плывущий, Бегемот.»
Паром запомнился обжорством неимоверным (очень тяжело потом) и заходящим солнцем. Мы плыли на закат и прямо по курсу корабля – солнце, разного калибра и цвета, в зависимости от высоты над горизонтом: большое, желтое в лазурной ласковости, как рай, за два часа до захода и, наоборот, у горизонта малиново-алое пятно, как бесполезный софит, опускающийся за водную сцену, на самом закате.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ. Берлин – Гейдельберг.
Нам не страшен серый волк.
Никогда не думал, что замотаться до чертиков, до полной аналогии с абстинентным синдромом можно просто так, в одночасье. Если вернее, то в однодневье, потому как всего одна бессонная ночь и непривычные топологические и языковые нагрузки нового места доконали-таки опытного бродягу вроде меня. Прошу заметить не путешественника, а бродягу – это важно – ибо путешественник отличается от бродяги полной осмысленностью конечной цели своего путешествия. Люди же, оказавшиеся волею Бурбона моими попутчиками, вероятнее всего авантюристы; не исключено, что опытные, и безусловно талантливые; и может быть настолько, что выглядят как туристы. Мало того, это мои друзья.
Сижу в аэропорту. 5:30 рm. Жду Акопыча. Самолет задерживается. Голова раскалывается. И вот эти два глагола - «задерживается» и «раскалывается» - как нельзя лучше передают моё теперешнее мироощущение.
…Они оставили меня в этом аэропорту около двух часов ночи. Надавали кучу электронных устройств и приспособлений (названия которых и способ действия я так до конца и не знаю) и уехали. Они тоже устали. Я думаю прежде всего Марк. Он сказал вдруг, спускаясь по балюстраде терминала и глядя куда-то вбок: «Лиса!».
- Братцы, там была лиса, -- повторил он время спустя и я тихо заметил Финикийцу, что ему пора садиться за руль. Как-никак реальная или виртуальная лиса в аэропорту может оставить ненужное для дальнейшего движения впечатление.
Но за рулем остался Марк. Я же шагнул в объятья незнакомого города. В кармашке моего рюкзачка лежала «Набережная неисцелимых» Бродского и мне было приятно проводить аналогию между той ситуацией в которой оказался он, стоя на ступенях ж/д вокзала (правда Венеции) и своей.
Главное отличие было в том, что у Бродского была умопомрачительная знакомая в Венеции, которая собственно и послужила в дальнейшем, если не костяком, то (прошу прощения за искажение библейской метафоры) основной косточкой сюжета. Я же такой знакомой не обладал, поэтому мой сюжет оставался неразгаданным.
Смеха ради надо сказать, что первое, что мы услышали в Берлине было: «туалет налево». Фразу сказал молодой человек, возлежащий на полу.
Я потом разговорился с ним. Он оказался довольно приятным эстонцем русского происхождения. Первое время мне казалось, что он голубой (из-за его манеры говорить), но потом я понял, что он просто еще очень молод. Хотя последняя фраза вряд ли звучит убедительно.
Мы прообщались всю ночь..(вербально-вербально, Дорогая), после чего он полетел в Стокгольм, а я начал заниматься своими делами. Первым делом заказал в аренду машину на вечерний старт (Reno Megan Coupe). Отправился на вокзал – все выяснил… у девушки про вечерние поезда: их стоимость, количество пересадок и то, что наш английский великолепен. Но когда я не смог спросить её «каков прошлогодний падёж скота в Баден-Баденской области», а она не смогла рассказать про аппликативность перепроизводства – мы решили расстаться.
Я отправился путешествовать по городу, в который так стремились наши деды. Рейхстаг воображение не поражал. Он находился на открытом пространстве, был каким-то низкорослым и уже когда-то взятым. Я подумал, что тоже смог бы его взять, в отличие от Кремля, например.
У Бранденбургских ворот сфоткался с фашистом (костюмированным, разумеется). Мы оба держали мой зенитовский шарф. Футбол объединяет людей – независимо от вероисповедания, политических взглядов и умения играть в него самому. Рассмешил до смерти костюмированного же американца, подойдя к его соседу, майору Советской Армии и доложив: «Товарищ майор, задание выполнено!».
