Роман

               
                ***
…Последний медленный танец был в самом разгаре, когда наша дружная троица покидала пределы танцпола. По аллее, ведущей из парка к выходу, тянулись  поздногуляющие.
Вдруг ласковая и нежная рука дернула меня за прядь распущенных волос. Я услышала хриплый, не сочетающийся с мягкими движениями, голос:
- Девушка, можно с вами потанцевать?
 Мы, как по команде, обернулись.
Прожекторы-гуманоиды, уставшие за вечер кивать головами, опустили стеклянные лица и тускло подсвечивали танцующим парам сотнями мелких глаз. Сумерки, как раковые опухоли, выпустили щупальца-метастазы и поглотили дневную жизнь. 
Я не видела лица того, кто меня так мило попросил об услуге. «Wind of change» навязла в зубах и вязала рот, как недозревшая хурма в начале осени. 
- Нет, моя очень близкая подруга останется недовольна, – я обняла Светку за талию и прижалась головой к ее телу. Если бы мне позволял рост, я, возможно, чмокнула бы ее в губы.
- Так значит, вы несвободны,  – подошедший протянул руку к моему лицу и отвел выбившуюся прядь волос, ту самую, которая оставляла возле губ насыщенные помадные «царапины».
Светка ударила его руке: 
- Она нет, а вы да!  Мимо, мимо, молодой человек! –  она взяла нас с Миррой под руки и развернула спинами к неподвижно стоящему силуэту.
- Свет, с тобой так и замуж никогда не выйдешь,  – Мирра буквально озвучила мои мысли.
- Не здесь надо замуж выходить,  – уверенно ответила подруга. – Сказку о Золушке читали? Во-от… А здесь ни одного принца.
Мы поспешили к выходу из парка. Светка шла, гордо задрав подбородок к небу. К ее строгости подошли бы очки. Я представила Светку в очках и засмеялась. Мое настроение передалось подругам.
Юный смех легок и невесом. Он взлетал к веткам берез. Он летел все выше и выше, к Луне, к звездам.
Синий велюр майской ночи облегал наши стройные фигурки роскошными платьями. Молодые парни робко обходили нас троих стороной, словно боясь наступить на струящиеся за нами темно-синие велюровые шлейфы. Они  не провожали нас домой. Мы  провожали  свою семнадцатую весну…
                ***
…Весна, осыпавшись у меня под балконом черемухой, завянув  персидской сиренью, наклюнувшись бутонами жасмина, канула в реку лет брошенной на память монеткой. Недавно родившееся, неокрепшее лето плохо стояло на ногах, капризничало и частенько устраивало продолжительные истерики. Залитая летними слезами земля походила на мокрое и преющее одеяло... 
Близился выпускной – прекрасная альтернатива экзаменам. Несмотря на непогоду, канун предстоящего праздника летал над нами, как пестрая южная бабочка, сыпля пыльцу восторга, радости и предвкушения. В нашем дружном смехе слышался отзвук отзвеневшего месяц назад последнего звонка.
Мы выходили из школы, зная, что еще раз вернемся сюда только в день вручения аттестатов.
Старая школа угрюмо смотрела нам в след, открыв дверь-рот, вдыхала семнадцатилетнее обаяние и, казалось, жалела о том, что она нас уже никогда и ничем не напугает. 
 Мое выпускное платье было не от Valentino. Оно было от дочери подруги моей мамы.  Выпускная работа.
На примерку пришла соседка Алла.
- Чей пошив? – спросила она. Ее острый взгляд тридцатилетней незамужней женщины выцепил выпавшую из строчки нитку.
- Одного неизвестного, но очень талантливого модельера. Возможно, я даже поучаствую в показе ее будущей коллекции.
Иногда, по особому вдохновению, так хочется взять несколько мажорных аккордов на чужих расстроенных нервах.
Я знала об Алле многое – комнаты наших квартир были смежными. Мужчины обходили Аллу стороной, словно вырытую посередине дороги канаву, и, не один из них не решался броситься и утонуть в стоячей воде ее чувств. Она пеняла на сглаз и наговор, очищалась и молилась, ждала и страдала. Я же считала ее слишком некрасивой, чтобы быть актрисой одной единственной роли «любимой женщины». В не столь далекие времена ее юности, мужчины-режиссеры своей собственной жизни предлагали ей эпизодические роли, но она, прочитав однотипные сценарии, оскорблялась и отказывалась. Алла знала, что она некрасива, не фигуриста,  не оригинальна и не оптимистична, однако, по закону сохранения энергии, работающего не только в естественных науках, но и в естественной жизни, она была добра, отзывчива, скромна и сентиментальна. Возможно, сказывалось морально-нравственное воспитание ее матери-математички. 
Впрочем, я мало интересовалась Алиной судьбой, и тем более, не испытывала к ней сострадания. Поверх ее имя я навесила ярлык, гласивший нарицательное «соседка из пятнадцатой». 
Однажды, будучи первоклашкой,  я видела, как одна неуклюжая рослая девушка в зеленом, трещащем по швам спортивном костюме, сдавала  выпускные нормативы по метанию мячей. Все смеялись, как шальные, включая учителей, а она, грязными от мячей руками размазывала по красному, как перезрелый помидор, лицу сочащиеся томатным соком слезы. И это была Алла…
Лето взрослело, крепчало и набирало жизненную силу. Мокрое одеяло земли начало просыхать и источать душистый аромат трав – цикория и донника.
В день выпускного мне впервые смотрели вслед и мужчины, и женщины, причем внимание последних было не менее, а скорее, более приятно.
- Светка, привет! – кричала я, перебегая дорогу.
В голубом платье Светка тянула для объятий руки и улыбалась, как Джулия Робертс. Она вообще была чем-то на нее похожа.
В черном с едкой пурпурной отделкой платье к нам приближалась Мирра. Ее походка была экзотичной, казалось, она танцует танец живота.
Дотанцевав до нас, Мирра впала в речку из объятий дополнительным притоком. Наши духи перемешались и образовали новый несравненный аромат, который, проникнув в меня через органы обоняния, прожег отпечаток в сердце. Я помню этот запах духов и по сей день.
После вручения аттестатов, время повело себя по-особенному. Несмотря на лето, оно погрузилось в хорошо смазанные сани и понеслось на бешеной скорости с ледяной горы,  прыгая на трамплинах до самых облаков.
Наполненные кислым шампанским пластиковые стаканчики то и дело взлетали в полумраке зала стаями белых голубей. Романтика лилась через край фойе, заполненного партами и музыкальной аппаратурой. Огромные школьные окна были раскрыты, и неспящие жители рядом стоящей девятиэтажки наблюдали с балконов, как спровоцированные «Энигмой» и горящими свечами поцелуи спускались с губ повзрослевших девчонок на шею и ниже.
Наша троица обособилась на треснувшем от сидения на нем подоконнике. Мы мешали коктейли из легальных напитков и напитков, принесенных инкогнито, смеялись, а я, дополнительно ко всему, смотрела на бежевые стены школьного фойе, коричневый линолеум, в мелкий, осыпавшийся цветочек, и контейнеры для гигантских яиц, исполняющие роль плафонов люминесцентных светильников.
Когда же жалобный иностранный голосок, льющийся из трясущихся колонок, взмолился: «Com on, pleas, help me, doctor Dik, I need your love, I feel so ill», мы соскочили с подоконника и превратились в часть тела огромнейшей змеи-питона, состоящего из всех присутствующих на вечере. Змея-переросток еле-еле умещалась в предложенном ей помещении, ударялась о стены, теряла части своего тела, которые тут же, как у ящериц, нарастали заново. По всей видимости, неизученный пока гад принадлежал к тому же отряду, что и ящерицы.  Кто-то схватил за руку завуча и сделал ее головой питона. Завуч как нельзя лучше справилась с этой ролью, так как считалась самой умной помощницей директора школы.
- Сегодня вы свободны или опять весь вечер проведете в объятьях подруг? –  высокие децибельные барьеры мешали мне определить, кому принадлежит голос.  Однако я почувствовала, как излишняя в голосе  хрипотца царапнула мое сердце.
Я обернулась, не переставая двигаться. Луч светомузыки осветил окружавшие меня лица. Я увидела возле себя силуэт, резко остановилась и упустила ведущее звено.
Одна часть питона поползла дальше, другая часть сложилась в гармошку в месте его разрыва. Питон, недовольно зашипев, ударом своего хвоста в складках выбил из себя инородное тело, спровоцировавшее рану, и тут же сросся. Я, рискуя быть раздавленной питоном, поспешила на свет, к выходу.   
Бессонная ночь и коктейли не позволяли мне ясно соображать.
- Я Максим, друг Ильи Аксенова. Это он пригласил меня на ваш вечер. Я прошел в школу через окно в раздевалке. Я видел тебя и твоих подруг в парке. Самая длинная сказала, что ты несвободна.  Помнишь?
Освещенный долговязыми фонарями двор показал мне темного, словно цыган, парня, который хриплым, как карканье грача в зимнем небе, голосом возвратил меня в недавнее прошлое.
 - Помню.
Теперь я не стояла в квадрате  школьного двора, а шла с подругами по аллее парка, и, упираясь головой в Светкин подбородок,  плотно прижималась к ее согретому маем телу. 
Его меланхоличная улыбка нежно тронула мое сердце. Помню. Я могла бы промолчать или сказать, что забыла. Но я помню. Он улыбнулся еще раз. Помню. Он протянул руку, и его ладонь оставила отпечаток судьбоносных линий на моей потерявшей форму прическе. Помню. Мне стало стыдно за то, что я желала прожить с этим человеком одну на двоих судьбу. 
Медленная мелодия поплыла на волнах воспеваемого «Парком Горького» океана. Мы тоже поплыли по глади воздуха, предсказывающего скорый рассвет. Мы делали медленные шаги и совсем не двигали руками, крепко обнимая друг друга.  «Парк Горького» давно скрылся за горизонтом, а мы все еще плыли. Буквально два-три трамплина, через которые летело время – и утро прервет этот скоростной спуск. Я подняла голову, чтобы посмотреть как расплескавшийся млечный путь, перемешиваясь с ежевикой ночного неба, образует не имеющий названия оттенок синего.
  Десятки глаз, осовевших от бессонной ночи,  следили за тем, как окруженное стенами школы двухголовое чудовище медленно плескалось в волнах зарождающейся зари…
***
…Осень пришла не в настроении, и выгнала из города, словно из дома, лето. Его след моментально простыл на холодном ветру. Осень злилась, выбрасывала и выметала все, что за три месяца нажило лето. Изгнанное лето казалось мне плачущим зайчиком, который твердил всем встречным: «Она попросилась ко мне переночевать да меня же и выгнала». Рыжая, словно лисица, осень, неплохо обустроилась в заячьей избушке…
…Я сидела на высоком подъездном подоконнике пятиэтажки и считала мелкие плитки на полу между лестницами. Максим стоял лицом ко мне, смотрел в лестничное окно и крепко обнимал меня. В ответ на это я обхватывала его и руками, и коленями своих ног. Был вечер, правильнее сказать, заканчивался вечер. То ли не желая расставаться, то ли боясь осеннего ветра, по домам мы расходиться не спешили, и если бы Максим предложил, я вполне могла бы заночевать с ним прямо на этом подоконнике.
Живущее в подъезде эхо считало наши с Максимом поцелуи, а когда раздавались чьи-то устало-торопливые шаги, оно трижды предупреждало о вторжении в приютившую нас обитель.
- Меня забирают в армию. В следующее воскресенье проводы,  – Максим всегда говорил короткими весомыми предложениями. Он вообще был не слишком разговорчив.
Мне показалось, что я – это не я. Мне показалось, что я, просматривая кино, слишком прочно вжилась в образ одной из героинь фильма.
Максим повторил сказанное трижды, и девять раз подтвердило его слова эхо.
Я тонула в глазах Максима.
Максим молча погладил меня по голове. Я впервые разозлилась на него. Мне хотелось закричать, ударить и расцарапать ему лицо. Я посмотрела на Максима другими, как будто у меня были запасные, глазами, и мне показалось, что я стою и целуюсь сейчас с абсолютно незнакомым мне человеком. У Максима никогда не было скрывающегося за левой бровью шрама! Разве Максим носил синюю в мелкий ромбик шапку?!
То ли Максим, то ли незнакомый мне человек продолжал гладить меня по голове. Я не закричала и не бросилась драться. Я неожиданно для себя заплакала. Живущее в подъезде эхо растеряно подхватило мой плач и разнесло его на все пять этажей. Мне даже не пришло в голову побеспокоиться о Максиме, мне было жалко себя. Тогда я еще не знала, что так ревут дети, у которых отбирают любимую плюшевую игрушку.
Я успокоилась и начала задавать соответствующие теме вопросы.  Что бы ни отвечал мне Максим, я никак не могла взять в толк, зачем нужно было зацикливаться на какой-то философии! На этом гуманитарном факультете нет ни подготовительных курсов, ни предварительных экзаменов! Шел бы как я, в инженеры!  Как столько времени можно было скрывать и от меня и от родителей то, что его не зачислили в институт?! Как можно было решить отправиться служить, не подумав ни обо мне, ни о родителях?! 
Ночевать домой я не пришла. До позднего осеннего рассвета мы оставались в подъезде.
***
…Если осень – это рыжая лисица, то зима – это неуклюжая белая косолапая медведица. Подражая зиме, люди стали также неуклюжить и косолапить. 
Максим прислал мне письмо, и я выучила его наизусть. Ночами, я брала его спать с собой. Так же как Максим, оно молчало, но я была в курсе смысла этого значимого молчания. 
Декабрь – месяц предвкушений, чувство предвкушения – приятное чувство, а все приятное – скоротечно. Декабрь закончился быстро, от него оставалась всего лишь одна, подведенная в календаре, как финальная линия, неделя. Казалось бы, заканчивая очередной круг, время должно приостановиться, перевести дух, но оно, только споткнувшись, словно о камень, о новогоднюю ночь, вновь продолжает свой бесконечный марафон.
