Por que te vas?
Por que te vas?
Зимние мечты совершенно особенные. Они, как морозные узоры на окнах, переплетаются в неизъяснимые орнаменты, скручиваются в нереальные, запутанные, тугие узлы и петли. Они захватывают тебя полностью, окружают, расползаются вокруг дышащим кольцом, светло-синим омутом, обещанием обжигающей неожиданности, первобытным ужасом, дистиллированными запахами, чистейшими тенями и рефлексами своей идеальной поверхности… О, как захватывают, как опьяняют они – зимние мечты о тепле. О мягких движениях, об уютных жестах, о теплой темноте глаз. Пушистая кожица персика, пыльные углы под кроватью, влажные губы, поток горячей и ржавой воды, огонек сигареты в теплой руке – в этом нет зимы, есть только мечты, обещания, намеки, догадки, нервные смешки и томные полуулыбки. О, как наполняют они собою – зимние грезы, как обжигают и замораживают одновременно. О, на каких неясных языках символов они говорят… нет. Не говорят. Они входят в меня ожиданием и так и остаются до первого тепла в этой богом забытой земле. Спокойные, холодные, ясные, смертоносные. О чем бы они ни были, они убивают.
У них нельзя спросить: por que te vas? Они просто приходят, вместе с морозом, с одиночеством, с утренним, чистым светом. Они умирают в тепле и темноте, но так и не дают ответа, ни на один из вопросов. Повторяю: no querro murir, no querro murir, no querro murir. Надеюсь, они испугаются языка теплой и далекой страны, надеюсь, они не примут меня за часть своей вотчины. Надеюсь, они меня пощадят и пройдут мимо.
_______
чувствую себя подопытной крыской. Мне ввели экспериментальный вирус и теперь оставили одну, на время инкубационного периода я совершенно неинтересна для науки. Крысы же, в свою очередь, не имеют возможности говорить, сообщать, иметь что-то общее с миром людей. Миром Людей-Ученых. Миром тех, кто силен и оттого невыносим. С его миром, в частности. Крыска бегает по клетке, частички вируса бегут по ее венам, Крыска уже о чем-то начинает догадываться… о чем, милое животное? О чем? Ведь тебя так ласкают, и кормят, и полны умиления глаза твоего будущего палача. Ну о чем тут можно догадаться?
Ощущение существования в шкуре белого подопытного грызуна не оставляет. Отдельные факты, части анализа, выводы только убеждают в этом, а так же недвусмысленно намекают на то, что очень скоро меня препарируют.
Ох, сложные мысли, почти несводимые во что-то цельное, единичное, атакуют мой мозг, и без того убиваемый вирусом. Мысли. Дорогой, убивающий меня, препарирующий, ты сам убедил меня в том, что думать – высшее благо. Зачем? Что бы сделать это в очередной раз наказанием? Да, у тебя получилось, но, не нужно было утруждаться, ведь мы пришли к исходному результату. О том, что думать вредно, я знала и до начала твоих экспериментов.
Ученый начинает меня препарировать, и, кажется, наркоз не действует на крыс моей белой и пушистой породы. Ах, как жаль, что крысы не имеют ничего общего с миром людей, с твоим миром, и не могут сообщить о своей боли. В Мире Людей-Ученых не существует крысиной боли и мышиных слез.
____________
Нет, у меня не язва, я не пью алкоголь в огромных количествах, я нормально питаюсь, у меня другая проблема – почти 20 лет назад я родилась женщиной. Родилась, а теперь у меня внизу живота боль проела черную дыру, в которую засасывает все мое тело, теперь во мне находится твердая палочка из прессованной ваты – это необходимость. Теперь в моих мозгах торчат острые железные штырьки воспоминаний, как будто гвозди, забитые в живое мясо – раны засохли и почти перестали болеть, только тихонько ныли постоянно, но гвозди пошевелили, и теперь нечеловеческая боль разрывает мою голову. Мне страшно от этого, потому что я не знаю, на сколько меня хватит и на что я готова, что бы это прекратить. Мне страшно, что так теперь и будет всегда. Всегда.