- Я, я, товарищ, - печально отвечал тот, и американец веселился от души. Воистину, перефразируя поговорку – от трагичного до смешного один шаг, лет эдак в 50 – 70.
Отправился в сторону Александр-плаца, напевая соответствующую песню. По пути рассматривал их архитектурные изыски. Архитектурные изыски таковыми не являлись. Фасадные чехлы ничем не отличались от настоящих фасадов. Правильнее даже сказать наоборот. Весь этот классицизм, барокко, кирпичная готика и конструктивизм - одинаково мрачный, серо-квадратный, незатейливый, приземисто-воинственный - существует без малейшего намека на внутреннюю самоиронию.
Полет мысли удручает, завязнув во влаге неподвижного воздуха и не оставляя наблюдателю ни единой степени свободы.
То же с живописью, которую я нашел в Старой Национальной Галерее. Немецкий классицизм равен немецкому реализму, равен немецкому романтизму. Тяжелые лесные пейзажи (в лучшем случае с замком где-нибудь на далекой горе), строгие латинские сюжеты борьбы и непосильный крестьянский труд. На картинах лица людей, которые обретают ликование только по достижении поставленной цели.
В середине просмотра, на втором этаже, попадаешь, довольно неожиданно, в два зала с импрессионистами. Впечатление такое, будто в монастырских стенах неожиданно включили музыку, и ты увидел танцующую Дженнифер Лопес.
Из немцев запомнились Мерцель, Рохивс, Штюк (модерн, кстати). Более менее. Штюк – хорош. Я потом полюбил его сфинкса. Позже.
Музейный остров. Александрплац. Очень много побирушек. Теперь так возможно везде. Кризис. Не знаю. Устал.
На Фридрихштрассе (это их Невский) уже еле волочил ноги. Затарился сувенирами. Ввалился в автобус со своим огромным рюкзаком. Спина вся гудела и ныла (как я теперь понимаю супругу) и я, поймав миг облегчения, вырубился.
Рейс Акопыча задерживался. Я начал вести этот дневник.
Когда-то, давным-давно, когда мир еще был юным, а люди только-только научились ездить на машинах, все обходились без навигаторов, КПК и прочей дребедени. Но постепенно наступило другое время, нагнавшее нас с Акопычем в Берлине. Для передвижения с севера Германии на юг у нас не было маршрута, проложенного по карте. У нас было два навигатора. Они оба были последней модели и на русском языке. Великолепное электронное решение задачи движения.
Через 80 км от Берлина сломались оба. Мужественно пережив этот факт, мы решили двигаться по карте и указателям на трассе. Это было легко только на первый взгляд. Потому что доезжая до очередной заправки и показывая немцам карту Германии на русском языке, мы не находили должного понимания у аборигенов. Было весело и азартно. Молодец Давид – он был собран и уверен как Шумахер на своем Макларене или что там у него.
В общем, красавец. Быстрый и точный. Но подслеповатый, вспыльчивый и скорый на расправу; затрудняюсь представить как он орудует скальпелем… Поэтому я не удивился тому, что после разбудившего меня крика – « мы не туда поехали» - дорожные знаки, до этого по нескольку раз навязчиво заглядывавшие нам в глаза, вдруг испуганно исчезли. Мы оказались в бюргерской деревеньке, вдали от трассы No5, которая на тот момент была нам ближе и роднее матери с отцом. Красиво и безнадежно.
Показалось что мы так далеко, что о нас можно забыть, что нас никто не видит и никто никогда не найдет. Свобода.
Я почему-то вспомнил «Одиночество в сети» Януша Вишневского и выражение оттуда: «если чего-то не знаешь, жизнь становится опасной». Нам помог парнишка на микроавтобусе, вынырнувший из темноты как протагонист в хорошем триллере. Он вывел нас на трассу, дал необходимые инструкции по поводу дальнейшего движения и исчез за горизонтом в том же направлении. Как они там ездят!