Город сошел с ума. Резиновые желудки транспорта растягивались, как надувные шарики. Располневшие автобусы и троллейбусы волочили по проезжей части свои сильно вываливающиеся бока, надолго останавливаясь в пробках, чтобы отдохнуть…
…Он мне нравился, если честно. Немного. Один раз я позволила себе на него посмотреть, прямо в глаза, при этом стараясь не выпускать через свои ни капли копившихся во мне чувств. Просто, как мне показалось, равнодушно посмотрела. Он был полная противоположность, антоним  Максима – выше, блондин, с меняющимися цветом, словно переменчивое небо, глазами. Миг – и его глаза становились зелеными, и мне казалось, что если я выгляну в окно, то увижу вместо серой декабрьской густоты сказочно-зеленое, сказочно-бирюзовое небо. А хотя, если бы на тот момент была весна, его глаза, отразив высокое небо марта, возможно, стали прозрачно-голубыми.  Кто из них – небо или он взаимно изменяют друг друга? Обо мне он знал больше. И если бы на тот момент была весна, он бы в точности сказал, сколько на моем лице веснушек.
Мне хотелось рассмотреть его внимательнее, но мной, с тех пор как Максим уехал, был дан обед безвеселья, следующий за ним обед безбрачия и вытекающий из всего этого обет отсутствия интереса к мужскому полу.
Мне было страшно – я не доверяла себе и боялась своего молодого состояния. Жить и не доверять себе – значит жить, держа себя в ежовых рукавицах.
Мы сидели в цеховой столовой. Он – старший мастер третьего цеха, я – помощник инженера ОТК.
Отнеся в мойку стакан с оставшимися на дне сухофруктами, я вышла из столовой, волоча по полу свой неподъемно тяжелый взгляд, закрыла за собой дверь и мысленно «подтянула» чуть съехавшие, сшитые из ежиков «рукавицы».
Я чувствовала, как его взгляд тянулся за мной.
 «У нас минус тридцать три, почти каждый день метель. Кажется, что вот-вот встретишь белого медведя», – я вспоминала строки из письма Максима.
Вопреки обычаю часто молчать, его письмо было длинным. Открывая конверт, я думала, что там просто лежит пустой, свернутый пополам, молчаливый, но много значащий листок клетчатой бумаги…
***
…Зевая, я шла через просторный заводской двор к третьему цеху.
Как повезло весне, она может спать сколько угодно. Обычно она просыпалась около десяти утра. Часы на библиотеке показывали девять тридцать. Весна спала, и даже еще не думала о завтраке. Под ногами хрустела корочка льда, которую, как поджаренный в тостере хлеб, изо дня в день весна употребляла в пищу.
Резиденция мастера, а скорее всего одна из палат огромного сумасшедшего дома – родного завода – располагалась прямо у въезда для машин. Чтобы зайти через вход для людей, нужно было пройти еще столько же. Среди многотысячных пациентов этого сумасшедшего дома вход в третий цех для машин пользовался гораздо большей популярностью. 
…Он шел мне на встречу. Наши взгляды встретились. Он улыбался. Он ждал меня… Он знал, что я обязательно приду…
Мы подошли к вырубному станку. Челюсти станка неустанно щелкали, выплевывая километры прокусанной в нескольких местах латунной ленты. Я наклонилась к станку, и ласково приговаривая, чтобы он не очень злился по поводу вмешательства в его дело,  измерила толщину ленты. Результаты измерений были неутешительными.
- Брак, брак, брак… – настоящий сумасшедший дом. Все присутствующие в третьем цехе – взрослые люди – выстроились в одну шеренгу и играли в «сломанные телефончики», только телефончики на сей раз были исправные, и по их «проводам» бежало одно и тоже: «Брак, брак, брак…», причем о замужестве в этот момент никто не думал.
Началась паника. Сбежалось начальство. Станок отключили и вытащили из его рта остатки непрокушенной латунной ленты. На крайне неприятном лице станка застыло недовольство. Через некоторое время кран-балка притащила рулоны другой, красноватого цвета ленты, на ней значилось: биметалл № 3 ГОСТ 1050-88. Принесенную ленту отдали на растерзание станку, который сразу же громко зачавкал. Примчались погрузчики, подхватили наполненные вырубленным металлом ящики и устремились к другим, таким же прожорливым, как и вырубной, станкам.
Я встретилась взглядом с Мастером. Он ласково улыбался.
Всех – рабочих, контролеров, наладчиков, мастеров, и старшего мастера третьего цеха лишили премии. Надо, в конце концов, укладываться в допуска даже при таком тонком материале.
На сегодня мои пытки закончились.
А завтра начались снова...
***
…Я не люблю свой день рождения, и никогда, даже в глубоком детстве, его не любила. Про меня, как про ослика Иа, частенько забывали. На фоне праздника 8 марта моего дня рождения не было видно. Между женским днем и моим днем рождения не существовало разницы даже в один день.
Я, Мирра, Светка и Юля – моя институская подруга – сели за столик с надписью «Заказано». Заказывала столик я. Шампанское принесли открытое. Я разлила его в бокалы… а дальше я не знала, что делать. Наверное, в таких случаях обычно поздравляют.
Я в первый раз в жизни праздновала свой день рождения с подругами. Мы праздновали мое восемнадцатилетние.
Юля поздравила меня первой. Она подарила мне пузатую вазу и сказала, чтобы я оставалась такой, какая я есть и чтобы у меня сбылись все мои желания. 
Второй меня поздравила Мирра. Она пожелала мне здоровья и долгих лет жизни и подарила голубой гиацинт. Я поставила гиацинт в вазу и украсила этим совместным подарком середину стола. От цветка пахло свежестью, значит, весна, как настоящая подруга, тоже была рядом.
Светка все это время торжественно улыбалась. Меня даже немного пугала ее торжественность. Когда очередь дошла до нее, она пожелала мне, чтобы в моей жизни всегда присутствовала альтернатива, потому что без нее скучно жить.
Над Светкиным подарком я смеялась до слез. Не понимая в чем дело, подруги сначала, посматривая на меня,  просто хихикали. Потом, когда я объяснила, в чем дело, они тоже смеялись, утирая смехотворные слезы. Мудрая сова – Светка подарила мне, меланхоличному ослику Иа, хвост. Светлый, кудрявый хвост, который я должна была прикреплять к своей, не очень-то густой шевелюре.
Странно, но я мечтала о таком хвосте.
Банально, но мечты сбываются.
Мы пили шампанское и, по возможности, веселились.
На ум пришел мастер. Мне захотелось рассказать о нем подругам. Внимательнее всех меня выслушала Светка.
- И как же зовут твоего мастера?  –  Светка деловито сощурила глаза.
Меня бросило в дрожь. Я вспомнила Булгакова: «Она называла меня Мастером, и постепенно имя мое затерялось. Зовите меня просто Мастер».
Испугавшись Светкиного прикосновения, дрожь исчезла.
- Слышишь, как зовут твоего мастера?
- Не знаю, просто Мастер,  – ответила я, а мои подруги удивленно пожали плечами.
Светка явно была довольна и сделанным мне подарком и произнесенным пожеланием:
- Видишь, как кстати я пожелала тебе альтернативу. Чтобы ты нам сегодня рассказала?
Соглашаясь только потому, что мне очень понравился хвост, я кивнула Светке в ответ, одновременно с этим подумав о Максиме. 
Вдруг вспомнилось, как однажды я наряжала новогоднюю елку. Открыв коробки с игрушками, я обнаружила там два равнозначных по красоте елочных наконечника.  Мучаясь проблемой выбора, я целый час никак не могла решить, каким из двух украсить елку. Когда один из рассматриваемых мною наконечников упал на пол и разбился, я свободно вздохнула и с полной уверенностью нацепила на  макушку елки оставшееся в живых украшение. «Зато проблемы выбора не будет»,  – собирая веником осколки, сказала я сама себе, довольная  случайным решением проблемы.
Чем же хороша альтернатива? Альтернатива в виде мастера действительно была хороша, она была хороша тем, что мне льстила.
Начались танцы.
- Вон тот, ничего,  – перегнувшись через стол к Юле, заговорщически сказала Светка.  – Только сразу не оборачив…
Светка не успела договорить, как мы с Юлей обернулись, а Мирра, вытянувшись, привстала из-за стола.
…Он смотрел на меня. Он улыбался. Он ждал меня… Он знал, что я обязательно приду.
Я резко отвернулась.
- Ты его знаешь?  – спросила Светка, заметившая в моем лице перемены.
- Да, это Мастер.
Светка довольно хихикнула. Ее нисколько не смущало, что Мастер, хоть и не прочно, был закреплен за мной.
«Зачем он вообще пришел? Зачем он пришел мне на ум?»
Я заглянула в бокал. Там, кроме яблочной семечки, ничего не было.
- Действительно,  – сказала Мирра и полила семечку кислым «Алиготе».
«Неужели семечка прорастет?»
Чуть-чуть склонив голову на бок, изящно держа перед носом бокал, Светка произнесла:
- Слово предоставляется виновнице торжества.
Я, как зомбированная, подняла бокал и вместе со всеми стала ждать слова виновницы торжества.
Сидящая рядом Юля, толкнула меня локтем. «Алиготе» плеснуло мне на платье.
- Говорить будешь?
Я опомнилась и за все поблагодарила подруг.
- Дзынь,  – сказали идущие на таран бокалы. Такой уж у них победоносный клич.
«Цинизм, самоуверенность и упрямство, возможно даже возрастной кризис, если ему в районе двадцати пяти. Кризис двадцати лет пяти у мужчин характеризуется жесткой настойчивостью в вопросах любви. При затяжном кризисе настойчивость может перерождаться в жестокость…» – «Алиготе» не давало возможности более точно оценить мне Мастера. Оно предлагало расслабиться. Чтобы не попасть под его алкогольное влияние, мне захотелось умыться и попудриться. Я схватила свою сумочку и собралась, было, вскочить с места. Чьи-то крепкие руки схватили меня за талию и поволокли к площадке для танцев.
- Потанцуем?
- Что уж там, мы уже танцуем.
Это был не далекий Максим, эта была близкая альтернатива, альтернатива некстати. Когда-то я также танцевала с Максимом. На сгибе моего локтя, ударяясь то об него, то об меня, болталась не понадобившаяся сумочка.
Он поздравил меня с днем рождения. Он пожелал мне любви. Он говорил без умолка, чисто и складно. Обычно такие люди склонны к сочинительству.
- Ты, случайно, не пишешь роман? – спросила я Мастера.
- А ты, случайно, не Маргарита?  – от неожиданности я наступила Мастеру на ногу.
Я старалась не смотреть ему в глаза.
- Ты как здесь очутился? Ты знал о моем дне рождения?
Мастер улыбнулся и ответил утвердительно.
Мы медленно кружились. Светка вылезала из кожи. Мастер ее заметил.
- Кажется, я где-то видел вон ту девицу,  – Мастер кивком головы указал на Светку.  – Правда, не знаю где. Сядем за один стол?
Я молчала. Я выбирала или да, или нет. С недавних пор в мои мысленные монологи вторглось сорное слово «или».
После танца Мастер подошел к нашему столу.
- Зовите меня просто Мастер,  – представился моим подругам тот, кого я ужасно боялась полюбить.
…Неделю с лишним мне было стыдно за свой впервые отпразднованный день рождения. Если так же стыдно бывает после каждого дня рождения, то хорошо, что раньше я их не отмечала.
Мне было стыдно за глупости, которые в тот вечер слышал от меня Мастер. Мне было стыдно за то, что он, помимо своих, расплатился и за мои дополнительные заказы, уверяя, что это подарок на день рождения. Мне было стыдно за то, что я уехала домой на черном «Пежо» Мастера.
Я чувствовала, что мне завидуют подруги.
Тогда я поняла, что существует разные виды зависти: черная зависть, когда желаешь отнять что-то у человека, белая зависть или чувство «хочу, чтобы также» и самое страшное – их смесь…
***
…Лето идет в сапогах скороходах. Я знала об этом с детства, когда еще не видела разницы между течением зим и лет. Летом человек живет, зимой существует. Так и говорят: сколько тебе лет? Или: она прожила всего сорок лет. Коротка человеческая жизнь, если исключить из нее сон, зимний период и межсезонья.
Первого июня у Максима день рождения. Я отправила ему письмо, подсчитав дни так, что бы оно, как и его поздравление, пришло срок в срок. Полностью быть искренней я не могла, мне перестало не хватать Максима. Я сделала вывод, что ко всему можно привыкнуть, и то, что когда-то казалось кошмаром, войдя в стадию настоящего, теперь течет так же, как ушедшее навсегда прошлое.  Это как видимая впереди пути гора. Она кажется высокой и неприступной, но когда к ней подходишь вплотную, она вдруг протягивает тебе свой пологий  склон крепкой рукою помощи.
Мне хотелось любить, любить не в прошлом, не в будущем, а здесь, в настоящем. Любить не письма, не подаренную серебряную брошку и не фотографии. Любить человека. Несмотря на это, я не могла предать Максима.
Тогда я даже радовалась тому, что лето, несмотря на то, что ему, наверное, жарко, обуто в сапоги-скороходы. Быстрее наступит осень, осенью в отпуск должен придти Максим, осенью отпадут все искушающие многообразием альтернативы, среди которых наиболее притягательной была альтернативная любовь Мастера. 
Иногда я ездила на его «Пежо», не задумываясь, над тем, откуда у Мастера деньги. Внимание Мастера было очень удобно, и даже, наверное, кстати. Это помогало мне ощущать себя женщиной, не терять способности нравится и чувствовать. Это заставляло двигаться сердце и подталкивало душу к полетам. Если бы не это, однажды, вернувшись домой, Максим бы увидел не цветущую молодую девушку, а древнюю, с молодой кожей старуху, уже неспособную любить, ненавидевшую молодежь и проклинающую свою неудавшуюся молодость. Иногда, разъезжая на зависть своим подругам на машине Мастера, я успокаивала себя тем, что это все делается для него, для Максима. Так я берегла свою молодость. Ни разу я не позволила себе большего.