Шли дни, и я думала, что время излечит. Шли недели, я надеялась, что все исправится со временем. Прошли месяцы, уже даже можно сказать годы – не меняется ничего, мы не становимся ближе или дальше, я не понимаю ничего нового и не забываю старого. Мне по-прежнему страшно. Мне каждую минуту хочется увидеть его, связать ему руки, заклеить рот и орать ему в лицо о том, что я ничего не забыла. Что я помню каждую минуту, что мне больно смотреть на сирень, проезжать по ЮЗ, что мне больно смотреть в его лицо, проорать о том, что у меня сердце вырывается из груди от надежды и восторга, когда я его вижу, что у меня челюсть сводит от злости и боли, когда я о нем говорю, что мне страшно и больно, больно и страшно… что это не проходит, не кончается, что я не хочу, что бы это кончалось. Что он – часть меня, моя дикая, нездешняя часть, без которой мне спокойней, лучше и больней. Что он – кусок моего сердца, гнилой, черный, больной, но КУСОК МОЕГО СЕРДЦА.
Больно. И никому не рассказать. Потому что стыдно. Потому что даже сейчас я боюсь самой себе сказать правду. Больно и страшно. Потому что теперь я надеюсь не на хороший исход, не на взаимность, а на то, что время лечит. У меня просто уже нет другого выхода, я только надеюсь, что время лечит.
Почти 20 лет назад я родилась женщиной и теперь я плачу за эту роскошь.
_________
«… рука, до этого распластанная по парте безвольно, но красиво, как-то пафосно даже, поднимается и подпирает такой же безвольный и ленивый подбородок. Волосы взъерошены и кажутся темнее, чем есть, они не скрывают ни одной черточки лица… ни одной черты лица. Весь он состоит из черт, редких и уверенных штрихов. Художник, рисуя его, не парился за детали, его карандаш летел по бумаге просто и гениально. Его глаза были прорисованы углем и лишены бликов. Взгляд какой-то вялый, не любопытствующий, не интересующийся скользил поверх голов в аудитории, натыкался на поток света из окна и отступал. Весь он какой-то отступающий и не стыдящийся этого.
Ему не идет солнечный свет, ему вообще мало что идет. Он много курит.
Он весь пластичный и одновременно неуклюжий. Смотришь на линии его расслабленной и сгорбленной спины, на его элегантные руки и его уже хочется…»
________
Наш поезд движется.
Стервятники. Это они - мои воспоминания, именно они, как какие-то радиоактивные стервятники, вырывают из меня кусочки живого мяса и раскидывают на остающихся позади квадратных километрах. Теперь меня не собрать. Ошметки моего тела, где угодно, но не со мной, будут валяться и гнить. Нет, они меня не жалеют, зачем им? В начале пути они сидели в засаде, теперь топают по крыше вагона, одно из них своим крючковатым когтем выпилило дыру и теперь пытается залезть в мой мозг. Они одно за другим пролазят через внутрь и царапают мое тело. Люди вокруг, как вещи, как пыльные сувениры, как чемоданы... как трупы в холодильнике морга продолжают лежать на полках и слушать мой крик. Кажется, именно это - чьи-то грязные пятки и запах копченой рыбы - это последним из настоящего остается в моей голове...
______
Отмирающие часы и минуты постепенно оседают в моих глазных яблоках. Постепенно превращаются в еле заметные слои, сферы, как кольца у дерева. Мои голосовые связки с каждым часом чуть-чуть разбухают, они чуть-чуть воспаляются в течение дня, когда-нибудь, я думаю, наступит момент, когда после каждого произнесенного слова, я буду заталкивать их обратно в гортань пальцем.