Далее мы решили ехать только в присутствии бога, и я узнал, как рождается Вера. При заезде в придорожный туалет Давид отметил излишне сильное укрепление кровли. Стропила были рассчитаны как минимум на купол рейхстага, но держали лишь крышу одноэтажного туалета; подобное внимание эскулапа к строительным конструкциям объясняется, наверное, наличием у него дачи, о которой в пути я был наслышан в таком объеме, что скорее всего погощу в ней… Я же отметил ситечковую решетку в писсуаре, на мой взгляд предназначенную для защиты от попадания в систему мочеслива почечных камней. Какие мы все разные!
Давид веселился, я чувствовал азарт.
Когда мы добрались до Гейдельберга и наших друзей, мне было и радостно и печально. С французским авто пришлось расстаться и пересесть в агрегат Марка. Его обсуждение с Бурбоном особенностей средств передвижения, всегда заканчивавшиеся фразой последнего:
«Отстань, мой конек безколесные жлыги» на этот раз имело продолжение. «Я чуть людей не утопил» - тихо возмущался Марк, «А ты рыбачь с нее поменьше, я ее не для рыбалки делал. Ты бы еще сюда на ней прилетел»… «Парни, угомонитесь..» вмешался Финикиец «мы просто путешествуем»… просто путешествуем…хорошо им…
Рассказанное путешествие имеет свойство приобретать окраску того момента, в который оно рассказывается. Таково свойство языка и человека.
Сейчас многие нюансы его утеряны. Я спокоен. Но у меня больше нет того одиночества свободы, которое я ощутил в красивой бюргерской деревеньке, сбившись со своего пути.
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ. Гейдельберг – Штутгарт.
Из сказки в жизнь.
Гейдельберг офигенен. В смысле – очень. В нем хочется быть шпионом. Ходить медленно и осторожно, ко всему присматриваться, разговаривать тихо и наполняться искомой тайной прямо из воздуха, из маленьких улочек с булыжными мостовыми, из маленьких игрушечных домиков со ставенками, из кренделевидных вывесок на разнообразных пекарнях, пивных и прочих магазинчиках. Сказка черепичных крыш со свинцовыми желобами и медными водосточными трубами.
Такое чувство случается от невыраженной любви. И остается.
Где супруга?
Замок на горе. Всё.
Небольшая скрипучая гостиница “Четыре времени года”. Совсем как в пьесе. Я – Мюнхгаузен. Или Обломов. Смотрю на мост Карла Теодора – арочный, кирпичный – со статуями оного по обеим прибрежным сторонам и старой обезьяной, похожей на кота. Именно на кота, а не на кошку. Наблюдатель понимает это еще издалека.
Да. Город невыраженной любви. Времени у нас с Давидом хватило только на то, чтобы влюбиться. Только.
Много русских первой эмиграции.
С легкими перебранками перебрались в Штутгарт. С легонькими.
Штутгарт, он нечто среднее между Берлином и Гейдельбергом. И по архитектуре и по своей философии – он менее монументален, чем Берлин, и более реалистичен, нежели Гейдельберг.
Озираясь, заселились в гостиницу. Названия не помню. Помню: в туалете было окно на улицу, которое открывалось. Из него можно было курить прямо сидя на унитазе. Об этом, кстати, первым закричал Финикиец.
Далее пошли прошвырнуться по Кёнигштрассе. Центр. Ну то-сё. Заставляли меня покупать лыжные палки. Я их купил на следующий день.
Поехали на таксях за билетами на стадион.
Водила прикольный. Эти-то орлы мне: «ну, давай, разговаривай!»
Ну, я и разговаривал. Оказалось у водилы дочка учит русский. И сам он тоже. И вообще интеллигентный водила попался. А обратно ехали – турок. Разница.
Ну так вот. Приехали. Мерседес-Бенц арена. Не скажу чтобы очень поразила меня. Но как-то терялась она в соседних пристройках и построениях. Перед футболом решили посидеть на Веберштрассе. Там Бурбон замечтал еще в Питере пивной ресторан какой-то крутой. Но в него не попасть было. По записи.