Словно слыша мои внутренние мысли, девчонки с работы смеялись:
- Можно любить, можно любить именно здесь и сейчас! Не надо никого ждать. Твоему Максиму, может, век такой машины не видать, а здесь все уже подано. На то, чтобы подвозил тебя вечером, ты уже согласилась, ждем, не дождемся, когда же согласишься, чтобы тебя подвозили утором.
Я, наверное, так и прожила бы всю жизнь, любя Максима и позволяя любить себя Мастеру.
Все бы ничего, если бы не совесть. «Не плохо устроилась!  Максим непременно этому обрадуется, когда узнает!  Да ты же влюбляешься, пусть коротковременно, в Мастера, когда он возит тебя по городу! Чем чаще он будет тебя возить, тем меньше останется незаполненных любовью промежутков времени! Образуется одна большая любовь! И не надо, приходя вечерами домой, разглядывать подаренную Максимом брошку!  У нее нет сил справиться с твоими желаниями!»
Если раньше я могла засунуть совести кляп, то теперь это не помогало. Она кричала всем своим существом. Мне хотелось ее убить, но я не знала, как это сделать, чтобы не затронуть себя.
Светка и Мирра при встрече язвили. Мало мне одной совести, так еще они встали на ее сторону:
- Замуж еще не вышла? Как за кого? За Мастера, конечно же! Все скрываешь, скрываешь, на свадьбу, наверное, не позовешь…
Я знала – это черная зависть или ее смесь с чувством «хочу, чтобы также». Доказательств невинности не было. Я молчала. Этому меня научил Максим.
Однажды он позвонил. Он говорил без умолка, как Мастер. Мне даже показалось, что я разговариваю именно с ним. Перебив Максима на полуслове, я поздравила его с прошедшим днем рождения и спросила, когда он получил мое письмо.
- Третьего, в час дня.
Письмо опоздало, и я не знала, что ответить.
«Плохо старалась, не тем была занята»,  – внутри меня скрежетала совесть. Я испугалась, что Максим услышит ее.
- Ответ на твое письмо еще в пути, скоро придет. Чем занимаешься? 
- Работаю, учусь. Сейчас каникулы. Все по-старому.
«Работает она! К Мастеру в подмастерья пошла!»  – выкрикнула совесть.
Это было уже слишком. На сей раз, высказывание совести я приняла за оскорбление и решила в ближайшее время крепко расправиться с ней.
- Ну, все, долго говорить нельзя, я просто хотел услышать твой голос. Знаешь, как помогает чувство, что тебя кто-то ждет!
- Ну что ты! Тебя родители ждут!  – я пожалела, что сказала это. Максим замолчал, и я убедилась в том, что разговариваю именно с ним, а не с кем-нибудь другим.
«Да, да, родители только его и ждут, больше никто!»  – беспредельничала совесть.
- Я люблю тебя и жду, слышишь, люблю и жду, люблю и жду!  – не слушая ее, прокричала я в телефонную трубку тому, кого действительно хотела бы дождаться.
- Слышу. Если получится, может быть, еще позвоню. Жди письма…
В трубке зазвучали гудки.
После звонка я не знала, что делать. Мне надо было как-то отреагировать на выходки совести, мне надо было принять меры относительно Мастера, мне надо было вернуть к себе доверие.
«Что же мешает тебе избавиться от Мастера?»  – допрашивала меня совесть.
«Начну, наверное, с тебя, отправлю тебя куда подальше!  – отвечала я своей совести.  – Кому ты будешь нужна? У тех, у кого нет совести, тебе не прижиться, а тем, у кого она есть,  вряд ли нужна еще одна!»  – совесть перестала высказываться, она просто нудно ныла, провоцируя свое же убийство. Сама виновата!..


***
…Из ярких событий своего восемнадцатого лета помню только одно – празднование дней рождения Светки и Мирры, обычно они отмечали их в один день – десятого июля, так как Светка родилась днем раньше этой даты, а Мирра – днем позже. 
Накануне единогласно было принято решение поехать на дачу к Светке.
В назначенный день вечером на автостанции собралась многочисленная компания веселых молодых людей.
Приглядевшись к компании, я поняла, что многие парни без пар. Сердце мое подпрыгнуло, как ребенок. «Нельзя»,  – строго, как мама, сказала я ему, и сердце, обидевшись, чуть было не перестало биться. «Потанцую с кем-нибудь, быть может»,  – смягчившись, сказала я, и оно снова высоко, до самого горла, подпрыгнуло. От моего разговора с сердцем стала ворочаться совесть, спавшая вот уже две недели. 
Совесть спала не потому, что я усыпила ее большим количеством снотворного, и не потому, что она испугалась моих угроз, она спала потому, что Мастер был в отпуске, он отдыхал в Турции.  Отдыхало и его черное «Пежо».
- Откуда у Мастера деньги?  – возмущались на работе девчонки.  –  Получает всего в пять раз больше нас! На какие это деньги он отправился в Турцию? Машину себе какую купил! Название-то, какое выбрал: «Пижон», ишь-ты!
- Он и есть пижон, он же не простых кровей, голубых! Мастер ведь племянник генерального!..
Мы выехали загород. На краю северной стороны города стояло V-образное основание, на котором некогда размещались буквы от названия нашего города. Буквы давно раскрошились и осыпалось. Теперь эта самообразовавшаяся стела символизировала значок виктории – победы, и не случайно – когда-то на этом месте были разбиты отряды немцев, подбирающихся к столице…
Светкина дача представляла собой аккуратный домик с надстроенным мезонином. Сразу по приезду началось веселье. В компании образовывались пары, я же сидела одна в тени вишен и смотрела на этот праздник со стороны.
Я удивлялась  Светке. Ладно, я одна, у меня есть Максим. Почему же она никем не увлечена сегодня?
Вынесли с дачи два стола, накрыли их скатертями. Выгрузили на них все съестные припасы. Вытащили из сарая мангал – печь для кремирования умершей зимой вишни. «Пожалуй, от шашлыков откажусь»,  – подумала я.  Гитара, шея которой по случаю праздника была завязана бантом, одиноко стояла, прислонившись корпусом к яблоне. Ее присутствия никто не замечал. Из окон дачи доносилось: «Russian lullaby. In the night…»
Стульев, конечно же, не хватило. Я заранее заняла место, так как с ужасом представляла, что, если меня кто-нибудь пригласит сесть к себе на колени, то совесть снова проснется.
Отчего-то я волновалось. Это, испытываемое мной чувство, нередко сопровождалось тонким воображаемым ароматом мелиссы. Сейчас же лимонной мятой пахло на самом деле.
От волнения я вздохнула и почувствовала свежий аромат молодости. Я посмотрела в поднебесную даль.  Меня хотелось бежать туда быстро-быстро, не касаясь земли или лететь…как на метле Маргарита …
Поздравлений было не счесть. Шипели на костре шашлыки. Слышались шепот и вскрики. Казалось, что среди людей танцуют и яблони.
К нашей компании, медленно и незаметно, словно желая испугать, стали подкрадываться сумерки. Мы не боялись ни их, ни следующей за ними темноты.
Я и Светка сидели рядом.
- Ты кого-то ждешь?  – спросила я, заметив, что моя подруга посматривает на калитку.
Светка многозначительно пожала плечами.
Неожиданно она вскочила и побежала к воротам. Задетые Светкой пионы обиженно понурили свои непропорционально маленькие, еще не распушившиеся головы.
Волнение достигло максимума, и от этого проснулась совесть. «Чего-то ждешь от наступающей ночи?»
Ответить я не успела, так как сквозь сумеречный заслон увидела того, по ком так мечтательно весь вечер страдала Светка.
Он смотрел на меня. Он улыбался. Он ждал меня. Он знал, что я обязательно приду.
Мы поздоровались. Светка улыбалась. Смущалась подошедшая Мирра. Я смеялась без видимой причины. Мне можно, так как я только что безвозвратно сошла с ума.
Мастер был загорелый.  Только таким образом можно перевезти через таможню кусочки турецкого солнца.
Немного ободрившись от страха, мой разум вернулся на свое место. Волнение стихло, образовался душевный штиль. 
Началась новая волна поздравлений. Мастер сел между мной и Светкой.
- Давно у тебя здесь дача?  – спросила я Мастера, теперь понимая, где они могли видеться со Светкой.
- Недавно купили. В прошлом году. Вон она,  –  Мастер указал на высокую крышу одной из дач. Хочешь, сходим на экскурсию?
- Посмотрим,  – многозначительно сказала я. Мастер обнял стоящий подо мной стул. Я не пошевелилась.
…Рука мастера тронула меня за плечо. Неразборчиво закричала совесть. Светка прикинулась равнодушной.
Кто-то из гостей, танцуя, топтался в грядке чеснока. Я глубоко вдохнула его резкий ночной аромат. Удерживая проникшие в меня пары, я закинула голову и увидела небо. Точнее не увидела его. Не было ни звезд, ни луны… Молодость. Любовь… Лето… Человек живет только летом. Надо брать все от жизни …
От запаха чеснока перестала кричать совесть. Я вообще перестала ее чувствовать. Только вампиры боятся запаха чеснока. Я понадеялась, что совесть не воскреснет.
Мастер все крепче и крепче обнимал меня, когда мы танцевали. Я пила красное вино, надеясь, что оно окончательно погубит совесть.
 Нельзя убить свою совесть, не вкусив яда самой. От выпитого вина кружилось голова, и подкашивались ноги. Совесть и я были мертвы… Клинической смертью, как выяснилось …
Мастер целовал меня, словно отравленную спящую царевну, и я медленно, как из далекого далека одинокой «загробной» жизни, возвращалась в мир долгожданной любви. Упав со стула, мы оказались в высокой холодной траве. Оторвавшись от моих губ, Мастер спросил:
- Ну что, пойдем на экскурсию?
- Не могу, я отравлена. – прошептала я в ответ.
- Я тебя отнесу.  – Мастер встал и поднял меня на руки.
Мне казалось, что меня несут хоронить. Жалостливо, как по усопшей, скрипнула калитка Светкиной дачи. Все тише и тише отпевал магнитофон. Дача, словно слезы, проливала мутный свет из своих близоруких глаз.
Возле порога своей дачи Мастер поставил меня на ноги.
- Постой здесь, я схожу за ключом,  – сделав шаг в сторону, он пропал из виду. Через несколько секунд хлопнула дверь стоящего в отдалении сарая. Я посмотрела в невидимую черную даль, и мне захотелось бежать туда быстро-быстро, не касаясь земли, или лететь… Я испугалась стать Маргаритой.
Выбежав за калитку, я свернула направо и побежало мимо сонных, не обращающих на меня внимания дач. Возле ведущего к пруду обрыва я остановилась и упала в высокую холодную траву. Лежать одной в ней было гораздо холоднее – меня согревало только самоуважение.  Принятая отрава уже не действовала, пришла в себя и совесть. Все-таки, ее нельзя убить. Хотя есть еще один выход – серебряные пули. Серебряные, чтобы наверняка, а то вдруг, я умру, а она снова воскреснет… и обо всем расскажет Максиму. Я заплакала, мечтая о пулях.
Текущие слезы были похожи на летний грозовой дождь – мощный и скоротечный.
Ночная темнота, великая перевоплатительница,  превратила все без исключения деревья в героев фильмов ужасов. Они, словно зомби, оцепив дачный поселок, стояли с поднятыми вверх руками и согнутыми, растопыренными пальцами.
На меня своею неподъемной тяжестью навалился страх – под его весом я не могла даже пошевелиться. Я боялась зомби и Мастера одновременно. Я продолжала лежать в траве, смотря на завешенное черной тканью зеркало пруда.
Кто-то ткнул меня в спину. Я вскрикнула и обернулась. Ниже уровня моих глаз светились два желтовато-зеленых нечеловеческих зрачка.
- Фр,  – сказало существо.
Я не нашлась, что ответить.
- Фр,  – повторило оно.
Я протянула к нему сведенную страхом руку, ожидая наткнуться на растущие из головы рога. Вместо рогов я нащупала мягкие, чуть теплые, собачьи уши.
- Ты хочешь, чтобы я поседела?  – обратилась я собаке.
Вместо ответа она легла возле меня и мирно засопела, наслаждаясь сытым, шашлычным ужином. Настоящий, благодарный друг. Теперь мне не страшен никто. Я обняла пахнущую беспризорной жизнью собаку и крепко, без снов заснула…
 …Лето не шло, оно летело, сменив несколько пар прохудившихся сапог-скороходов. Один раз я подошла к Мастеру. В первый день после моего отпуска мы встретились с ним в темном и длинном цеховом коридоре.
- Подожди, не уходи,  – сказал он мне, взяв меня за руку. Кончики моих пальцев он положил на свои губы.  – Чувствуешь,  – спросил он. Его губы были теплыми и мягкими.  – Наш с тобой поцелуй не даст им растрескаться даже предстоящей зимой.
Я выдернула руку:
- Я жду парня из армии,  – Мастер улыбнулся, я смутилась.  – Ждала. Хочу дождаться,  – наконец сказала я то, что больше всего походило на истину.
- Я тоже жду. И постараюсь тебя дождаться.
Я ушла, ни разу не обернувшись, абсолютно забыв, зачем вообще в первый рабочий день пришла в третий цех.   
…Больше из своего восемнадцатилетнего лета ничего не помню.
***
…После июля только одно письмо пришло от Максима:
«В ноябре, приблизительно, в десятых числах, я приеду домой на месяц».
Я посмотрела на еще зеленые листья берез и вздохнула. Лето линяло с явной неохотой.  Больше ни одного письма я от Максима не получила.
Во мне уютно прижилась депрессия. Я – огромное общежитие для всякого сборища, кого только во мне нет! Хотелось гнать всех в шею, что бы спокойно, с наслаждением жить. Не смотря на это, я мирилась со всеми постояльцами. Общежитие, в котором нет жильцов – плохое общежитие.
