Схоронили мы Толю Чеснокова, поэта русского. Положили рядом с матушкой, как он и хотел. А пурга была лютая, с заносами, ни пройти, ни проехать. Но по такому тяжкому случаю и проехали до Теньковки, и до кладбища прошли – беда заставила. Все произошедшее с Анатолием казалось дурным сном, который надо стряхнуть с ресниц, открыть глаза и все будет по-прежнему. «Человече, заметь человека, эй, прохожий, окликни меня!» – воскликнет он при встрече, улыбаясь и поднимая руку в знак приветствия.
Да нет, вот и Оля Шейпак, и Лена Кувшинникова, и Витя Малахов с супругой, и Вася Коробков, и Коля Марянин, и Анатолий Марасов и другие литераторы ульяновские, и Володя Селянкин с Татьяной Эйхман из Карсуна в эдакую погодку тут, когда хороший хозяин собаку во двор не выпустит. И еще людей набирается: всех нас в то невеселое утро Толя Чесноков вместе собрал, на малую родину свою созвал, чтобы с ним проститься.
А Теньковка вся прозвонена его стихами! В фойе средней школы – фотопортрет Анатолия с траурным уголком, на стенде – стенгазета со столбцами его стихов и биографией.
И даже пурга выпевала его строки…
В часовне пред местным кладбищем поэта и отпевали. Часовня набилась полнехонька народу. И – чудо! – солнце проглянуло сквозь снеговую завесу, протянуло лучи в окошко и положило их на божии лики и на красный гроб. Ярче засветили свечки в руках толпы, смута душевная и горечь отступились. Проникновенно служил заупокойную службу священник и светло трогали слова молитвы, благостно становилось на сердце. Все там будем, думалось, но каждый в свой срок и по-разному уйдем… Но с этой потерей сердце не смиряется.
Попрощались мы с Толей стихами, как водится у поэтов. И первый учитель его, В. Кислинский, пробудивший любовь к поэзии у своего ученика, прочел на могиле Чеснокова его первые стихи, которые сохранились в памяти, несмотря на годы. И красные свежие гвоздики, привезенные ульяновцами, укрыли могилу…
Кажется, Анатолий Чесноков присутствовал в моей жизни всегда. По крайней мере, начиная с первого курса учебы в пединституте. Подошел знакомиться: красивый, похожий на Блока, с буйным светлым ореолом кудрей , в белой рубашке. Его стараниями мои стихи впервые напечатала институтская многотиражка. Так началась наша многолетняя дружба.
Много грустного и веселого вспоминается. Но самое главное, на чем держалась эта дружба, была, несомненно, приверженность к поэзии. И удивительным образом наши пути постоянно пересекались, вне зависимости от времени и обстоятельств. Как бы дышали одним воздухом, и даже в стихах перекликались. Общего было немало: и я, и Анатолий родились и выросли в деревне, оба оказались внутренне одиноки в городе, несмотря на массу приятелей. Оба лирики, и птенцы гнезда Бейсовского, ибо Петр Сергеевич отправил Толю и меня со стихами в местное отделение Союза писателей России к поэтам Н. Благову и В. Пыркову, которые отнеслись по-доброму. Петр Сергеевич и впоследствии пекся о нас, светлая ему память. И в самом начале мы оба пережили крушение надежд, оказались не у дел, не вписались в советскую поэзию: у Чеснокова была рассыпана уже набранная первая книга стихов, она так и не вышла. У меня тоже первая, подготовленная к печати книга была отвергнута издательством, так как я, как мне заявили, лирик, что не приветствуется, (следующий за Блоком, Есениным, Цветаевой, Ахматовой, а это дурное влияние) да еще и не пишу про соцстроительство. Думаю, и Анатолий выслушал что-то подобное.
Какой же поэт без лирики? – недоумевала я – это же как без сердца!
Переживали тяжело, пошла полная неустроенность и в быту, и в душе. Но идеалам своим мы остались верны. Вспоминается такой случай: ранним утром приехала на ЖБИ, что в Засвияжье. В голове стихи крутятся, в руках – блокнот и ручка. И навстречу Толя, радостно всплеснул руками, подбежал ко мне.
– Ты как тут оказалась?
– Репортаж писать послали из строительной газеты, а ты как?
– И я тоже, из автозаводской.
Уселись на какую-то бетонную конструкцию, и давай про стихи, про любимых «проклятых» (было такое литературное течение, крупнейшие представители Рембо, Верлен, Бодлер) французских поэтов и бесценный русский Серебряный век поэзии. Потом свои стихи друг другу почитали, какой там репортаж! И оказалось, что и он, и я пишем в данный момент одно и то же: поэмы про Марину Цветаеву. Само собой, он по-своему, я по-своему. Такие неожиданные переклички случались не раз. Взять хотя бы поэмы о Верлене, циклы стихов о Карсуне… Как бы одни и те же мысли в одно и то же время приходили в наши буйные головы.