А вот эта Веберштрассе оказалась местной улицей Красных фонарей. Там, как потом оказалось, в принципе неплохо с этим. И прямо у домов (как в «Бриллиантовой руке») девочки стоят страшные и прекрасные. Я потом специально поинтересовался у молодой негритянки про ценник. Ничего. Приемлемый. Тем более, что как я понял по трем немецким глаголам, туда включено все. За час. Всё входит. И везде.
На матч. Пора было ехать на матч. Первый раз поехали все вместе на длинном такси. Очень удобно и весело. Попробовали его обратно запрячь за нами – не хочет ни в какую. Черт немецкий.
Приехали на стадион. На наш сектор был проложен отдельный путь. Дорога окружная. Почти вокруг всего Штутгарта. Уже все были веселые и особенно, конечно же, Финикиец. Что-то мне рассказывал не футбольное, но воинственное, руками размахивая упрямо и нежно. Аж болелы со всей Германии съехались. Да так их много, что нам все удивлялись: «Вы что, с самого Питера? Ого!»
Матч. Мы на стадионе. На секторе человек восемьсот. Стадион большой, почти как Кирова, и такой же далекий от поля, как местные болелы от футбола. Крытый. Акопыч приставал всё: «А как крыша держится? А? Не, ну а как?» Утомил. Бурбон ему объяснил. Он ничего не понял, но успокоился..
Видно было плохо. Я бегал по всему ряду вместе с футболистами от решетки и обратно, от обратно и к решетке. Играли нервно, но строго. Слава богу, забили до перерыва. Полегчало. Зато когда они нам ответку забили, началось нечестное: музыку ликовальную включили на весь стадион и диктор весь такой радостный. Нечестно. Ну, они за это и проиграли.
Уходили мы со стадиона довольные. Финикиец приставал к полицаям и целовался с лошадьми. Он опять-таки был весел и воинственен. Он вообще был молодца, но об этом чуть ниже.
Вернулись в центр. Сидели, пили пиво. Было вкусно и радостно. Ну им, конечно. Мне от сока не очень-то было вкусно и радостно. Дирк. Приятный парнишка. Он там был барменом-официантом. Жизнерадостный, общительный. Мы его все полюбили сразу. Хохотали, шутили. Я его даже спросил насчет гашиша. «Нету, = говорит. – Сам страдаю!»
Вот он какой – Дирк! Ночью, в центре Штутгарта тусовалось очень много народу. Но мы разбрелись. Мы с Марком, как самые ответственные, пошли в гостиницу, Бурбон с Акопычем направо, Финикиец – налево.
И вот я сижу в пресловутом туалете с видом на наружу, курю, по наущению Финикийца, в окно прямо, пишу записки. Как вдруг появляется лично сам Целователь Лошадей и орет: «Слушай! Пошли! Нам нужна живая музыка и приключения». Он уже погулял там где-то, но ему все-равно было одиноко.
И тогда я…
Потом мы спустились вниз, и странствие наше началось. Искали мы много чего: живую музыку, гашиш, ночные клубы, хороший бар и просто приключений. Попали в один НК битком забитый молодежью с этой их идиотской музыкой. Финикиец аки ледокол (а я за ним как легкий парусник) понаделал в этой жуткой толпе фарватеров, которые никто не заметил, и мы выплыли обратно на улицу. Очумелые и злые. У таксистов гашиша не было.
Они там всего боятся. Раздосадованные, мы оказались на одинокой улочке. И я обрадовался, когда услышал цокот приближающихся каблучков. Разговор с фрау я начал издалека, еще из темноты, и не понял вначале почему это вдруг Финикиец перебрался на другую сторону улицы. А он смеялся. Фрау оказалась не совсем фрау, а трансвестит, или голубой, или все вместе сразу. Не знаю. Как в кино – высокие каблучки, чулочки, прическа каре, и голос низко-грудной, с интонацией, которая, видимо, сохраняется на любом языке мира. Гомосексуалист.