Внутренние стенки желудка постепенно покрываются слоями никотина и жира, как чайник – накипью. Небольшие пластиночки отваливаются и плавают в желудочном соке.
Я даже не сгораю в течение дня. Я не выгораю час за часом – нечему. Некоторое количество сна, утренний кофе, косметика – это не дает надежды на предстоящий день.
И час за часом выгорать во мне нечему, хотя чувствую, что что-то сгорает, что-то во мне пованивает гарью…
___
Я бы хотела рассказать тебе о темноте ночей без тебя, о лае собак, о тяжелых облаках над городом и черном кружеве деревьев. Я бы хотела рассказать о ветхости моего дома, о мыслях в моей голове, о том, что эти маленькие звездочки на небе жалят своим холодом, как непостижимые зимние насекомые. О полчищах пчел, беснующихся в моей груди при одной жалкой мысли о тебе… я бы хотела, что бы ты смотрел на себя моими глазами, что бы ты чувствовал то мармеладно-густое приторное притяжение. Я бы хотела рассказать тебе об изгибах твоей спины, о тяжелой лавине твоих волос… я бы хотела, что б у меня не захватывало дыхание.
Но МобильныеТелеСистемы сделали мой голос бесцветным.
Я бы хотела быть для тебя трехмерной, цветной, солнечной, но километры сделали тебя слепым.
Я бы хотела взглянуть на себя твоими глазами хоть раз, но мне было бы страшно.
Сейчас в моем доме холодно, я жду лета и тебя, как маленькая птичка, сейчас на улице темно, и сквозь окна мне ничего не видно. Сейчас в моем городе мелькают желтым светофоры, и я вижу их отсветы, по железной дороге ползут поезда, и я слышу их тяжелое движение. Сейчас в кресле спят кошки, я чувствую их мягкое тепло, сейчас мой телефон молчит, а я жду в нем твоего голоса. Об этом я хотела бы тебе рассказать. Рассказать так, как никто до этого не мог, так, что б ты увидел, что б понял, что б хоть на мгновенье оказался рядом…
Я бы очень хотела.
__________
В углу остановки съежилась мусорница – я думала, это человек. Человек, правда, сидел рядом. Пахли они одинаково.
Я шла, и горд шел навстречу. Он был похож на пьяного трубочиста-подростка, высокого, угловатого, ворчливого. Он шел и распинывал некрасивых породистых собак, которые скулили и жались к колесам машин. Город был грязным, мокрым черным, город весь лоснился от машинного масла и губной помады. И город не боялся зимы, он-то уже знал, что ее прибили где-то по дороге и она не придет.
Я иду и гордо несу в ушах маленькие черные раковинки-наушники. Я иду и добровольно отдаю себя на растерзание бешеному ритму. Я совсем не сразу замечаю, что город живет в том же ритме, что его тело осознанно двигается в том же темпе. Ведь не может же снег лететь так яростно сам по себе? Ведь не могут светофоры мигать так быстро? Ведь не могут машины и люди двигаться в одном танце? Кончился трек. В уши ворвался гул города:
…да-да, это я …
…ой, извините…
…мам, я уже еду…
…куда ты прешь?!
…ой я тебе сейчас такое расскажу…
Визг!!!
Невыносимый визг города сменил новый трек, и снова показалась себе маленьким богом с раковинками в ушах.
_______
«сумерки – это трещина между мирами»…
сумерки, тонкий и коварный разлом, который лишает и света и тьмы одновременно, оставляя тебя еще более одиноким, чем раньше.
Сумерки не имеют сезонной принадлежности, срока давности, случайностей, они неизменны, они независимы от прошедшего дня и предстоящей ночи. Они скрадывают все цвета, сравнивают оттенки, проводя по миру кистью с грязно-белой гуашью.