Почему иногда бывает все хорошо, иногда все плохо, а иногда ничего не бывает? Может быть жизнь – это гармонические колебания, подчиняющиеся закону синуса или косинуса? Так синуса или косинуса? Скорее всего, синуса, потому что синус проходит через точку ноль, ноль, попросту называющуюся депрессией. Ноль, ноль – это когда ничего не бывает. Вокруг меня царило безвестие.
Безуспешно пыталась дрессировать осень – рыжую лисицу, она не поддавалась моему влиянию. Она не боялась меня и не уважала. Не бывает неуверенных в себе, пассивных, не знающих, как совладать с ситуацией дрессировщиков.
Люди подражали лисице-осени, они так же, как она, прятались в свои темные норы и изредка вылезали из них за провизией. Люди огрызались, становясь все больше похожими на хищников. Люди хитрили, стараясь найти повод, чтобы лишний раз не вылезать из норы.
Моя жизнь стала во многом зависеть от поведения лисицы.  Если она была в настроении, мне казалось, что Максим обязательно позвонит, напишет или в десятых  числах ноября придет ко мне прямо с вокзала. Мои нервы превращались в телефонные провода, по которым, как нарочно, гораздо чаще, чем ранее, бежали посылаемые сигналы. Бесконечно ошибались номером…
Если осень плакала, я плакала вместе с ней, навсегда прощаясь с частичкой прожитой жизни, жизни, где мне можно было беззапретно любить, жизни, где молчала совесть… 
Если осень злилась, злилась и я от собственного бессилия, перечитывала сто первое письмо Максиму, клала его в конверт и грозилась отправить, как только осень сменит свой гнев на милость…
…На работе опять шел брак. Только теперь мне не надо было ходить в третий цех, чтобы смотреть, как работают контролеры и наладчики, читать контрольные карты и разбраковывать калибрами продукцию. К нам в отдел взяли новенькую молоденькую девочку и ей поручили заниматься этим. Я же теперь, в сравнении с нею, считалась старожилом.  С одной стороны, такой поворот дел помогал мне усмирять совесть, с другой стороны, я неоправданно ревновала «Пежо» и его хозяина к новому пациенту этого сумасшедшего дома. Мне было неприятно, когда девчонки в отделе говорили, как Мастер и новенькая пристально смотрели друг другу в глаза, одновременно держа одну пачку контрольных карт. Интересно, заметила ли она, что его глаза часто меняют оттенок?
Близился ноябрь. Лисица, словно оборотень, вскоре должна была превратиться в белую медведицу. Я жила ожиданием, и так проведя целый год за этим неприятным занятием.
…Первого ноября я проснулась на час раньше обычного. Я вымыла голову и торопливо высушила волосы феном. Долго, примерно двадцать минут, красила глаза. На полчаса раньше вышла из дома. Я сменила маршрут, по которому добиралась на работу, усложнив его на целый, пролегающий через железнодорожный вокзал, крюк. Почему-то я была уверенна в том, что Максим приедет ранним утром, на самой первой семичасовой электричке.
Еще влажные волосы я не прикрывала ни шапкой, ни пристигнутым к куртке капюшоном. Осенний утренний ветер дул мне в затылок и толкался в спину, подгоняя к троллейбусной остановке. Я старалась заскочить в троллейбус первой, чтобы занять высокое место на колесе возле окна. Не отмершая привычка детства смешивалась с желанием непременно разглядеть в привокзальной толпе Максима.
Осень уже примеряла медвежью шубу, по утрам окна троллейбуса были покрыты мехом белого цвета – инеем.  Я оттаивала троллейбусное стекло дыханием, приблизив свои губы к окну. Губы, которые целовал Мастер…
У меня даже не было мысли, что Максим может приехать в другое время или вообще не приехать. Я отчетливо представляла себе, как, увидев его в круглый иллюминатор, проделанный в замороженном стекле троллейбуса, выскочу на привокзальную остановку вместе с теми, кто хочет покинуть наш оставшийся без названия город. 
Такой маршрут я проделывала теперь каждый день.
По утрам ветер все настойчивее заставлял меня подумать о шапке, но я не могла позволить себе нацепить неидущий мне, неудобный головной убор. Ветер рвал и метал. Он, наверное, еще ни разу не сталкивался с таким неповиновением его силе. Заболевая, я шла на принцип, по утрам то ли от волнения, то ли от простуды непробиваемо закладывало грудь. Несмотря на предзимнюю осень, мною чувствовался ментоловый запах мелиссы. 
Я мечтала встретить Максима.
Банально, но мечты сбываются.
Тринадцатого ноября я увидела его. Красивого и высокого. Теперь высокого. Он был в форме и тоже без шапки, хотя это, наверное, не по уставу. И с какой это стати его обнимает и целует Светка? Такая же красивая и высокая, как он.
Я выбралась из троллейбуса и осталась стоять на остановке, не смея подойти к тому, кого хотела бы дождаться, и к той, которую не ждала абсолютно. Светка, как и мы с Максимом, тоже была раскрытая. Ее волосы шустро и ласково, совсем не так, как мои, перебирал осенний ветер. Он боялся любви, которая стояла между ними. Меня же любовь не охраняла. Я ни разу не видела Светку с распушенными волосами.
Светка и Максим, счастливые, стояли на противоположной остановке. Они никуда не спешили. Максим свободен от приказов и нарядов, его освободило начальство, Светка свободна от лекций и семинаров, она сама сегодня себя освободила.  Они держались за руки и радовались предзимней свежести и свежести своих незавалявшихся чувств.
Я же смотрела, как, шевеля рогами, расползаются по городу огромные муравьи-тролейбусы. Один из этих мутантов увез их, того, кого я любила и ту, которая нарочно вторглась в мою любовь.
Я опоздала на работу на двадцать минут. Написала объяснительную. Во всем обвинила лифт, хотя я жила в пятиэтажке. Пусть, думают, что я ночую не дома. Пусть завидуют или мечтают об этом же. В тот момент мне ужасно хотелось этого.
«За опоздание меня лишат премии»,  – сказала самой себе я и прислушалась. Ничего не хочет добавить совесть? Она молчала.
«Что ты молчишь? Говори! Я хочу тебя слышать! Меня лишат премии, и я не куплю себе новую шапку! Говори!»
Как назло, совесть молчала. Мне хотелось слышать ее обвинительные речи, мне хотелось, чтобы сегодня у меня все было плохо, потому, что только после того, как синусоида примет максимальное отрицательное значение, ее изгиб застремится  вверх и вскоре станет положительным. 
«Говори! Говори!» 
Совесть молчала. Нарочно. 
На работе я бездействовала, ничего не делала целых полдня. Я смотрела в огромное окно отдела и, мысленно ухудшая себе настроение, старалась увеличить амплитуду синусоиды. 
После обеда девчонки отправили меня в медпункт.
- Тридцать семь и две,  хрипов не слышно, – сказала медсестра. – Для больничного достаточно. 
Впереди меня ждали проходные.
Я вышла в чужой, несвойственный мне на тот момент мир. Там хандрило неизведанное сказочное существо – нечто среднее между лисою и медведицей. Снег пытался улечься на все встречающиеся на его пути предметы, но его тут же прогонял дождь. Я накинула на вымытую снежным дождем голову капюшон, но ветер с силой сорвал его. Я проиграла. Ветер шутил надо мной, как над побежденной.   
Покинув депо-муравейник, к остановке подползал троллейбус. Одну ногу я поставила на ступеньку, другую, пребывая в заторможенном состоянии, на долю секунды оставила на асфальте, прямо в луже. Муравей меня больно укусил. «Избегайте одновременного контакта с землей и корпусом троллейбуса», – прочитала я прикрепленное на водительской двери указание. В заключении этого указания была нарисована заканчивающаяся острием молния. Если бы муравей не укусил меня, я бы еще тысячу раз прочитала эту надпись, не уяснив ее остерегающего от ядовитых укусов смысла.
Дома было темно и сыро, как в подвале. Топили плохо, пахло сыростью и плесенью.  Я поставило чайник, чтобы заварить себе кофе. Немного подумав, зажгла свечку. Погадать, что ли на картах? Я знала две глупые детские гадалки на жениха и желание, я научилась этому десять лет назад в пионерском лагере. Карты сообщили мне, что Максим не любит меня, и желание мое никогда не исполнится. Я безоговорочно поверила им и, выбежав на балкон, швырнула в неживую траву подаренную Максимом брошку.
Вернулась в квартиру. Постель приютила меня и обняла своими теплыми ватными объятиями.  Подушка знала обо мне все, она хранила мои впитавшиеся в нее мысли.
«Скажи мне что-нибудь обидное, назови меня мастерицей или как-нибудь еще»,  – попросила я совесть – своего неразлучного оппонента. 
«Помнишь, о чем ты мечтала?»  – она нехотя приняла мою просьбу.
«Помню,  – ответила я.  – Я хотела, увидеть Максима.
«Что ж, ты увидела его…»
Расплакавшись, я почувствовала некоторое душевное успокоение и впервые поблагодарила совесть за вызволенные слезы.
- Тридцать девять и шесть, кашель ужасный, – сказала мама, абсолютно не улыбаясь.  – Для скорой достаточно.
Мне постоянно хотелось пить, холодную из-под крана воду. Родители приносили мне теплый несладкий чай.
- Воспаление легких,  – сказал фельдшер, –  для госпитализации достаточно.
Мне казалось, что я еще в заводском медпункте: «Тридцать семь и девять. Хрипов нет. Иди работать. В третий цех. Кстати, можешь попить из-под крана». Меня затрясло, сильно, как в лихорадке. Интересно, откуда я знаю, как трясет в лихорадке? «Я не могу идти в третий цех. Я жду Максима и Светку. Они вместе служат. Да и выгляжу я плохо. У меня не накрашены губы. Губы, которые целовал Мастер…»
Пронизывая ночную темноту города, скорая неслась к больнице, как в ночном небе комета.
Одноразовые шприцы, так же как пчелы, больно ужалив, умирали. Жалили пчелы-шприцы ампицилином. Я звала медсестер пчеловодами.
…Синусоида по-прежнему стремилось вниз. Наверное, в этом периоде будет огромная амплитуда.  Ничего, ничего, сначала минимум, а затем вверх, вверх.
Осень не переставала проливать слезы. Крыша больницы протекала. Образовавшаяся от слетевших с потолка капель лужа растеклась по палате, как лекарство по человеческому организму. Казалось, что трехэтажному корпусу медсанчасти поставили гигантскую капельницу...
В палате пахло сыростью и плесенью, мы заваривали кофе, играли в карты, только не жгли свечей. Не принято это в больнице, особенно в палате, выходящей окнами на морг.
Температура уже не поднималась, кашель стихал, я начала смеяться над шутками тех, кто, судя по их рассказам, был в тысячу раз несчастнее меня.
Неужели это минимум? Нет, мне надо еще ниже. Чем больше по абсолютному значению будет минимум, тем дольше я буду находиться в области положительных значений синусоиды. Стараясь увеличить амплитуду колебаний, я постоянно вспоминала Светку, Максима и Мастера.
Я не могла разгадать, зачем Светке нужен тот, счастья с которым она не пожелает даже мне, неразборчивой провинциалке. 
Я не понимала, почему Максим так быстро отказался от той, которую он однажды в летнем парке предпочел ее подругам. 
Я ругала себя за то, что ни разу не позволила Мастеру большего, не заполнив оставшиеся пустыми моменты своей молодости. Из зрелости туда уже не вернуться.
Амплитуда росла.
«Может, ты обозналась?» – спросила совесть. Нарочно, чтобы прервать амплитудный рост.
«Я могла бы обознаться в одном человеке, но шансы не узнать сразу двоих слишком малы». Совесть молчала …
Из больницы мне совершенно не хотелось домой. Еще ни разу в жизни у меня не было сразу шести подруг, причем все они были несчастнее меня. Им всем было за сорок. Я теряла любовь всего один раз. Они теряли ее десятки. Трое так и не нашли ее снова.
«Это не минимум, не минимум»,  – твердила я себе, все должно быть еще хуже.
Выписавшись из больницы, я две недели  ходила на процедуры. Никто, кроме аппарата УВЧ, за последние несколько месяцев не дарил мне столько тепла.
Как-то зашла ко мне Юля. Мы сидели на кухне и пили горячий предзимний чай с вареньем из малины. Разговоры о предстоящей сессии в сравнении с темой любви и предательства казались настолько мелкими, что мы ими пренебрегали.
- Знаешь, жизнь – это зебра. Полоса черная, полоса белая,  –  Юля часто говорила то, что известно давным-давно.
- Знаю. Как ты думаешь, зебра одна на всех или у каждого своя?  – спросила я, смотря в кружку с чаем. На дне кружки сидело мое искаженное фарфором отражение.
- Скорее всего, у каждого своя.
- Тогда моя зебра случайно упала в черную краску…
За окном валил снег… Лисица обратилась в медведицу…
***
…«Хватит, это уже минимум,  – говорила я себе.  –  Пора бы начать двигаться вверх».
 «И что ты предлагаешь?»  – спрашивала совесть.
Я предлагала Мастера. Теперь уже можно, теперь сняты все ограничения. Странно, но мне не хотелось его любви. Или хотелось, только не так сильно, как прежде…
- Ну, наконец-то! Будет теперь кому в цех ходить,  – увидев меня, вышедшею на работу, радостно закричала замша – так за глаза называли мы заместительницу начальника. 
Девчонки переглянулись. Замша осеклась, практически, на полуслове. Я, будучи оптимистично настроена, не придала этому никакого значения – я не отношусь к людям, которые все схватывают на лету.
- А как же новенькая?  – спросила я.
- Она уволилась. Месяца не отработала. Она не сумасшедшая, что бы находиться здесь,  – пошутили девчонки.
Мои плечи расправились сами собой. Ура! Теперь у меня есть повод пойти в цех, и нет потенциальной соперницы.
«Вверх! Вверх!»  – мысленно я указывала направление движения синусоиды.
- Как твой Максим? Что пишет?
Я долго думала, что буду отвечать на этот неизбежный вопрос. Откровение – слишком по-дружески. Ложь – слишком недолговечно. Равнодушие или сухая правда – вот то, что я решила применить при ответе.