Я, подавляя желание дико рассмеяться, поинтересовался-таки насчет хорошего ночного клуба, какого-нибудь, где-нибудь здесь. На про живую музыку спросить уже не было сил.
«Милое» жеманно и с видимым удовольствием ответило и даже показало где. Очень, кстати сказать, элегантно сделав ручкой на прощанье. Мы поспешили в указанном направлении.
Направление привело нас к скромной светящейся вывеске. «Ура», подумали мы и вошли в ночной клуб. В ночном клубе было тихо и узко. Музыка отсутствовала вообще, а вместо неё сидели две оглушительные, лоснящиеся фрау жюльверновского возраста и рубенсовских форм. Пройдя вдоль стойки бара, мы с Финикийцем сели за столик и закурили. Мы уже поняли куда попали. Некоторое время курили молча. Глядели друг дружке в глаза и думали не столько о деньгах, сколь о наличии подобающего борделю настроения. Настроение явно было неподобающим, не говоря уже о желании расставаться с деньгами.
«Да, - сказал семьянин Финикиец, отвечая на моё бормотание на смешанных языках. – Да. Хочется чего-то более душевного, лирического… не взирая на наличие смычков и интродукцию.. А сколько, кстати, у нас смычков?». Наверно в каждом дирижере есть что-то от Дартаньяна. Мой внутренний лирический герой согласился с ним. И когда подошла бандерша, дабы конкретизировать наше положение в этой симфонии, я решительно встал и, глядя на бретельку лифчика, сползающую с её плеча, и расстёгнутую блузу, решительно отказался. При этом хотелось непременно добавить – «женщина, приведите себя в порядок!», но на это решительности уже не хватило, и мы с Финикийцем молча поплыли на выход.
Теперь уже я был ледоколом, разрезающим пустоту равнодушно-ледяных взглядов, а Финикиец легким парусником платонической любви. «Тема с невнятными вариациями..» -- вздохнул он, выйдя…
И вот, наконец, случилось. Мы оказались в заведении, где все разговаривали, общались, рассказывали и доказывали что-то друг другу. Я был как рыба в воде. Довольно быстро найдя компанию хороших молодых немецких ребят, сносно (like me) говоривших по-английски, я окунулся в общение. О, Германия!
Девушку звали Кристина. Её парнишку не помню как, он быстро отвалился, ввиду незнания языка. Еще был парень Саша. Чуть позже к нам присоединился видный веселый мужчина с лукавым взглядом и огромным желанием высказываться. Это был Финикиец. Беседа наша завязалась. Я тонул в Кристиных глазах и как утопающий выкрикивал всё новые темы для разговора. Финикиец не отставал. Ребята были в восторге и сами проявляли неимоверную интенцию общения. Несколько раз мне даже показалось, что Кристи касается ладонью моего бедра, обращаясь с очередным вопросом или пытаясь быстрее Саши ответить на мой. Говорили обо всем. Футбол, спорт вообще, кино, путешествия, приколы, смех. Классно! И в самый разгар и пик беседы мне попалось на глаза меню этого заведения. Я не поверил глазам – заведение называлось «Обломов». «Я! Это я!», хотелось закричать мне, и я окунул всех в литературу. «А вы знаете Гончарова? Ивана Александровича?». Остапа понесло. Упоминались русские и немецкие поэты. Затем американские и английские. Почему-то Хемингуэй. Я требовал от них звучания немецкого стиха. Я показал им русский ямб (Пушкин «Я помню чудное мгновенье») и английский дольник (Харди «Titanic»). Прочтите мне что-нибудь из Гёте, кричал я. Они не могли. Они краснели. Финикиец смотрел вокруг, видимо в поисках пюпитров, испытывая гордость за русских. Это был апофеоз. Будь с нами Акопыч, он непременно бы настоял, чтобы Кристина произнесла какой-нибудь армянский неологизм. «Ну скажи: хэньчжими, армянину будет приятно,, ну пожалиста..хэньч-хэньч»… Было весело и по-настоящему душевно. Как в былые времена на советской кухне. Ребятки тоже были в восторге. Глаза Кристи светились. В Кристи я влюбился. И она в меня тоже, конечно. С Сашей поменялся розами. Лучше бы с Кристи поцелуями.