В этом городе они постоянны. Здесь это не время суток, это состояние людей и улиц. В этом городе можно было бы снимать части «Дозора» в сумраке и не тратиться на компьютерную обработку, получилось бы естественно и устрашающе. Мы все здесь Люди Сумрака, тени настоящих людей, обитающих где-то на солнечной или на темной стороне. У нас нет воли и своих желаний, мы вынуждены, сами того не зная, повторять за ними – Настоящими Людьми, знающими градации цвета и света. Мы люди, застрявшие в этой трещине когда-то давно, привыкшие, свившие в ней гнездо и понастроившие торговых центров. Мы падаем в этот бесконечный разлом и не замечаем своего падения.
Разве ты не слышишь свиста ветра в ушах, когда просто идешь по улице? Разве ты видишь какие-то цвета, кроме серого, когда смотришь в окно троллейбуса? Неужели эти люди кажутся тебе настоящими, а не просто латексными куклами, накачанными кофеином и глюкозой? Ты правда…правда думаешь, что сумерки кончатся и придет ночь, а потом на востоке взойдет солнце? Правда так думаешь?
_________
Мужчины почему-то имеют право на мечту. И имеют полное право ее исполнять. Женщины, правда, имеют право на капризы, но, не забываем, что благопристойный и уважающий себя мужчина считает своим долгом и – более того – достижением не обращать на них внимания. А вот мужская мечта – это все, это закон существования. На нее всегда находятся время, деньги, силы. Ею можно жить, ею вполне можно раскрашивать серые будни и посвящать ей и без того цветные выходные. Мужчины имеют на это полное право, ведь так? Они – завоеватели, они – гении, они изобрели телефоны, республику и открыли пенициллин, и именно поэтому они могут мечтать, не обращая внимание на тех, кто рядом, на тех, кто позволяет себе роскошь в них нуждаться. Ведь мужчина, по определению, человек великий, он может не думать о нормальной жизни, он должен думать о мечте, это его долг перед миром, самим собой и – что самое важное – перед всеми красотками из журналов, на которых в юности он пускал слюни и… прочие жидкости. И вот мечты, одна другой грандиозней (и, позволю себе заметить, нелепей) занимают весь его возвышенный разум, планы будущих свершений омрачают благородное чело, а последняя мелочь из кармана тратится на блокнот «Как я шел к мечте через тернии» и фильм про супергероя с адмантиновым скелетом.
Обо всем остальном будут думать женщины (ведь, не забываем, дамы, они прощают нам наши капризы!). Женщины будут думать о средствах к существованию, о детях, квартирах, подушках, посуде, погоде, физике и философии, фильмах и книгах, планах и праздниках, обо всем том, что напрямую Мечты не касается. У женщин на это куча свободного времени, практически вся жизнь, не занятая сменяющими друг друга мечтаниями.
Это все, конечно, замечательно. И, пожалуй, даже не буду спорить с тем, что тысяча, из миллиона мечтающих, действительно чего-то добивается: открывает какие-то планеты на задворках галактики, выигрывает серебряную медаль на соревнованиях, пишет очень модную песню… и так далее. И один из этого миллиона открывает пенициллин. Нет, я не спорю, это важно. Но вы, 999 тысяч – очнитесь! Или вы все разом действительно решили, что имеете право мечтать?
____
И что? Вот откуда ты взялся? Из каких тайников, каких секретных укрытий тебя вытащили мои внутренние инквизиторы? Откуда и, главное, - зачем?
Вот был ты. Ходил по одной субъективно-бесконечной прямой. Ты спал, ел, смотрел ролики на youtube, писал, смеялся, воображал… Да черт тебя знает, что ты там делал – ты был отдельно, вне меня, за самой дальней границей моего мира.
Вот была я. Отдельно взятая субъективная я. Ходила, голову мою занимали не гносеологические проблемы, а то, что иногда нужно вынимать наушники из ушей. Жила, любила вовсе не Канта или Фейербаха, а живых, молодых и тупых мужчин. Смотрела фильмы испанских режиссеров. Слушала музыку чокнутых британцев. Ела. Спала. Писала. Смеялась. Воображала… Я говорю об этом так подробно, потому что вот сейчас, именно в этот момент, я пытаюсь вспомнить, что могло быть в моей жизни до тебя?
