Хмельные, хмурые,
Поднимались из слесарной мастерской
Центра культуры
К пиитике бардовскОй,
К красным дорожкам, ведущим в зал,
К пухлым буфетчицам…
- Спасибо, я пока завязал.
- Милый, это легко лечится.
Так запросто, из мастерской, темной и тихой,
Где пьяный дядя Миша плакал стихи,
сопли кулаком вытерев,
Мы - хмельные хмурые мужики
Попадали прямо на сцену, под свет юпитеров.
Прямо под свет юпитеров.
Мониторы… Порядок. Ещё ревера чуть.
Вот, ладушки, только фонит слегка…
Знакомый голос откуда-то из далека.
Мой, что-ли, голос? У-у-у. Жу-уть.
Добрый вечер, милая публика.
Плохо, когда не видно зал. Слово туда, оттуда в ответ – эхо лишь.
Поёшь, будто в чёрную стену.
Лет десять уже, как поднимаюсь на эту сцену
А всё как впервые. Ну что, поехали?
Закулисное традиционное: кто-то как всегда плеснёт водки:
- Неплохо прозвучали. Что лажанул не парься – ерунда.
Ведущая мечется, как на сковородке: беда!
(зацепилась за гвоздь, порвала колготки)
- Мне же щас выходить… Всеобщую мать!
Кто-то: Т-с-с! Тише!
(а на сцене она разговаривает по другому совсем!)
Времени – семь.
Интересно, как там наш дядя Миша? Не весь ещё вышел?
И мы ускользали. О, да. Мы ускользали всегда
(А со сцены нам в след голосил голосина-силище)
Из того закулисного рая
Убегали,
Ныряя
Обратно в наше чистилище.
Чистилище – это слепо летишь по подвальной лестнице, вниз.
Ржавая дверь, снова вниз, в дым припойно-табачный: Ну,
Налей-ка заразки, дядь Миш, нам сегодня кричали «Бис»!
И с этой приятностью в мыслях, въебёшься башкой в перекладину.
Мушки. Радуга. Очищение от грехов.
-Ну ты чё, слесарюга, живой? – а он
Как то пьяно, безрадостно сипло шипит: «Fuck off»!
Приглядевшись, и, всё же, признав, добавляет «Show must go on!»