Под утро, Обломов в сопровождении Штольца вышел из «Обломова». Мир вертелся в нужную сторону. В Штутгарте светало.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ. Штутгарт – Карловы Вары.
Жизнь без границ «в сортир у дома входи, пожал-
Уста осторожно; там полос-
Атыеп какой-то мед
Складывают»
Из предупреждений Мацу-
Уры.
Я как сомнабула. Тринадцать часов сна за четверо суток.
- Парни,- сказал с утра Марк.- не забывайте, нам нужно к вечеру быть в Варах. А еще нужно затариться и Мерсюк посмотреть.
Он был как всегда точен и рассудителен.
- А как же Национальная галерея?- промямлил я неуверенно.
Неожиданно все согласились. Вообще не спорили. Интеллигентные люди, черт возьми.
В нацгалерее был прилично представлен Пикассо. Он – хорош. Наверное. Для тех, кто это всё понимает. Для меня же он был замечателен тем, что позже, когда я соприкоснувшись с сюрреализмом, чуть не разведясь с женой, уйдя в запой, подорвав здоровье, выбив зуб и наделав массу глупостей, вспоминал фразу Давида, который в кафе у Дирка цитировал Пикассо, а именно: «Чтобы научиться рисовать мне потребовалось несколько лет, а чтобы рисовать как ребенок – вся жизнь» и рассказывал, что эту фразу он вычитал в каком-то случайном петербургском кафе, куда забрел после операции; я, собственно, не мог разобраться в причинно-следственных связях, содержащихся в моей жизни и нарушающих её вразумительное течение угловатыми выступами кубизма, выходящими за рамки здравого смысла. Пикассо. Да.
В тот момент я бродил по залам с разбросанным Пикассо и удивлялся тому, как немцы вообще могут им интересоваться. Логическим оправданием этой возможности для меня почему-то служили их многочисленные порнофильмы.
Импрессионисты. Я понял – в кажной ихней галерейке импрессионистами бавят всё остальное. Это как неожиданный красный флаг в черно-белом фильме «Броненосец Потемкин».
Личико «ренуаровской женщины» увидел аж за два зала до. Все внутри захолонуло отчего-то. Волшебная сила искусства: однажды использованный автором образ (был стишочек у меня «Маяковский и ренуаровские женщины») остается в памяти живым человеком, с которым что-то связано. В данном случае увидев черты Жанны Самарии, я вздрогнул от неожиданной радости, как если бы встретил здесь, вдали от родины, очень близкого человека. Интересный эффект.
Оригинальнее всех проводил осмотр Бурбон. Он всё время (по крайней мере пока я его видел) держал трубку телефона у виска и по-моему с кем-то разговаривал. (Вряд ли он задиктовывал в трубку картины).
Это шутка, конечно.
Двойственность восприятия. Она обманывает каждый раз наш разум и чувства, мешая сделать о мире раз и навсегда окончательный вывод. Двандва. Вот, например, у здания театра состоялись красивые скульптурные фигуры, выражающие нежность и любовь а-ля Роден. Бурбон же, увидевший их издалека, выразился жестким специфическим термином, который дети (да и то не все) узнают гораздо позже матерных слов.
«Ух ты!», воскликнули мы и заспешили, потому что издалека выглядело именно так как сказал Бурбон. Но – нет. Вблизи нам открылась исключительная нежность и чистая платоническая любовь.
Затарились подарками. Там же на центральной штрассе проходил митинг по поводу повышения зарплаты. Банальщина вроде бы. Но выглядело это как цитирование «Майн кампф»..Люди уходят из жизни, словно дыры рвутся на теле, словно жижей становятся брызги, забыв, что они не текли, а летели. Люди уходят из жизни по привычке сдыхать, как собаки; от того, что безрадостны и капризны, от неверия в то, что смерть – это – враки. Люди уходят из жизни отчалившими кораблями, сбросив за борт осклизлый все, о чем пели с нами... «Дойчланд убер аллес» интонационно звучало в динамиках выступавших. Эх, немцы, немцы.