Вот были законы логики, лингвистики, геометрии, психологии. И что? Их вот так, к черту? Люди их создавали, изучали, жили по ним, в конце-то концов. И что, вот так? Из-за одного тебя?
Просто, вдруг оказалось, что мы говорим на одном языке, мы видим одними глазами одни и те же вещи. Сердце – мое или твое – не так важно, хочет одного и того же. Возможно, именно эту тайну искали внутри меня они – инквизиторы. Искали и нашли.
И вот есть ты. Я не могу залезть в твои мысли, но я знаю, что мы с тобой смотрим по ночам одни и те же сны, что, закрывая глаза перед монитором, одинаковые цвета расплываются на внутренней поверхности наших век.
И вот есть я. Наши прямые почему-то пересеклись. Какие-то непонятные, необлекаемые в слова причины, заставили меня думать о тебе, пытаться узнать, дотянуться, прикоснуться. Что-то искать в твоем ожидании, чего-то ждать от моей неуверенности.
Откуда ты взялся? Я спрашиваю тебя, демон, дух, свет и цвет: откуда ты взялся?
____________
Рисовать орнаменты на твоей коже. Всего тебя покрыть письменами, шрамами, следами, словами. Жидкостями и сущностями. Частями меня и целым наслаждения. Творить из тебя иранскую миниатюру, персидский ковер, творить тебя из тебя – как творил нас Аллах, яростно и наивно. Любить тебя, как Аллах любит нас – неверных – бессмысленно и безнадежно. Целовать тебя, доходя до самой твоей сути. Убивать тебя и снова встречаться с тобой за границей пространств, ночей, тел. Понять твой смысл, почувствовать твою природу, окружить прикосновениями твое существо.
Не понимай меня, молчи и чувствуй. Чувствуй как мой язык выводит суры Корана на твоей коже, чувствуй как средневековые ангелы ублажают твою плоть. Сегодня, я обещаю тебе, не существует истории, религии, мыслей умерших людей и правил ушедших веков. Чувствуй спиной мою кожу, чувствуй руками мои линии, выпивай глазами мои цвета, мою тьму, мое присутствие в тебе. В том самом тебе, которого не знают даже ангелы. В тебе и для тебя.
Получи все, что сможешь получить. Смотри так, что б сгорели твои глаза. Слушай так, что б оглохли твои уши. Переполнись желанием и выплесни его в меня. Умри от вожделения, что б воскреснуть от наслаждения. Люби меня. Люби меня до истощения, до сумасшествия, до нереальности немого и глухого сна.
Молчи. Все что ты есть сегодня – глиняный голем. Твои желания мне понятны, твой взгляд не имеет мысли, ты полностью во власти магии моих пальцев. Сегодня ночью, ты не полубог, ты – мой голем, мое чудовище, мое создание. Выпивай меня до дна, до последней капли, молчи и пробуй тысячи моих вкусов. Молчи и входи в тысячи моих измерений. Молчи, и я буду целовать тебя как царица Савская. Я буду легка, неизвестна и непознаваема, как Лилит.
Молчи, мой голем, мой иудейский царь, мой языческий бог. Молчи, я здесь, что бы читать твои мысли и выполнять твои желания. Молчи и повелевай мне, ибо с приходом утренней зари ты можешь быть за это казнен.