- Так значит, ты теперь свободна,  – протянули девчонки и снова переглянулись.
 Зачем это они переглядываются? Синусоида дрогнула. Вверх или вниз?
«Вверх! Вверх!» 
- Когда идти в цех и что там делать?  – подойдя к зеркалу, спросила я.
Девчонки ответили мне не сразу.
- Ну, сегодня, наверное, не надо… На больничном пробыла долго… Войди сначала в курс дела…
- Мне все равно, когда идти,  –  делая вид, что так оно и есть, сказала я и отошла от зеркала.
 «Вверх! Вверх!» 
Весь день я прождала. Прождала предложения сходить в третий цех. Никто мне этого не предложил.
«Вверх, вверх!»  – настраивала я синусоиду.
«Она пытается, но пока остается на месте – делает в нижней точке изгиб»,  – прокомментировала совесть.
«Вверх! Вверх!»…
«Вверх! Вверх!»…
После смены я как обычно шла через проходные. Показала сумку и вывернула карманы. Неслучайно посмотрела туда, где должна была стоять черная «Пежо». Она стояла, плохо различимая в бесснежных сумерках, и улыбалась мне своею кошачьей улыбкой. Узнала или нет? Вспомнились весна, лето и поездки на этой холеной кошке…
«Вверх, вверх!»
Ладно, подожду Мастера в коридоре бюро пропусков. Я поднялась на второй этаж и стала смотреть в грязное широченное окно лестничного пролета.
С непривычки хотелось спать – за время болезни отвыкла от ранних подъемов. Я закрыла глаза и стала представлять себе синусоиду.
- Пип, пип, пип,  – до меня донеслись звуки сигнализации «Пежо». Я никогда не перепутала бы этот звук с другими.
Глаза открылись… а затем открылись еще больше. К «Пежо» подходила девушка, зимние сумерки не давала мне разглядеть ее лица. Девушки открыла дверцу машины и села в нее прямо на мое место! Дверца «Пежо» осталась открытой.
 «Вверх, вверх!»  – синусоида упрямо не хотела подниматься.
 Я вышла из бюро пропусков и вставала в дверях проходных, не смея подойти к машине. Я вглядывалась в лицо сидящей в «Пежо» особы. Черная кожаная куртка… Кудрявый каштановый хвост, привязанный широкой лентой к макушке… Похожий светлый хвост дарила мне на восемнадцатилетние Светка…
«Может быть, это не та «Пежо»? Мало ли, кто еще ездит на такой!»  – я пыталась разобраться в ситуации.
«Нет, погоди, это та «Пежо», та именно, я узнаю ее из тысячи!»   – опровергла меня совесть.
Особа подняла руку и замахала кому-то. Кому же еще? Из проходных выходил Мастер.
Я шарахнулась в сторону и вжалась в стену.
- Привет, Свет!  – крикнул Мастер. 
Не может быть! Не может быть! Она ведь недавно обнималась с Максимом!
Мастер сел в машину и завел ее. Дверцы захлопнулись. На мгновение в салоне зажегся свет. Светка. На моем месте сидела Светка...
Как известно, в темноте у кошек горят глаза. Мастер включил фары.
Я вышла из проходных, и «Пежо», перебежав мне черной кошкой дорогу, бесшумно понеслась по городу...
              Минимум…
***
…Встретились с весной как закадычные подруги: обнялись и расцеловались.
«У меня больше, нет, кроме тебя, подруг», – расплакалась я ей в жилетку. – Светка – предательница. Мирра – сообщница. Юля не в счет – она институтская подруга. Мы будем дружить с ней только пять лет. 
Весна удивилась. Я вкратце рассказала ей о случившемся. Весна щурила свои голубые глаза – узенькие прорези ясного неба. Тяжелые тучи, словно сонные веки, то и дело скрывали пронзительный весенний взгляд. Весна устала с дороги.
Люди, смотря на первое солнце, подражали весне и также щурились. Нежелающие попадать под ее влияние носили солнцезащитные очки.
Я пыталась начать новую жизнь.
Я опять что-то начала предчувствовать.
… Запах майского вечера похож на запах свежезаваренного кофе. Его аромат взбодрил даже стариков – они отпивались этим напитком после приема снотворного, называемого зима. И хотя мой юный возраст заставлял меня быть активной ежесезонно, открытый настежь балкон наводил на мысль, что где-то без меня проходит чудесное кофейное застолье… 
…Как-то вечером мы гуляли с Аллой в парке. Устав, сели в кафе – шатер. Через некоторое время к нам подсели двое молодых мужчин.
Сегодня Алла совершенно забыла о своей диете. Она ела шоколад, почти его не жуя. К купленной мне плитке я даже не притронулась. В тот вечер я оставила все для Аллы.
«Тебе просто никто не понравился из этих мужчин, они намного старше тебя, лет на пятнадцать. Ты для них поколение next, они для тебя… в общем, предыдущее  поколение. Как там это по-английски?»  – проявляла себя моя  совесть.
«Previous»,  – спокойно сказала я.  Мне действительно никто не нравился. Очень давно. С конца зимы.
Весеннее предчувствие в этот раз, видимо, работало вхолостую. Оно было, но я не думала, что его деятельность будет вознаграждена.
В шатре не пустовало ни одного стола. Официантки бегали настолько быстро, что их не было видно. После девяти пришло время караоке. Я любила петь, но делать это прилюдно боялась. Большинство не боящихся петь делали это отвратительно, однако система караоке считала по-другому. Все поющие получали от девяносто восьми до ста баллов. Я пришла к выводу, что уметь петь вовсе необязательно, главное громче орать.
Стараясь отвлечься от караоке, я попробовала прислушаться к майскому пению парковых птиц. Но с началом сезона караоке птицы, видимо, расселялись на окраине парка, где не было летних шатров.
После шоколада Алла зарумянилась, хотя ее глаза по-прежнему оставались страждущими. Видимо, помимо шоколада, Алла нуждалась в любви. Интересно, чем закончится этот вечер для Аллы? В голову лезли смешные анекдоты про монашек. Я улыбалась. Интересно, как выглядит со стороны моя одинокая, несмотря на компанию, улыбка?
- А сейчас для блондинки, сидящей за восьмым столиком, Дмитрий исполнит песню.
Я окинула взглядом шатер. Пластиковые столики стояли беспорядочно и не содержали никакой нумерации. Блондинок, включая крашеных, насчитывалась добрая половина сего заведения. К числу естественных относилась и я.  Алла была темной шатенкой. 
Меня неожиданно потревожили какие-то новые чувства.
«Ну, кто там еще просится прижиться во мне?  Временно мест в общежитии нет». Ко мне вошли без приглашения. 
«Кто вы?»  – испуганно спросила я.
«Мы – амбиции».
«Не знаю таких. Уходите!»
«Не гони нас. Мы поможем тебе стать самой красивой, самой умной, самой богатой. Самой, самой, самой».
Я пустила в себя не прошенных гостей, не зная, как с ними обращаться. По всей видимости, это были VIP-персоны. Помогая мне найти принципы общения с ними, амбиции подсказали: «При общении с нами самое главное – не упустить время. Помни, ты самая-самая и дорожи временем».
«Подумаешь, какая-то блондинка за восьмым столиком!  – сказала я себе после обустройства амбиций.  – Я самая-самая. Если для меня никто не поет, это не значит, что я плоха собой, это значит, что в этом шатре меня никто не достоин!»
После этих слов мне стало гораздо спокойнее слушать исполняемую Дмитрием песню. Он хорошо пел. На несколько минут замолчали практически все посетители шатра. Если бы не припев, я никогда не узнала бы песню. Дмитрий пел ее спокойно и тихо: «Много раз меня из пропасти вытаскивала, альпинистка моя, скалолазка моя…»
- Какой у нас номер стола?  – обратилась я к Алле. Она непонимающе посмотрела на меня.
Я отмахнулась от нее рукой.
Лица Дмитрия не было видно. Экран караоке смотрел в зрительный зал. Поющий, соответственно, стоял к залу спиной. Широкой плечистой спиной.
Я решила позвать официантку и узнать у нее, за каким столиком мы сидим. Дозваться официантку было не возможно. Дмитрий допел и растворился в сумерках. 
«Пора бы успокоиться – не тебе это посвящение», – конфликтовала совесть.
Теперь с ней боролись амбиции.
Темнело. Среди деревьев замелькала иллюминация аттракционов: медленно крутились разноцветные лампочки колеса-обозрения; словно испытательная машина для космонавтов в звездном майском небе вращался «Сюрприз». 
- Счет,  – к нашему с неизвестным номером столу подскочила молоденькая официанточка.
Я открыла поданную ей книжечку и увидела на первом листке жирную цифру восемь… VIP были полностью удовлетворены, совесть подавлена.
В ночной темноте я попыталась найти глазами Дмитрия. Его лица я не знала. Я наивно искала широкую плечистую спину. Зачем? Да так, просто из любопытства…
Неожиданно в парке выключили свет. Гуляющие стали тянуться к выходу. Засобирались и наша компания.
- Мы еще пройдемся,  – смущаясь, сказала Алла. Я поняла, что лишняя…
На следующий день Алла попросила меня снова пойти с ней в парк. Причем в то же кафе – там у нее должно было состояться свидание.
- Зачем тебе я?  – спросила я Аллу.
- А вдруг никто не придет?  – прошептала она, словно боясь, что мысль материализуется.
Странно, но я с большим удовольствием согласилась.
Я собиралась быстрее… мысли. Нет, все же не быстрее ее. Я была еще дома, а мысль была уже в парке. В соответствии со своей мыслью я сидела за восьмым столиком, и теплая рука Дмитрия лежала у меня на коленях.  Я опять одела юбку… 
По дороге к шатру меня мучил один вопрос: «Как это Дмитрий определил номер занимаемого нами вчера столика?»
Ответов было два: «Либо Дмитрий там частый клиент, либо он там работает»…
Сегодня Алла была красивой и молодой девушкой. Любящей и любимой. Мы сели за один  из свободных столиков и вскоре к нам присоединилась вчерашняя компания. Алла была счастлива. Я же была равнодушна ко всему происходящему.
- А сейчас для блондинки, сидящей за третьим столиком, Дмитрий исполнит песню...
«Значит, сегодня мы сидим за третьим столиком. Скоро я определю закономерность, которой подчиняется расстановка пластиковых столов в шатре».
Как и вчера, Дмитрий пел ласково и сдержанно. Выбранная им песня снова меня тронула: «Друга в горы тяни, рискни. Не бросая одного его…» 
 - Мне надо отойти,  – я улыбнулась своей компании и встала со стула.
Затерявшись в полумраке, я подошла поближе к Дмитрию. Песня заканчивалась. Я ждала. Мне хотелось видеть его лицо. Зачем? Да так… Наверное, из любопытства... 
- Девяносто пять баллов,  – разочарованно крикнул чей-то мужской заикающийся от крепких напитков голос.  –   На свалку пора эту   кара… кара… караоке…
«Каркает, как ворона»,  – подумала я.  – Из множества птиц только одна единственная ворона разбирается в караоке.
Дмитрий повернулся. Любовь может все. Она правит человечеством, по крайней мере, его единицей – мною.  Я сделала несколько шагов вперед и почти вплотную подошла к Дмитрию. Он взял мою руку и поцеловал ее:
- Хочешь, я что-нибудь еще для тебя спою? 
- Хочу,  – ответила я.
- Моей блондинке посвящается…
И в третий раз, слушая выбранную Дмитрием песню, я удивлялась тому, что жизнь, словно из молекул, состоит из миллиардов мелких совпадений:
- Лучше гор могут быть только горы, о которых никто не мечтал…
Я вдруг вспомнила свой сон. Мне снилось заснеженное в июльскую ночь от сошедших лавин подножье пятитысячника и похожая на полиэтиленовый шатер палатка. А все, что было в палатке – это уже ощущения…
После окончания песни раздались аплодисменты.
«Это Дмитрию»,  – сказала совесть.
«И тебе тоже, ты же его Муза»,  – успокоили меня, самую, самую, амбиции…
***
…Дмитрию было двадцать восемь. Девятилетняя разница в возрасте могла бы показаться ужасной пропастью, если бы не любовь. Она соединяла нас, два противоположных берега пропасти, словно перекидной мостик.  Она объединяла нас в одно целое – пропасть, которую можно было перейти.
Моя мысль была во многом права. Дмитрий оказался хозяином этого летнего кафе. VIP были удовлетворены. Совесть молчала, ее пока ничего не касалось. 
- Как здесь нумеруются столы?  – это был самый первый вопрос, который я задала Диме.
- Обыкновенно. Слева направо от внешней стены вглубь. Я видел, как ты рассматривала стол, ища его номер. Столы пронумерованы снизу. Клиенты любят перетаскивать столики так, как им удобно, иногда даже вытаскивают их на улицу. Официантки и я распознаем столы по внешнему виду – так проявляется профессионализм… В Дмитрии чувствовался хозяин.
Свободная летом от института, я каждый вечер после работы приходила в шатер. Дима  много говорил о своем кафе и о том, как он его организовывал. Он больше никогда не пел. Птицы-самцы тоже поют только в момент привлечения птицы-самки...
Я рассказала Диме о себе все. Он же, откладывая момент истины, постоянно говорил: « Когда-нибудь я все тебе расскажу»...
Дима имел привычку пристально смотреть на меня. Он смотрел на меня совсем не так, как смотрят двадцатилетние мальчики. Двадцатилетние мальчики строят планы только на ближайшую неделю, в крайнем случае, на месяц, в самом крайнем, на полгода. Дима смотрел на меня и строил серьезные планы на всю оставшуюся жизнь. Иногда он просто ошарашивал меня, говоря, что мечтает иметь троих здоровых детей – исключительно мальчиков. Во мне в тот момент на мгновение зарождалась неприязнь к его мужскому эгоизму…
Город задыхался от июльской духоты. Посетителей в шатре было немного, большая часть населения города отдыхала на курортах, большая часть этой части – на черноморских.