Только под вечер поехали мы к музею Мерседеса. Он большой, современный, красивый. Но – нафиг. Я лег спать в машине. Про музей расскажут мои спутники. Если хотите дам телефоны.
Выехали, наконец, в Чехию. Двигались как-то без должной легкости и поэтому очень неприятно сломались на трассе. Просто включились все приборы – атас. Марк мужественно, не дрогнув, стал отторможиваться. Давид сигнально замахал в окна руками. Финикиец и Бурбон что-то засоветовали. Один я ничего не понял и сидел истуканом. Тормоз.
Но, ничего, обошлось.
Из веселого, если рассказывать, помнится Финикиец звонит своей жене, весь трепетный такой: «парни, помолчите! Дорогая…», а в этот момент, в тишине, Давидовский телефон женским сексуальным голосом на всю машину: «На твой телефон пришло сообщение, посмотри…». Эффектно.
Далее ехали без приключений и приехали в Карловы Вары к одиннадцати вечера. Гостиница пустая – как они в нее вошли, для меня загадка. Но мы покидали шмотки, переругнулись и высыпали на ночной променад.
Город разноуровневый. Начинается, естественно, от реки. (Бурбон сказал, что это Дудергофка. Наверное так и есть). Далее поднимается террасами наверх. Но общепринятый способ движения – вдоль Дудергофки. От многочисленных минеральных источников до (что символично) музей-магазина бехеровки. И обратно.
Между ними вся жизнь. Я, похоже, уже двигаюсь обратно к минеральным источникам.
Но не буду о грустном. Далеко пошли лишь мы с Марком, остальные ретировались в гостиницу. А мы неспешно прогулялись практически по всем Варам, забрели в пивнушечку приятную такую. Было отчего-то душевно и мы стали говорить по душам. С Марком делать это безумно интересно, потому как помимо недюжинного ума, он обладает своим особым, оригинальным взглядом на жизнь, со всеми её оттенками, что меня удивляет всегда безмерно.
Возвращались совсем поздно. И подуставший я какой-то был, и не хватало мне горючки, и вообще все эти красоты уже надоели…
В дневнике в этом месте отчаянная запись «Гейдельберг и моя жена», сейчас я не могу никак её прокомментировать.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ. Карловы Вары – Росток.
Перевальный
Бурбон сказал правильно: «Город нависает над рекой». Это становится очевидным при свете дня. Мы спустились вниз и начали утреннюю прогулку.
А-а! Забыл. Прежде было смешно. Утром Финикиец (ох, уж этот Дирижер!) оказался как инженер Щукин на гостиничной лестнице, перед закрытой дверью. Но без пены разумеется. И, разумеется, на нем кое-что было надето. Не совсем он был голый. Но все-равно – смешной.
Итак, спустились мы на минеральный променад. Источники минеральные не подписаны. Стремно. Мы с Давидом договорились пить одно и то же. Чтобы не обидно было. Выглядело это примерно так:
- Ты отсюда пил?
-Да
-Дай-ка и мне
Или:
- А вот давай из этого не будем?!
- Давай.
Ждали жути в животах. Не дождались. Воспряли духом. Эротично сфотографировались с каменной тётей.
Продвигались к бехеровке. Попутно мы с Марком делали шопинг. По мне все-таки дурацкое это занятие. Но надо. Потом еще. И медикаменты. Ну, и так далее.
Обедали «У Швейка». Вепрево колено, кнедлики. Мы-то с Бурбоном взяли одно на двоих (оно огромное же), а эти, с нами, каждый по порции. Пришлось потом с собой забирать. Пригодилось. Обедали хорошо. Дирижер в конце обеда оживленно стал рассказывать что-то про «младшую жену сестры» даже. Хорошо обедали.