_________
Да, милый, да. Вот они – твои поцелуи. Вот они – расцветают кровавыми волдырями по всему моему телу. Вот он, особо страстный, слева, около сердца, на руке, там где при движении она касается груди. Вот они - твои объятия, тяжелые тиски рыданий, перемалывающие мою гортань, сдавливающие мою грудь ночь от ночи, день ото дня. Вот они – твои слова любви, эти оскорбления, эти преступления против бога и человека. Но – нет. Нет в тебе ни бога, ни человека, не можешь ты быть ребенком смертной женщины, не можешь ты быть членом человеческого общества. Все в тебе – метастазы, агонирующие отбросы этого мира и сотен других. Вот они, посмотри, не отворачивайся, следы твоих губ на моем теле, они кровоточат, зудят, пульсируют, передавая ломаной морзянкой «живи и помни, живи и помни». Так сутки. Потом еще одни. И еще. Вот они, посмотри, части тебя на мне, мелкие порезы, глубокие проколы. Я окутана ими, как рыболовной сетью, как дымом от сгоревшего дотла города. От сотен городов.
Счастье твое, что я верила, будто боль меня не трогает, что я убедила себя, будто эта кровь – не моя, будто эти слезы – не твое семя во мне. Счастье твое, мой милый, что силы, меня создавшие, дали мне это лицо и заточили в него эту душу, что глаза мои не закрываются, что горло мое не рвется, что сердце мое не остановится. Никогда. Благодари их, милый, благодари за поэмы моих изгибов, за нити моих жестов, за слабость моей души, за точность моих слов. Благодари иудейского бога за то, что он не дал мне кинжала, молись Дионису за то, что он не дал мне терпения. Молись и смотри, как расцветают на мне твои поцелуи, как бабочками моя душа выпархивает из сквозных ранений. Бери меня, но знай, что все мои шрамы будут вечно смотреть на тебя из вырезов моей одежды, что моя нагота даже во тьме ослепит тебя, что лицо мое разорвано твоими ногтями, и что из ран этих кровь моя будет литься на твое тело ночь от ночи, день ото дня.
__________
Ты, как вино, темно-бордовое, тягучее, дорогое и очень редкое вино. Я встретила тебя в супермаркете, ты стоял на полке среди дешевых подделок местных умельцев. Я не поверила. Я была уверена, что ты – тоже подделка, поэтому прошла мимо... Я не знала, прости за то что, сомневалась в тебе. Ты, как вино с дерзким ароматом и тонким вкусом. Для исключительных ценителей.
Но сначала ты был виноградом…
Ты рос на южных склонах итальянских Альп – это я поняла взглянув на свет через стекло бутылки, через твой ласковый цвет. Тебя вырастил старик, скупой, с кривыми пальцами, он ждал твоего созревания в своем маленьком патио. Высоко-высоко в горах. Его молодая жена, красивая и бедная итальянка, убегала по ночам под сень твоих лоз и плакала. Проклинала луну и плакала. Ты вырос из ее отчаянных слез, с ними ты стал настоящим темным итальянским виноградом. Ты рос и смотрел на обшарпанный дом и маленькое неуютное патио, ты зрел под лучами солнца римских богов. Ты впитал в себя дух Цицерона, дух галлов и варваров, в тебе Казанова и Рафаэль Санти. Ты рос под итальянским солнцем и наливался мягкой тяжестью ягод. Ты не спал под луной - ты говорил с ней, ты не питался солнцем – ты жил им. И вот – ты собран. Ты – лучшее, что есть у старика, хотя он и привык к великолепию вкуса и богатству цвета, и он делает из тебя вино. Лучшее в Италии, дорогое и очень редкое. Твою душу он не разделяет, а хоронит до времени в одной из бутылок. И вот – я нашла тебя на полке в супермаркете.
Ты, как вино, изящное, терпкое, многообещающее, дорогое и очень редкое. Я испробовала твой аромат, я любовалась твоим цветом, и вот… пришло время. Для наслаждения тобой, всей игрой оттенков твоего вкуса, наслаждения твоими намеками и явными нотами. Пришло время. Ты стоишь передо мной, в простом бокале, темного цвета в тени и с искрами в рефлексах и отсветах хрусталя. Ты манишь меня своим омутом. Я жду. Я растягиваю удовольствие. Я начинаю дрожать от нетерпения и вот...