Второй год подряд я гуляла отпуск летом. Я планировала провести все лето в парке, в частности, в Димином шатре.
Обычно, мы задерживались в кафе даже после того, как в парке выключали свет. Боящаяся темноты толпа убегала, убегали и официантки. Начинали кричать, жалуясь на караоке, какие-то ночные птицы. В двух огромных мангалах, словно сошедшие с неба раскаленные светила, тлели угли. Так же и нам, с земли, кажется, что тускло светящаяся звезда холодна. На самом деле, если к ней близко поднести руку, можно обжечься…
Однажды я не пришла ночевать домой, даже не предупредив об этом родителей. Утром Дима пошел со мной, хотя я просила его не делать этого...
Мама, завитая на бигуди, встретила меня, точнее нас, около подъезда. Она плакала, даже когда убедилась, что я жива. Увидев Диму, она поняла, в чем дело…
- Мы вместе едим на юг,  – без церемоний сказал моей маме Дима. Она заплакала снова.
Мама заплакала еще сильнее, когда Дима сказал ей, что мы поедем на его машине, и пока еще сами не знаем куда.
- Где-нибудь, да устроимся,  – сказал ей Дима.
- Где  я буду вас искать?  – мама всхлипывала, как будто собиралась идти следом за машиной.
- Возле моря,  – ответил Дима, и мама улыбнулась.
Целых три дня я убеждала родителей, что все будет хорошо. На четвертый день они, наконец-то, поверили в это.
«Ведь смогла же!  – сказали амбиции.  –  Не забывай, ты самая-самая»…
 …Однажды утором мы выехали за пределы нашего города.
Бежевый «Opel» скользил по дороге, словно солнечный зайчик. Он то слетал с горы, то карабкался вверх, то летел прямо, подскакивая на дорожных неровностях чуть ли не до самого, породившего его солнца. Также до солнца подскакивало и сердце, тело же, в соответствии с законами инерции, оставалось где-то на земле. 
 Мы ехали к теплому морю, и лобовое окно Диминого передвижного мини-дома выходило на юг. На южной стороне очень хорошо цветут комнатные растения.  В Димином мини-доме, растущий на зеркале заднего вида, единственно благоухал спелый  лимон – душистый освежитель воздуха.
Мне хотелось, несмотря на то, что Дима сидит за рулем, кинутся к нему на шею и долго и часто целовать его, благодаря за подаренную возможность выкрасить «зебру» белым. Меня сдерживало только данное мною родителям обещание. Я обещала, что все будет хорошо.
Ночью гостиная нашего передвижного мини-дома превратилась в спальню.
После полуночи Дима заснул, несмотря на то, что мне ужасно этого не хотелось. Я никогда не водила машину, и, следовательно, не знала, как устают за рулем. Тогда, в девятнадцать лет, я удивлялась: «Почему он устал? Он же весь день просидел в гостиной своего передвижного мини-дома?»
В гостях, как известно, плохо спиться. Несколько раз, пытаясь заснуть, я твердила взывающее скорее любопытство, чем сон, заклинание: «Я сплю на новом месте, приснись жених невесте». Это заклинание, видимо, срабатывает только тогда, когда невеста спит одна. Действительно, зачем смотреть на потенциального жениха во сне, если его можно воочию видеть наяву.
Я открыла настежь дверь и вдохнула пряный, еще не совсем  южный аромат ночи. Море уже было не далеко. Возможно даже, еще не совсем южный ветер приносил с собою мелкие капельки его волн. Я вдыхала этот влажноватый ветер, я хотела, что бы капельки моря, собранные именно в эту ночь, навсегда остались во мне, словно засушенный в книге гербарий. Влажноватый ветер перемешивался с искусственным ароматом лимона и запахом бензина. Я вышла из машины, и немного отойдя в сторону, улеглась прямо в росистую траву. В тысячи километров от дома трава пахла совсем по-другому. Она не пахла полюбившимися чесноком и укропом, она пахла непризнанными кинзой и шафраном.
Солнце – это  костер. Звезды – это угли. Иногда еще не совсем южный ветер старался раздуть тлеющие в небе угольки. Некоторые угольки падали в росистую траву и вскоре потухали там. 
Я понимала, что это не угольки и даже не звезды. Из уроков астрономии я знала, что это астероиды – небесные тела, однако любоваться звездопадом гораздо приятнее, чем падением бездушных, видимо, мертвых,  пусть даже небесных, тел.
Я пыталась, но не успевала, загадать желание до момента исчезновения следа от оторвавшейся звезды. Я даже мельком подумала, что быстрее всего на свете не мысль, а падение звезд с неба.
«Хочу быть вечно счастливой, хочу быть вечно счастливой»,  – стала повторять я, чтобы на момент падения звезды у меня уже было целиком и полностью сформированное желание, объединяющее в себе весь набор более мелких страстей.
Звезды-уголечки  изредка падали в пряную траву. И никто даже не думал жарить на падших звездах сочные шашлыки.
Тогда я еще не знала, что счастье становится заметным только тогда, когда после драки машут кулаками. Тогда я еще не знала, что почти любую жизненную драку впоследствии можно назвать счастьем.
В машину я ушла где-то после трех. Мне было холодно, но я не решилась разбудить Диму и сообщить ему об этом. Я обещала родителям, что все будет хорошо.
Во сне я летала. Я проснулась, и летала наяву. Это солнечный зайчик возносил нас с Димой, живых и невредимых, к небу…
***
...Море мы увидели к концу второго дня проживания в передвижном мини-доме. Небольшой поселок с непроизносимым названием располагался прямо на его берегу. Пожилая женщина, называющая нас мужем и женой, несмотря на то, что у нас не было колец, поселила лже-супругов на втором этаже своего коттеджа. Летняя кухня была сплетена из винограда. Я украдкой ела не совсем спелые виноградины.
Возле дома, где мы снимали комнату, словно голова из сказки «Руслан и Людмила», высилась гора. Длинной бородою тянулся от горы заросший акацией лес. Где-то неподалеку должен был проживать Черномор.
В первую ночь мы не спали. Мы сидели на берегу моря до начала рассвета. Море меняло свой цвет, как драгоценный александрит: оно было зеленым, потом голубым, потом синим. Александрит – вдовий камень. Его, во избежание соответствующей беды, нужно носить только в комплекте...
За ночь в море упала всего одна звезда. Мне показалось, что я слышу, как шипит этот вбирающий в себя морскую воду уголек.
- Я загадал, чтобы у нас с тобою все было хорошо,  – сказал мне Дима.
- Вчера ночью, смотря на звезды,  я тоже загадывала желание.
- И что же ты загадала? 
Я сидела, опираясь спиной на ржавый катамаран. Дима лежал, положив свою голову мне на колени. 
- Когда-нибудь я все тебе расскажу,  – ответила я, надеясь, что он поймет мой намек.
- Когда-нибудь я все тебе расскажу,  – Дима ответил мне, словно эхо. Словно эхо, только эхо никогда никому не целует колени… 
Мы проспали до одиннадцати утра. Мне снился Дима. Я проснулась и жалела, что забыла произнести заклинание, позволяющее узнать жениха невесте, спящей на новом месте. 
Теперь мы всегда спали до одиннадцати, десять часов утра стали казаться неподъемной ранью. Хозяйка в дополнение к запоздалому завтраку приносила нам недозрелые персики из своего сада. Я не обижалась, я ведь постоянно ела ее невызревший виноград. 
Какому-нибудь очень высокому человеку до пляжа можно было дотянуться рукой, не выходя из летней виноградной кухни.  Нам же можно было дойти до пляжа за несколько минут.
Я не вылезала из моря даже тогда, когда мои губы приобретали фиолетовый оттенок, как немодная помада из прошлого. Дима целовал их, и они снова розовели… 
Я вылезала из моря только тогда, когда уже даже Дима не мог меня обогреть, не говоря уже о южном палящем солнце. Тогда, я садилась на берег так, чтобы легкие волны не могли достать моих ног, и перебирала разноцветные морские кумушки. Море, похожее на рысь, выгибало волнами спину и шипело. Море, так же как рысь, белой пеною тянула ко мне свои когтистые лапы. Я искала дающий вечное счастье «куриный бог» – камешек со сквозным отверстием. Я хотела окончательно утвердить свое вечное счастье.
…Крупные мурашки бежали по моему загорелому телу, когда, плача, женщина бегала по берегу и спрашивала, не видел ли кто ее мужа. Когтистая морская лапа выкинула на берег только надувной матрац, на котором примерно час назад уплыл ее муж. Муж не нашелся ни вечером, ни на следующее утро. Видимо, рысь его съела...
Меня всегда впечатляла чья-то внезапная смерть. В эту ночь я почти не спала. Я решила, что моим оберегом от вдовства будет александритовый комплект – море и небо.
Безоблачными вечерами мы сидели в сплетенном из бамбука кафе, я пила виноградное вино, Дима – сок или минералку. Я пробовала мидии, но осталась равнодушна к черноморской кухне. Черноволосые, сильно загорелые парни плясали лезгинку и засматривались на приезжих девушек, преимущественно на блондинок.  Дима не ревновал. С небольшим акцентом кричало южное караоке.
Море было прозрачным, как слеза, вино красное, как кровь. Весь сезон кафе обливались кровавыми слезами…
Ветер не любил таких посиделок. Возможно, он не любил караоке, старающегося перекричать его собственный вой. Иногда ветер набирался силы, срывал и уносил из кафешек куда-то в море настольные скатерти.  Разгонять посетителей ему помогали страстная южная гроза и такой же одержимый проливной дождь. Мы не скучали с Димой даже в такие дождливые вечера. Таких дождливых вечеров было всего три. Дразня непогоду, мы выходили на балкон, и с высоты второго этажа рассматривали черноморский поселок с непроизносимым названием…
Каждые сто метров  поселочного побережья располагались открытые кафешки.
- Скоро уедем с тобой сюда жить,  – мечтал Дима. – Откроем кафе, назовем его «У блондинки». Хочешь жить на черном море?
- Я хочу жить внутри его! Хочу быть владычицей морскою, чтобы жить мне в океане море и чтобы сама золотая рыбка служила мне на посылках!  – топнув ногой, сказала я. Амбиции были в восторге.
Если лето идет в сапогах-скороходах, то летний отдых обут в три пары подобной обуви.
 - Сегодня мы поедем в город,  – как-то, когда летний отдых уже промчал половину своего пути, сказал мне Дима.
Солнечный зайчик с радостью подхватил нас и на полной скорости помчал по горному серпантину. У меня ужасно кружилась голова.
«Это от счастья»,  – сказали амбиции. 
Южный город поразил меня изобилием иллюминации, в сравнении с которой наш парк казался коптящей керосиновой лампой.   Здесь светилось все: рынок, палатки, музей восковых фигур, фонтаны, кафе, гостиницы и лица туристов. Многие приезжие были одеты в белоснежно-белые одежды. Солнце, словно дискотечный прожектор, попадая лучами на белое, делал его неоново-белым. В парке катала детишек белая пони…
Отдых близился к финишу.
- Сегодня мы отправляемся к водопадам,   – однажды сказал Дима.
Экскурсия к водопадам дала мне еще большей уверенности в том, что все будет хорошо. Мы кидали монетки в залитый зеленоватой морской водою грот. Так делал каждый, кто хотел быть счастливым. Впрочем, так делал каждый.  Я побывала под каждым водопадом. Я смешала их воды – я переносила капельки воды, как пчела переносит пыльцу с цветка на цветок. Количество фотографий приближалось к тысячи.
…В день отъезда я, как нарочно, проснулась в шесть утра. Мне хотелось разбудить Диму и упросить его подняться со мной на гору, в смысле на макушку головы богатыря, наказанного чародеем. Я преодолела искушения. Я обещала родителям, что все будет хорошо. Я отправилась на гору одна.
Стальная «борода» головы больно царапала мне лицо и руки. «Бакенбарды» оказались не менее жесткими. Также больно царапалась и «шевелюра». На самой макушке головы была огромная лысина. Жиденькими росла только синяя лаванда.
Высоко, но, к сожалению,  не гора-пятитысячник.
Я последний раз осмотрела поселок, стараясь как можно подробнее запомнить его. Я закрывала глаза и мысленно воспроизводила картинку. Возможно, когда-нибудь, в двадцать пятом веке можно будет распечатывать фотографии прямо из человеческого сознания.
Вниз я сбежала по незамеченной мною ранее тропинке.
Теперь солнечный зайчик нес меня и Диму на север.
Выдохнувшись, перестал благоухать лимон.
Есть в жизни определенные аксиомы – их принимают, как должное. Одна из аксиом заключается в том, что дорога обратно всегда корче, чем туда. Рассуждая над аксиомой об укорочении обратного пути, я пришла к выводу, что это защитная реакция организма на разочарование оттого, что хорошее всегда быстро заканчивается.
Город машинально заключил нас в свой каменный мешок.
Заходить ко мне Дима не стал.
- Ты – это единственное доказательство того, что все хорошо. Свидетели здесь не нужны. – Дима поцеловал меня и погнал своего солнечного «зайчика» по узким и пыльным дорогам города. «Зайчик» чихал. Нет, он не заболел, он чихал от пыли.
Мне казалось, что мои легкие превратились в жабры: я умирала без моря.
Над головой высилось небо – остаток от александритового комплекта…
***
…Первые два дня после приезда прошли в полной тоске по морю… или по тому кусочку жизни, который я прожила на его побережье.
Я рассматривала сложенные в альбом фотографии.
О небывалом еще в моей жизни волшебстве хотелось поведать миру. Я начала с Аллы. Прижимая к себе фотоальбом, я позвонила в соседскую дверь. Мне открыла мой бывший репетитор по математике. Откровенно обиженно посмотрели на меня ее глаза. Я удивилась, неужели она обижается на то, что я почти три года назад не поступила на дневной факультет даже после ее уроков? Я поздоровалась, вложив в свое «здрасте» дополнительный смысл: я никого не виню. Несмотря на мои старания, смысл до нее не дошел.