Пересекались и наши жизненные пути в самые напряженные моменты, и получалось, для того, чтобы мы помогали друг другу, когда те, кто называл себя другом, отворачивались.
…Лежу после инфаркта, с работы уволилась за несколько дней до болезни – кто же знал, что меня так пригрохает. В больницу не желаю, будь что будет. И вдруг в комнату заходит Чесноков: стремительный, полный энергии, злой: «Где стихи?»
Машу рукой на незастекленный балкон: там, в мешке. Половину мыши изгрызли, дождь обесцветил чернила. Но Толя старательно выбрал сохранившееся и унес с собой. Главное для него было сохранить стихи – в этом весь он, ведь только поэзии он служил, и только стихи его на земле держали. Не был завистлив, мелочен, радовался чужим поэтическим находкам и публикациям, как своим. – Редкое качество.
И он влил в меня новую силу жить тем, что отослал большую подборку из отобранного в издательство «Современник», где они и вышли.
Я же сделала все, чтобы вышла его первая книга, а затем и большая публикация в сборнике «Беседка муз».
«Так жили поэты...» совсем не по этой блоковской знаменитой строке, борясь за выживание и поддерживая друг друга.
Толя называл меня сестрой, повторял, что я ему родная, наверное, имея в виду по поэтическому духу. Дома у меня к нему привыкли и он был действительно свой, даже мама моя его всегда привечала, старалась всегда накормить, одеть и жалела, поскольку тяжелая жизнь оставила на нем свой неизгладимый след и продолжала корежить. И все-таки он сумел оставаться светлым человеком, добрым, умным, а талант его несмотря на передряги и запои набирал высоту. Удивлял всех своей эрудицией и цепкой памятью, просто ничему этому не находилось достойного применения.
Никогда не пытался возвеличивать себя, хотя цену себе, как настоящий труженик, знал. Никогда не рвался за деньгой, за карьерой, хотя смог бы добиться, если б поставил такую цель. Но если взялся за святое ремесло, каким является поэзия, – запрет на измену, иначе она сама тебе изменит и останешься безголосым соловьем!
Личная жизнь не складывалась, декабристок, готовых разделить пополам непонятную им судьбу русского поэта не находилось, а женился Толя только по любви, и ждал в ответ такого же чувства. Любовная лодка разбивалась о быт, как писал Маяковский, и Чесноков изливал душу в стихах. Никогда не забуду, как он приезжал прочесть их мне, и до того однажды увлекся, декламируя, что придавил своим ботинком лапу моей собачонке. Жестикулируя и все громче и громче читая наизусть, он не слышал жалобного воя собаки, а я не решалась убрать его ногу с бедной лапы… Кстати, чтец он был превосходный.
Анатолий полюбил странствовать. Россия, Прибалтика, Молдавия. Жил в Молдавии несколько лет, преподавал в школе русский язык и литературу, попутно изучив молдавскую поэзию. Были новые литературные встречи, публикации в журналах. И снова возник в краю Симбирском, куда возвращался всякий раз с новыми стихами. Вообще, биография его вся выстроилась на географии путешествий. А во время службы в армии (был моряком) он активно участвовал в литературной жизни Мурманска.
Все мы, поэты Ульяновска и области, стали для него одной родной семьей. Чесноков кочевал из дома в дом, из редакции в редакцию, иногда надоедая, ведь у каждого свои заботы. Но когда долго не приходил, все спрашивали: «Куда подевался наш Толя? Почему не появляется?»
Хорошо запомнилась одна весна, проведенная с ним. Весна 1999 года. Едва свет, он уже стучался в дверь и обязательно с веточкой в руках, черемухи ли цветущей, вишни ли. В этот раз было вербное воскресение и Толя пришел с вербой. Весь простуженный, с воспалившейся ногой, кое-как одетый, как всегда, голодный и …радостный: «С праздником!» Он был похож на знак восклицательный!
Эту весну мы бродили без устали по улицам и паркам Ульяновска, какое-то легкокрылое настроение она принесла. Как художники выезжают на пленэры, так мы возвращались каждый вечер с навеянными весной стихами. Вот четверостишия из обращенных к Анатолию тогда стихов:
В белых куртках мы оба с тобой,
С белой веткой парим над толпой,
Как вдохнешь – в сердце плавится лед,
Веришь – Царство черемух грядет!
Или:
Мы дети России, мы дети черемух,
Бредем без копеечки к дому родному.
Мадам и месье, Вашингтон, Бухарест,
Подайте поэту трояк на проезд!
Или, когда мы не доехали до его возлюбленной всем сердцем Теньковки, которую он так хотел мне показать, и побывали в гостях в Карсуне у поэта и прозаика В. Селянкина:
Будешь помнить встречу ты,
Радость безыскусную,
У закраинной черты
Государства Русского!
Но именно в ту весну закралось в душу, растревожило предчувствие того, что так долго продолжаться не может. Впервые зазвучала строчка в душе и в стихе: «Осталось совсем немного ему по земле ходить…»( книга «Переполненное эхо», стихотворение «Вербное воскресение»).