... изящный вкус приходит не сразу...
Ты, как вино, благородное, волшебное, дорогое и очень редкое.
__________
Зима. Зимнее. Зимовать. Зимовье.
Зимние утра.
Зимние дни.
Вечера и ночи. Ветра и температуры. Дороги и люди. Зимние. Другие эпитеты в голову приходят только после длительных размышлений.
Утро. Такое холодное, кристально-чистое, дрожащее и звенящее, лазурно-золотое или молочно-белое. Да, такое, цвета застывшего пастеризованного молока. Мертвые деревья протягивают свои хрупкие музыкальные пальцы к лучам и снежинкам. Тишина, оглушающая и гнетущая, после карнавальности ночных сновидений.
День. Ты приоткрываешь дверь на улицу, и тебя вталкивает обратно это невыносимое чувство белизны, пустоты, предварительно съевшей все пространство и теперь заполнившей его белым. Только цвет и холод. К горлу подкатывает ком, нервы сжимаются в один подмороженный тошнотворный комок, глаза закрыты, пытаешься передвигаться наошупь, но быстро. День почти неотличим от вечера, ну, только в свои первые часы, позже они уже становятся чем-то одним. Зима стирает между ними границы, и ты даже и не понимаешь, что это: короткий день, или светлого времени суток нет вообще? Наступает что-то такое мутное, расплывчатое, неясное. Ты чувствуешь себя мухой, которую паук холодно и методично опутывает своей липкой белесой слюной. Тебе, как и мухе, страшно поначалу, но вместе с надеждой на спасение исчезает и желание жить, и страх проходит, остается покорность и последнее предсмертное молчание. Ты полностью вживаешься в роль мухи и перед своей маленькой смертью ты не говоришь, не раскаиваешься, не чувствуешь.
Ночь. Если ты, конечно, доживаешь до нее, то – ночь. Нечеловеческая, призрачная, убийственная в своей холодной красоте – ночь. Такая, гоголевская, ведь именно эта луна, именно в этом своем одеянии освещала Днепр и смущала своим сиянием души чертей и людей. Смущает и твою. Ты смотришь, все, что ты можешь - не дыша смотреть и медленно сходить с ума от восхищения этой сверкающей чернильной ночью. Ты вспоминаешь все, ты шепчешь ей свою жизнь, молитвенно, подобострастно, тихо и доверчиво, а она, конечно… она не слушает. В эти предрождественские ночи много таких как ты, полусумасшедших лунатиков, самозваных Кассандр и самонареченных Аполлонов. Самое лучшее тебе сейчас – замолчать, но твой дар речи уже распоясался, и вот он оформляет в слова и фразы твои ничтожные мечты, похотливые желания и панические предположения, вот уже опустошающим тебя потоком на эти морозные просторы льется кипящая лава твоих мыслей, вопросов, страхов, ты вспоминаешь все свои сны с момента рождения, каждую ночь в чьих-то пьяных объятиях, каждую химическую галлюцинацию, каждую маленькую ложь, каждую чистую правду. Если ты возьмешь себя в руки вовремя, то твоя черепная коробка останется целой, пострадает только кожа лица там, где ее смочат твои диковатые и бессмысленные слезы раскаяния. Потом будет сон.
Утро.
День.
Ночь. Та же луна и невидимые, но наблюдающие звезды. И опять, как на пороге Гефсиманского сада, ты будешь рыдать от неясной боли и дрожать от ужаса перед будущим. И опять. И опять. И опять. И каждую ночь твоей маленькой зимней смерти, твоего холодного временного ада, ты будешь замирать от внутренней пустоты, от очередной робкой мечты о счастье. Ночь за ночью ты не можешь надеяться на то, что все эти зимние ужасы не последнее, что ты увидишь в этом мире, и, конечно, никто тебе не пообещает, что в следующем мире не будет того же самого.