Аллы не было, по крайней мере, той, которую я ожидала увидеть. Вместо стройной, румяной от счастья Аллы на неубранной с неделю постели лежала толстая, бледная от слез соседка из пятнадцатой. Возле кровати стояла тарелка, верхом наполненная фантиками от шоколадных конфет.
Я посмотрела на свое отражение в гардеробном зеркале. Это, наверное, по сравнению со мной Алла кажется толстой и бледной.
Алла, пошевелив только головой, отвернулась к стенке. Неужели она так отяжелела, что не может сдвинуть свое тело с места? Может быть, поэтому она и лежит в постели? Я одернула себя, сказав, что шутки неуместны. За отказ от приветствия я нисколько не обиделась на Аллу. Будь я на ее месте, я бы еще и накрыла голову одеялом, если бы ко мне в комнату в момент депрессии вошла стройная, загорелая, мелированная солнцем блондинка. Счастливая блондинка, что самое главное.
- Он вернулся к жене и детям?  – спросила я у Аллы.
Она повернула ко мне лицо:
- Откуда ты знаешь? Ты его видела? Что он тебе сказал?
- Нет, я не видела его. Я просто предположила,  – ответила я.
Алла была неутешна. На все мои доводы, она говорила только одно:
- Тебе везет. Почему такая несправедливость?
Про свою сказку я так и не рассказала.
Дома я чувствовала себя полностью опустошенной. Я не знала кто, Алла или ее мать, вычерпали из меня всю энергию. О многом я не догадывалась. Я уже говорила, что не отношусь к людям, которые все схватывают на лету…
…Август разбрасывал желтые листья – обертки от съеденных солнцем зеленых конфет. Скоро конфетки некому будет есть.
Я, как и в начале лета, проводила все вечера с Димой. Казалось, что никакого отдыха не было. 
Я с ужасом думала о том, как мы будем встречаться с Димой осенью. Иногда я подумывала бросить институт. Интересно, нужно ли образование для того, чтобы стать морскою владычицей?
Первое сентября, несмотря на то, что оно до отказа наполнено георгинами и гладиолусами, пахнет совсем не цветами. Первое сентября имеет бумажно-библиотечный запах. Так пахнут тетради и учебники.
Первого сентября мы сидели у Димы в шатре. Солнце, будто впрок, объедалось зелеными конфетами.  Дворники упрямо собирали в кучи разбросанные обертки. Ветер азартно играл в «фантики».
Из-за барной стойки, как из-за ширмы, я изучала посетителей и прислушивалась к их разговорам. Я была крайне удивлена, что компания из семи рослых девиц отмечала день знаний и  первый день обучения… в седьмом классе. Наше с Димой лето было гораздо скромнее…
- Помнишь, когда падали южные звезды, я загадал, чтобы у нас все было хорошо,  – сказал Дима.  – И у нас все хорошо. 
Неужели сегодня наступило то далекое-предалекое время, называющееся «когда-нибудь»?
- Почти то же самое загадывала и я, значит, у нас все хорошо вдвойне. 
 «Или по одному «все хорошо» у каждого в отдельности»,  – подсказало предчувствие. Тихо-тихо, практически неслышно…
Так была встречена осень.
Раз в два дня я заходила к соседке. Она полнела, хотя и отрицала свое будущее материнство. Я верила ей, так как знала, что после диеты поправляются в три раза быстрее. После диеты и последующего стресса – в четыре.
Зеленых конфеток оставалось все меньше и меньше. Я сказала об этом Алле.
- Вот бы, как солнце, есть в таком же количестве конфеты и не поправляться!  – ответила она. Я была уверенна, что это ее единственная мечта.
Мать Аллы, в том, что ее дочь по-прежнему прибывала в глубокой депрессии, винила только меня. Неужели она, заслуженный учитель математики, не знает, как в различных периодах ведет себя типичная синусоида!
На работе опять шел брак. И мне даже это нравилось. В нашем отделе только одна я умела обращаться с компьютером – сказывалось получаемое образование. В институте считалось, что я знаю компьютер на троечку, шаткую и нетвердую, только недавно выросшую из двойки. Здесь же, в отделе ОТК, где месяц назад были установлено два новых компьютера, я считалась кем-то вроде Била Гейца. Я учила девчонок не бояться этих машин, также как они учили меня не бояться погрузчиков. Самым способным я показывала, как в Excel можно строить кривые брака, менее способным я рассказала о таблицах Word, те, кто не смогли преодолеть свой страх перед компьютерами ходили в цех.
«Ты самая-самая»,  – услышала я в себе знакомые VIP-позывные.
«Самая-самая из самых-самых»,  – я мысленно постучала кулаком себе по голове.
«Для начала неплохо».
Дима обычно дожидался меня в кафе. После работы и занятий я бежала к нему на встречу, теперь уже больше подгоняемая осенней парковой темнотой, чем любовью. Неужели темнота и осень сильнее, чем любовь и весна?  Во мне теперь жила совсем иная любовь, большая и толстая, как моя соседка. И такая же неповоротливая. Что же станет с любовью дальше?
Однажды я пришла в шатер и не застала там Димы. Я удивилась, но не боле того. Кому помешает один вечер разлуки, один вечер разлуки в четыре месяца? Не помешают и два вечера разлуки. А три? Два раза – это случайность, три раза –  закономерность…
Идя после третьего вечера разлуки домой, я думала о том, сколько одиноких вечеров потребуется для того, чтобы они помешали…узнать, что было бы дальше с любовью…
Я стала пропускать занятия, чтобы придти пораньше в шатер.
- Его не было,  – говорили мне скучающие официантки. Несмотря на теплый октябрь, посетителей в кафе не было. Заканчивался сезон кафе. Неужели вместе с ним заканчивается и сезон восхождений?
- Он не приходил,  – зевая, подтверждал администратор.
Несколько раз я звонила в квартиру, которую снимал Дима. С неделю никто не отвечал, потом женский нервный голос, еле различимый сквозь детской плач, прокричал, что таких здесь нет. Я поняла, что квартира сдана другим. Ничего другого мне даже не пришло в голову. Я никогда не сомневалась в Диме.
Просить о чем-либо мой домашний телефонный аппарат было бесполезно. С более бездушным предметом я никогда не сталкивалась...
Под конец октября с целью предотвращения эпидемии от портящихся продуктов не съеденные солнцем конфеты были полностью уничтожены дождями. Я шла через парк, таща над головой зонт, и смотрела, как дождевые капли застревают на кончике выпавшей из зонта спицы.
Сегодня от шатра осталось одно основание. На месте бывшего кафе сидела мокрая ворона.
- Ты не знаешь, куда делся Дима?  – спросила я у нее. Иногда мне казалось, что все живое может говорить. Да и неживое тоже.
Ворона посмотрела на меня, как на дурочку. В чем-то я все-таки права – если не говорить, то чувствовать и понимать эта ворона умела точно.
За месяц я ни разу не была в институте.
«Морская владычица с высшим образование лучше, чем морская владычица без образования»,  – сказали амбиции.
«Морская владычица…»,  – медленно произнесла я. Ни с того, ни с сего у меня опустились руки. Вместе с ними опустился и зонт. На растрепанные волосы тут же стали налипать холодные капли дождя.
Я стояла на месте, где еще недавно располагалось кафе.  Кафе, которое открыл Дима. Дима, который мечтал сделать меня совладелицей. Меня, которая мечтала стать морскою владычицей. Морскою владычицей, которая, живя в воде, всегда такая же мокрая, как и я сейчас.  Я стояла на разбитом, то ли от крепления кафе, то ли от танцев, асфальте. Вот так тонко может иронизировать жизнь.
- Кара… кара… кара…  – словно заикаясь, проговорила ворона.  Она пыталась научиться говорить по-человечески. 
- Караоке,  – помогла я ей и заплакала. 
Я вышла из парка и побрела к дому, шурша так и недоубранными обертками от уничтоженных конфет. Парк, прощаясь до весны с последним своим посетителем, заскрежетал мне голыми ветками деревьев. Он тоже учился говорить, но у него пока получались только звуки.
Отчаянию не было предела.
«Парк…»  – подумала я и продолжила плакать. Меня, заплаканную, умывал заботливый дождь.
Впереди виднелся перекресток. «Может быть, меня собьет машина? – С надеждой подумала я. Большой пребольшой, летящий на полной скорости джип». Я постояла возле перекрестка, поджидая последнюю в своей жизни машину.
«Забудь его», – сказали мне амбиции.
«Если ты будешь забывать всех, кто когда-либо сделал тебе больно, ты не будешь помнить ни одного человека»,   – возразила совесть. Я не слышала ее голоса вот уже несколько месяцев. Может быть, я даже соскучилась. При иных обстоятельствах я, возможно, даже бы ей улыбнулась.
Задумавшись над сказанным, я перешла перекресток. В тот же момент низкая и шипящая, как змея, иномарка шустро проползла по проезжей части и скрылась за поворотом.
Меня, словно слепую, перевела через дорогу совесть – мой ангел-хранитель…
***
…И снова зима. Позади весна, лета, осень – гармонические колебания синусоиды.
Я искала глазами Максима. Встречающиеся лица  были злы и суровы.  Люди проклинали морозы и ненавидели зиму. Я же гладила своим взглядом белоснежную шубу медведицы, и она терлась о мои теплые сапоги своими холодными поземками. Я искала глазами Максима, хотя чувствовала, что не встречу его.
Странно, но после всех потерь мне чаще всего вспоминался Максим – моя первая несбывшаяся любовь. Я о многом жалела и не жалела.
…Как сейчас помню долгий гудок приближающегося поезда, доставший до троллейбуса, в котором я ехала, за две остановки. Такие пронзительные звуки издают только тогда, когда заранее хотят о чем-нибудь предупредить.  Как сейчас помню медленно крадущиеся стрелки квадратных, привокзальных часов, показывающие семь двадцать пять утреннего времени. Так тихо ходят только тогда, когда боятся кому-нибудь помешать. Как сейчас помню узкие и длинные окна больницы. Так изолируют только тогда, когда человек становится лишним…
Если бы не молчание, если бы не совпадения, если бы не вмешательство, все могло бы быть по-другому. Я начала задумываться о том, что все случившееся было угодно судьбе, хотя в судьбу я верила достаточно редко. Также редко я и не верила в нее. 
Теперь я искала Максима везде и всюду. Я прислушивалась, не он ли? Я искала Максима вопреки предчувствию.
Люди выбрасывали елки. Я смотрела на бесшерстные, местами абсолютно голые, словно лишайные, елочные тушки и совсем не жалела, что в этот раз нарядила искусственную елку. Мне казалось, что по ночам над городом еще целых сорок дней будут летать полысевшие елочные души. Также я не жалела, что встретила новый год с родителями. 
«Как встретишь новый год, так его и проведешь,  – говорила мне совесть.  – Не боишься остаться старой девой?»
«Ну, девой я точно уже не останусь,  – отвечала я, вспоминая о нашей с Максимом любви.  – А от старости застрахованы лишь те, кому предстоит умереть молодыми». 
В самую распространенную новогоднюю примету «как встретишь, так и проведешь» верить мне абсолютно не хотелось. Бывают, конечно, совпадения… Например, в один из триста шестидесяти пяти дней происходит нечто, что было на новый год, и люди с уверенностью говорят: «да, как встретишь новый год, так его и проведешь».   
Во мне снова жила любовь, любовь – другая. Я сравнивала прошедшие через меня чувства и понимала, что любовь любви рознь. У каждой любви, как у всего живого, есть собственный характер. Некоторые чувства просто недостойны называться любовью… 
Пробудившаяся, выспавшаяся, собравшаяся с силами любовь к Максиму вела себя скромно и сдержано. Я искала причину ее поведения и наконец-то нашла ее. Все дело в том, что любовь была, а любить было некого…
Я искала Максима повсюду. Даже на заводе, где работала. В жизни возможно и такое. 
«Он миллионер?»  – спрашивали меня амбиции. Они не знали Максима, я познакомилась с ним до их появления во мне.
«Нет,  – отвечала я.  – По крайней мере, раньше им не был».
На мгновение мне представлялся совсем иной, не такой, какого я знаю, Максим. Новый Максим-миллионер разъезжал на «Мерседесе», носил гладко зачесанные назад, блестящие волосы и одевался в костюмы.  Такой Максим мне ни сколько не нравился.
Можно было бы еще поиздеваться над образом и характером Максима, превращая его в полного дурака и урода. Психологи утверждают, что это помогает избавиться от любви.
«Если бы мы вселились в тебя раньше, мы бы не допустили такого бесперспективного знакомства»,  – холодно говорили VIP о Максиме.
Я поняла, откуда взялись во мне амбиции. Они перешли от Светки, им там было слишком тесно.
До сих пор я не знала, почему мы расстались с Максимом. Предчувствие подсказывало мне, что ему кто-то рассказал про Мастера.
Иногда я заходила к Алле. С некоторых пор относительно меня ее дом перестал быть гостеприимным. Иногда она, ведомая безобидным любопытством, приходила ко мне. В таких случаях мне не хотелось ее видеть. Мы, как журавль и цапля, постоянно ходили друг к другу, но до сих пор не смогли стать полноценными подругами.
Алла давным-давно приняла свой прежний внешний вид, превратившись в мечтающую о большой и светлой любви толстушку. Если Алла не занималась проверкой школьных тетрадей, то она лежала на постели, ела конфеты и смотрела наивные сериалы про ненастоящую любовь. Я сделала вывод, что ей больше всего нравились фильмы, где в бедную, несчастную девушку за тридцать влюблялся богатый наикрасивейший счастливец примерно того же возраста. Слишком громко включенный в пятнадцатой квартире телевизор мешал мне готовиться к сессии… или представлять нашу с Максимой встречу.
Все вокруг было холодным: время года, встречающиеся мне лица, тон разговаривающих со мной VIP. Иногда мне снилось холодное сердце Максима.
Вряд ли существует самое худшее время года. Однако точно можно сказать, что существуют самые худшие месяца существующих времен года. Самые худшие месяца это замыкающие: август, ноябрь, февраль. Исключение – весна, все ее три месяца одинаково хороши.