От того вдохновенного подростка, унаследовавшего дар от матери, ( и песни пела, и на гитаре играла, и говорила, как писала) сочинившего свои первые стихи:
По берегу крутому
Бегу я налегке.
Малиновые зори
Купаются в реке.
Почти ничего не осталось. Берегом крутым сделалась вся его жизнь, и бежать по ней налегке уже не хватало сил. Спал на скамейках ( и на обломовском диванчике!) или прямо на земле, а уж что говорить о пропитании. В морозы часа в два ночи звонок в дверь: « Не дайте помереть, приютите, я есть хочу и замерз.» Или выйдешь, а Толя, подстелив газетку, у порога спит, аж сердце заходится при таком явлении. Верное место его дня – читальный зал библиотек, там читал и писал.
Справедливости ради скажу, что и дом не так давно появился у поэта, и книги выходили одна за другой стараниями земляков-теньковцев и ульяновцев. Но…душа уже сдвинулась с места, как поезд с рельсов.
В Союз писателей не вступил, не смог собрать нужных бумаг. Дважды я, будучи ответственным секретарем нашей писательской организации, отсылала представление к приему в Москву, в Союз писателей России, Были рекомендации, – не находилось книг, были книги – не хватало документов. Все терялось во время странствий, как и рукописи.
Так и не получил Анатолий членского билета, хотя был принят единогласно на собрании местной писательской организации.
Рада, что хоть удалось провести настоящий творческий юбилейный вечер Анатолия, на котором он присутствовал и очень волновался. Это было событие в культурной жизни Ульяновска.
Анатолий обладал хваткой в деле своей жизни, какой можно позавидовать. Прекрасно разбирался в современных литературных течениях и творчестве современников. Мы часто беседовали на эту тему. Его самого, к примеру, характеризовали как последователя крестьянской поэзии, продолжателя тропы Есенина, Рубцова. И сам он говорил: «Я – крестьянин, мои корни – в Теньковской земле! Я ее люблю и она меня любит! » А когда разговор коснулся творчества недавно ушедшего Юрия Кузнецова, гениального, на мой взгляд, поэта, Чесноков произнес: «Да конечно же, Кузнецов намного глубже и сильнее Рубцова. За ним – будущее, а пространство крестьянской поэзии исхожено, выработано.»
Не любил раскрываться всем, и при этом казался рубахой-парнем, рядился в маску шута-балагура. Может быть потому, что поэзия – дело жестокое, незащищенное. Бывали и годы мучительного молчания, и ужасающего неверия в себя. Часто переделывал уже созданное и изданное, стремясь к мастерству. И стихотворения Чеснокова естественны, как дыхание, и дышат они любовью к родине, к женщине, к матери на холме, провожающей сына в путь, пропитаны нежностью к рощам и лугам, озерцам и речкам, ценны искренностью и сильными движениями души, добры и отзывчивы на ласку или боль, высоки в своих порывах, понятны и близки каждому.
Некоторые литераторы восторгались его образом жизни: «Так надо жить поэту! Легко, без забот, ничем не обременен, только стихи раз! – и напишет.»
Нет. Так нельзя жить поэту. Да, собственно, кто мешает? – Испытайте на собственной шкуре… «Там человек сгорел», а вы и не видели. Такую дорогую цену заплатил «счастья бедный птицелов» за свое призвание. Как он сам сказал мне со слезами на глазах в последнюю встречу: « Поэзия? – Я все ей отдал, все, –
До медного гроша!»
Он и в самом деле сгорел. И, как истинный поэт, в последнем своем стихотворении все предсказал. Приведу его полностью:
Черный ворон
Черный ворон, эй, черный ворон,
Ты зачем прилетел в древний город?
Ты с какого летишь пепелища,
И кого ты так пристально ищешь?
Ты летишь, словно черная весть –
Роковая разлука и месть!
Почерневшей летишь головней
Над седою моей головой,
Черный ворон, я твой иль не твой…?
…Те из нас, кто побывал на пепелище сгоревшего дома Анатолия Чеснокова, рассказывали, что не осталось ничего, кроме стопы книг. А когда до неё дотронулись, рассыпалась в прах. До последнего книги хранили верность своему хозяину.
Как пишется в святой Книге: « Много званых, но мало призванных.» Анатолий принадлежал к числу призванных и уж никак не людьми – небушком. Потому и поминальная свечка по нему горела чисто, ровно, красивым пламеньком. Так и догорела без единого огарочка! Точно светлые слезы нашего прощания…
Время все расставляет по своим местам. Плевелы ветер уносит, золотое зерно остается. Зернам стихов А. Чеснокова прорастать в душах человеческих. Закончился крутой земной путь, а поэтический – продолжается. Ибо выстрадан судьбой и озарен искрой божьей. Думаю о Толе, и образ его перед глазами – на Теньковском холме, под зеленой березкой…
Светлана Матлина.
Журнал "Карамзинский сад",
№1-2, 2010 г.