Зима, бесстрастная, беззвучная, бесчувственная, хладнокровно убивающая каждую твою новую мечту и надежду, заменяющая очередное зимнее утро очередной зимней ночью.
________
Замерзнуть. Не застыть. Не так, что б руки болели от холода или все тело дергалось в ознобе, нет – замерзнуть. Как железные поручни на набережной, покрыться изморозью, что б не чувствовать ничего своей кожей, что б не чувствовать кожи. Она станет как потрескавшееся зеркало и будет отражать свет. Холодный зимний свет. Легкие внутри съежатся, станут похожи на кусочки зеленоватой плесени, все слизистые превратятся в тоненький слой мутноватого льда, что б я не могла вдыхать этот воздух, чувствовать запахи. Глазные яблоки превратятся в стеклянные шарики для детских игр или в Вуду-сувениры, мне не так важно это будет, ведь я не смогу все это видеть, различать цвета или искать взглядом чье-то отражение. Мои пальцы никогда ни к кому не притронутся, они будут вечно тонкими, хрупкими, холодными безжизненными проводками. Мои волосы потеряют свой медный блеск и станут просто рыжеватыми ниточками, они покроются инеем, многие из них обломятся. Мои губы будут молчать, просто молчать, без эмоций или непроизнесенностей, нет, они станут твердыми и бессловесными, как у греческой Венеры. Я вся стану квинтэссенцией полотен Брейгеля, чем-то холодным, ужасным, нечеловеческим. Я вся стану напоминать ледяной дайкири или стеклянный бокал. Да, или то, или другое – никак не вместе, ведь вместе это будет что-то завершенное, у меня же исчезнет время, а с ним мои начало и конец. Я погружусь в мир лилового, белого, черного, синего… только моя мысль будет голубой. Голубая линия, четкая, яркая, единственная, последняя…
…Я сам над собой насмеялся,
И сам я себя обманул,
Когда мог подумать, что в мире
Есть кто-нибудь кроме тебя…
Потом замерзнет и она. Я останусь лежать на асфальте у зимней реки, бездвижная, бессмысленная, холодная. Меня не станет среди людей и еще не будет среди мертвых, мое место в мире ограничится полутора квадратными метрами. Этот мир не будет заполнен моими стремлениями, пристрастиями, желаниями, мечтами. Все станет просто, почти идеально.
Замерзнуть. Прочитать свою последнюю мысль. И умереть.
_________
Всем моим, чужим и одной блондинке.
надо просто взять и понять, что твои чувства никого не интересуют. Интересуют только поступки, и если ты пришла и не отсосала у него при его друзьях в первые 5 минут, то внимания на сегодня ты не стоишь. И доказывать бесполезно. Он поймет сегодня и забудет завтра. А потом пропоет своему другу за банкой пива: «Я захлебнусь в своей правоте, ты заебала доказывать мне». И ничего на это не возразишь, заебала и все. А он прав и будет этим гордиться. И все. И ни хрена не поможет. И я бы смирилась. Смирилась, будь я страшной и неинтересной. Но ведь нет! Но ты, Ира, смирись и пойми, он же мужик, а ты – глупая баба, и это все объясняет. Для него это объясняет абсолютно все. По большому счету, для него его поступки не требуют объяснений, и его член считается вполне приемлемым органом для того, что бы думать. А думать, ****ь, головой надо! А еще лучше сначала думать (головой!!!!), а потом делать. А еще хорошо бы не врать и уважать любимого человека. Ну и уж совсем мечта – этого человека ценить. Но в выводе могу сказать одно – это только мечты. Место сказок в книжках, а маленьких девочек с надеждами на будущее – в яслях. В нашем «нормальном» мире живут «настоящие» мужики, и они возьмут пиво, включат погромче свой хардкорчик, и, нет-нет, да черкнут смс-очку другую какой-то блондинке.