Выехали. Дорога стала подниматься к перевалу. Яхимов, Нойдорф. Дремучие, отяжелевшие от мокрого снега, словно плечи монашки, склонившейся в молитве, горы. Снега очень много.
Наверху, на перевале, попадали в большие области облачно-снежного молока. Опять как тогда, на пароме, хотелось распахнуть глаза, чтобы хоть что-нибудь увидеть. И опять ничего не получалось. Иллюзия пути. Только пустота и неподвижность на этот раз были белые.
Устали все. Особенно Марк, на плечи которого легло все это путешествие.
И вот он спокойный, но слегка раздраженный говорит устало:
- Всё пьете!
Дирижер ему: - Нет!
Марк:- А пахнет.
Дирижер (невозмутимо):- Это омыватель!
Финикиец неисправим. Вообще, все, конечно, молодцы. Мы, я имею ввиду. Но все по разному. Потому как мы – банда! Просто по пути домой не на долго завернули в Чехию.
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ. Росток – Хельсинки.
Я не знаю как остальные, а я лично плаваю на пароме, чтобы объедаться. Хотя Акопыч и говорит, что не может есть эту искусственную пищу, я, долгое время взращиваемый на холостяцких полуфабрикатах, нахожу её отменной и в огромном количестве. Это настоящая свобода. А я свободолюбивый человек. Я не гурман, но анархист, и здесь, в паромной столовке, здесь настоящая свобода! Я считаю подобное одним из величайших достижений прогресса и человеческого разума. Пир духа! (пишется раздельно). Может кто-то скажет, что такой культ еды унижает, а я скажу – ничуть. Он помогает правильно понять нам, как нужно жить и как стремиться к нужному. Вы попробуйте!
Потом тяжело, да, но это потом. Потом бывает не сразу. И вообще за всё надо платить: употребляя алкоголь, получаешь похмелье, объедаясь – страдаешь от обжорства, окунаясь с головой в любовь – начинаешь постепенно и незаметно её терять, она приобретает со временем другие тона или разъедается бытом. Во всем рекомендуется умеренность и взвешенность.
Некое сдерживание чувств. Поэтому-то мне так дорого зимнее время природы. Оно обращает нас к самим себе, к размышлениям о непреодолимости той пропасти между возможным и полученным, о тщетности всех наших устремлений, ибо движущаяся материя обречена на несовершенство и нет у неё другого выбора и нет ей оправдания. Вся эта «суета сует» лишь созвучна какому-то другому, прекрасному и всеобъемлющему миру. Она только лишь отголосок музыки сфер, недоступной для нас. Ни в нашем теперешнем образе мыслей, ни в словах тем более, мы не умеем постичь общую гармонию мироздания, которую, говорят, знают дети, но вначале не могут сказать, а потом забывают. Куда всё девается… Зачем всё движется… Почему Брейгель рисует трудягу пахаря и ротозея пастуха, когда на дальнем плане тонет Икар, а в кустах лежит мертвец…
Из всей одушевленной материи, метафизичны лишь растения. (А о том, что они одушевлены рассказывает нам Cannabis). Только они способны постигать космическое. Мы же ведем себя подобно китам, пропускающим через себя планктоноподобный поток информации, тоже отягощенный движением. Немного перефразируя Шевчука – мы понимаем «как», но не спрашиваем «зачем». Мы двигаемся и поглощаем. Мы, покачиваясь, плывем по морю, где раскинуты одни из красивейших пейзажей мира и нам не приходит в голову, что содержание окошка кают-компании и жидкокристаллического экрана паромного телевизора, по которому транслируют марафонскую лыжную гонку, суть сходные вещи. Засыпая, мы не догадываемся включить свет, как это сделал Финикиец перед тем как задремать, объяснив Бурбону после: «Иначе ничего не видно».
Мы ничего не делаем. Все вместе мы двигаемся в полном одиночестве. Наша монотонность движения подобна индивидуальности сна. Но перед сном надо обязательно включать свет. Обязательно. Иначе ничего не видно.