В августе люди жалеют об уходе лета и наступлении осени. В ноябре люди ждут зимы и грядущих новогодних перемен. Февраль – худший из худших месяцев, самый долгий, несмотря на то, что он самый короткий. Февраль завершает длившийся целых полгода сезон холодов. В феврале лопается терпение, и переждать двадцать с лишним дней до наступления сезона тепла становится просто невозможным. Пришедший в этом году февраль холодами и вьюгами мстил за свой самый низкий рейтинг.
Я искала Максима…
***
…После обеда красилась и наряжалась, впервые за три года собираясь на вечер встречи с выпускниками. 
Говорят, что запах ментола успокаивает. Может быть и так, но из правил бывают исключения. Я волновалась, и весь мой парфюм, как мне казалось, имел аромат заводящего нервы ментола. 
…Идя по школьному коридору, я задумывалась о бесконечном течении школьной осени. Судя по блекло-желтому, в увядший цветочек линолеуму, в школе уже несколько десятков лет царило не свергнутое межсезонье…
 Светка не пришла – она готовилась к свадьбе. С Мастером или Максимом? Иногда мне казалось, что Светка способна женить на себе всех – и Мастера, и Максима, и Диму…
Мирра пришла с Русланом – старшим братом Светки. Я была удивлена, но не более. Все мои чувства относительно бывших школьных подруг давно перегорели.
Руслан небезосновательно ревновал Мирру к Аксенову. Аксенов Илья – бывший наш одноклассник – все школьные годы тщетно добивался любви от Мирры. Не добился и, возможно, разлюбил.
При встрече с Аксеновым меня трясло, как в лихорадке. На данный момент он был единственным связующим звеном между мной и Максимом. Я надеялась улучить момент и расспросить Илью о том, почему мы расстались с Максимом. Возможно, как его лучший друг, Илья поможет пролить свет на царящую вокруг меня тайну.
После неискренних улыбок и лживых рассказов о себе бывшие выпускники стали расходиться. Разговор с Миррой и Русланом получился скомканным. Именно от них я узнала, что Светкин жених –  Мастер.
«Правильно. Так оно и должно быть, – ковырнули меня амбиции. – Мастер гораздо перспективнее Максима».
Совесть недоумевала:
«Почему же тогда, давно, поздней осенью, Светка целовала пришедшего с армии Максима???»
Я старалось быть рядом с Аксеновым. Мы вышли с ним на школьный двор, где сегодня в странном стационарном танце пребывали знакомые долговязые фонари…
Рука Мирры торопливо помахала нам через стекло Руслановой машины.  Несколько раз она бросила взволнованный взгляд на Илью. Он заметил это и одиноко улыбнулся. 
Школьный двор опустел. Только я и Илья стояли посередине правильно очерченного квадрата. Старая школа спала, искренне радуясь во сне тому, что ее наконец-то оставили в покое.
- Ну что, пойдем?  – обратилась я к Аксенову, даже не имея представления в какой стороне города он живет.
- Пойдем,  – ответил он, и мы молча двинулись в неизвестном направлении.
Дорога потянулась прямо. Освященная улица грелась огнями от тусклых желтых фонарей. Февральский вечер сыпал на нас с Ильей серебристую пыльцу инея.
…Так зародился новый период моей жизни.
- Как вообще-то Мирра начала с ним встречаться? – Илья расспрашивал меня про Руслана.
Я пожимала плечами, действительно ничего не зная. 
Освещенная улица заканчивалась кирпичным тупиком, не доходя до которого можно было свернуть в старые дворы, называемые местными жителями «обкомы». Высокие пятиэтажные дома толпились вокруг огромных глиняных ваз – цветочниц. Белая медведица не любила цветов, вместо них она подавала в вазах взбитые сливки белого снега.
Созванные на банкет «обкомы» своими маленькими, редкозубыми ртами-балконами вот уже несколько месяцев пытались дотянуться до предложенного медведицей угощения.  Только посыпаемая сверху сахарная пудра снега оседала на еще и безгубых ртах «обкомов».
- Скрип… скрип,  – вдруг, по мере приближения к середине двора, донеслись до меня чьи-то жалостливые звуки,  – скрип… скрип.
Дрожь, вызванная то ли долгим пребыванием на холоде, то ли таинственным удивлением, пробежала по моему телу, когда я увидела, как сами по себе раскачиваются с оторванным сидением качели.
Пробираясь через нетоптаные сугробы, я подошла к качелям. В мои сапоги набилась ледяные клочки от шубы «медведицы».
- Скрип, скрип, скрип, скрип,  – качели заговорили быстрее, когда я, сев на их промерзшую железяку, оттолкнулась ногами от сугроба.  – Скрип, скрип, скрип, скрип, скрип, скрип,  – все быстрее и быстрее жаловались мне качели на свою искалеченную жизнь.
Илья закурил, и, подойдя ближе к качелям, начал ловить их остов, помогая тем самым мне раскачиваться. Мое сердце замирало то ли от высоты, то ли от ощущения взлета, то ли оттого, что… он находился рядом.
Вот я лечу к Илье на встречу. Вот он протягивает ко мне руки. Вот он, дотрагиваясь своим телом до моих коленей, долю секунды держит меня в объятиях.
Вот он с силой отталкивает меня от себя. Вот он опускает свои, ощутившие мои прикосновения руки. Вот я лечу в противоположную от Ильи сторону.
- Скрип, скрип, скрип, скрип, скрип, скрип.
Гармонические колебания…
Наглотавшись морозного воздуха, я закашлялась. Илья, в последний раз обняв меня, остановил качели, которые вряд ли успели высказаться. 
Я выбрала маршрут в направлении своего дома.
«Спроси, спроси про Максима. У тебя не будет лучшего шанса узнать о нем»,  – видя, как, расталкивая чужие дома, к нам приближается мой родной дом, заговорила спохватившаяся совесть.
Я тянула мгновения.
Совесть заметила: «Если ты сейчас ничего не узнаешь про Максима, я замучаю тебя за то, что ты упустила так любезно предоставленный твоей жизнью удачный случай».
Сердце, так как у него не получалось выскочить через грудь, настойчиво пыталось вылезти через горло. Я понимала его желание обрести свободу. Я бы тоже сейчас убежала куда-нибудь прочь, только бы ничего… ничего страшного для меня… про Максима не слышать.
«Я замучаю тебя…»,  – начала, было, совесть снова, и я, вдыхая ментоловый аромат зимы, начала расспросы.
- Илья, ты знаешь о том, что Руслан – брат Светки.
- Знаю. Мирра сказала, – иногда Илья дотрагивался до моей укутанной в перчатку руки.
- Ты что-нибудь знаешь о ней? О Светке?
- Почти ничего. Замуж, по-моему, она выходит. Говорят, нашла богатого жениха. Она всегда об этом мечтала…
Я горько усмехнулась, спрятав свою усмешку от Ильи.
- А еще о ком-нибудь что-нибудь знаешь? Об одноклассниках, например, которые сегодня не пришли? Или о наших общих друзьях, знакомых?  – голос мой дрожал и фальшивил.
Аксенов понял мои намеки. Остановился. Собрал в пригоршню снег с сугроба и попытался сделать снежок.
- Знаю…
Я тихо попросила:
- Расскажи.
Илья подбросил вверх не получившийся морозный снежок. Ветер тут же подхватил его снежные остатки и кинул их в ответ нам в лицо.
- Максим так и не вернулся из армии, – мне казалось, что я слышу эти слова с другого конца города – слишком большое расстояние пролегло между мной и говорящим.  –  Он остался служить сверхсрочную. Ты это хотела услышать? 
Неспособная говорить, я молча кивнула. Я посмотрела в черновато-розовое снежное небо. Так и не смогшее выскочить из меня сердце теперь притаилось где-то внизу моего тела.
Илья продолжал:
- Остался служить по контракту. Ты не знала? Странно. Я как-то говорил об этом Мирре.
Я по-прежнему молчала.
- Может, ты и не знаешь о том, что у Максима объявилась сестра?  – Илья пристально посмотрел мне в глаза. Я вскинула брови, почувствовав прилив предчувствия.
- Светка?  – еле слышно прошептала я.  – Светка – сестра Максима?
Илья несколько раз ответил утвердительно. Это я десять ряд подряд задавала ему один и тот же вопрос.
Наконец Илья не выдержал и разъяснил мне ситуацию полностью:
- У них один и тот же отец. Как оказалось. Сначала родилась Светка, за ней – Максим. У другой женщины…Они сами не знали этого…
Я почувствовала, как земля уходит у меня из-под ног. Это под слоем снега притаилась ледяная дорожка. Я не заметила ее и, поскользнувшись, упала. Илья протянул мне руку.
- А разве для тебя это важно?  – спросил он меня осторожно.
Тогда я не нашлась что ответить.
- Пока,  – сказала я Аксенову, когда мы очутились возле моего подъезда.
- Пока,  – сказал он, стряхнув с моей шубы несколько блесточек инея.
- Илья, где ты живешь?  – сделав несколько шагов к подъезду, спросила я у Аксенова.
- В первом доме за школой,  – ответил он, улыбаясь.
Спросить у Ильи о том, почему Максим перестал мне писать и звонить, я так и не решилась…
***
…И снова молодой да ранний апрель шел под руку с долгожданной весной. Редко, всего лишь раз в год, можно увидеть более красивую пару. Красивее их только та же весна, идущая под руку с цветущим маем... 
Марту редко удается уговорить весну пройтись по еще заснеженным улицам рядышком с ним. Март идет впереди, время от времени оглядываясь, не отстала ли весна вовсе. Только мартовские коты дико кричат, приветствуя весну, хмелея от ее пахнущих талой водою духов, не хуже, чем от валерьянки. Хмелеют, правда, молча, и усталые от безлюбия люди.
Я шла навстречу весне не одна. Весна раскинула широкие объятия и побежала мне на встречу, смеясь и радуясь старой знакомой.  Кинуться ей на встречу или сделать вид, что не узнала ее? Я прошла мимо, даже не оглянувшись...
Я больше не хотела дружить с весною. Случается же такое, когда разочаровываешься в близких друзьях. Хороша подруга! Заведет куда-нибудь вдохнуть аромат свежести, познакомит, подождет, пока не полюбишь, как в последний раз, и была такова. Три раза я влюблялась весною. Я игнорировала весну, как трижды предавшую подругу. Три раза – это закономерность.
Я видела, как моя бывшая подруга-весна знакомит, провоцирует любовь, обещает вечное тепло, и не сдержав своего слова, снова и снова уходит… Весна дружила с другими…
…Вот уже три месяца, начиная с зимы,  я встречалась с Ильей Аксеновым.
Опыт переживаний депрессий приходит со временем. Самые тяжелые депрессии – это семнадцатилетние. Они тяжелы потому, что случаются впервые, и юный человек, не только не знает, как с ними справиться, он вообще не знает, что это такое. Умение быстро избавиться от депрессии или вообще избежать ее – скрытый признак человеческой зрелости.
Очередная депрессия по поводу несбыточной мечты – возобновить любовь с Максимом – прошла, как ни странно, довольно скоро. Всего лишь три дня я не хотела общаться с родителями, два из которых беспросветно грустила и один безутешно плакала. На четвертый день позвонил Аксенов.
В моем «общежитии» опять поднимались шумные споры.
«Он студент. Студент третьего курса. Если он хоть когда-то станет миллионером, тебе, в силу своих ста лет, уже наверняка не захочется денег. Никакого желания выделиться»,  – говорили амбиции.
«Ты встречаешься с другом Максима! Никакого самоконтроля!»  – выкрикивала совесть.
«Он использует тебя, чтобы набить перед Миррой цену! Никакого  самоуважения!»  – заговорила во мне гордость.
Мы часто гуляли по парку. Я, не боясь, рассказывала Илье обо всем, что происходило со мной, и в жизни моих, теперь уже окончательно бывших, не смотря на вечер встречи выпускников, подруг. Я рассказала ему про Максима. Про Мастера и Диму.
Илья, совершенно не стесняясь, рассказывал мне, как с пятого класса любил Мирру. Как вначале из-за своей «мальчишеской недоразвитости» боялся к ней подойти. Как потом образовалась наша доминантная группа во главе со Светкой. Как он, стараясь привлечь внимание Мирры, весь выпускной вечер протанцевал с другими, но Мирра его так и не заметила.
Много раз Илья говорил о том, как он полюбил меня. Полюбил меня еще в феврале, когда я смотрела в его светлые глаза, сжимала его теплые руки или несдержанно обнимала…
Много раз я говорила ему о том же. 
В плохую мартовскую погоду мы с Ильею допоздна засиживались у него дома. Я чуть ли не с самых наших первых встреч познакомилась с его одинокой мамой.
…Письма Максима я нашла у Ильи случайно. Наша с Ильею любовь еще не вошла в стадию запрещений, поэтому я спокойно, без ревности со стороны Ильи, смогла прочитать эти письма. Их было всего три. Для лучших друзей – немного. В последнем письме было написано о сверхсрочной. В нем же я нашла строки о Светке. Мне, конечно же, захотелось плакать. Свой плач я унесла домой в разбухших окологлазных мешочках и растревоженных душе и сердце. Мое имя в письмах не встретилось ни разу. В эту ночь я отплакалась по прошлому окончательно.
«А ведь Илья, исключительно по дружески, мог сообщить Максиму о ваших с Мастером встречах. Он мог узнать об этом от Мирры. Он мог просто вас с Мастером видеть»,  – сообщили мне как-то амбиции.
«Поздно. Слишком поздно подозревать в предательстве Аксенова. Я люблю его… Письма прочитаны. Я запомнила их дословно, я изучила их межстрочное молчание. Они безобидны, как и их получатель», – я точно знала, что Илья ничего подобного не делал.
«Быть может, это не все письма. Быть может, он сообщил ему по телефону…»
Я негодовала: «Где это видано! Друг служащего в армии друга сообщает ему об измене его девушки! А через год начинает встречаться с нею!  При этом при всем он всегда любил другую – Мирру»!
VIP не возражали.
Апрель был нежен с весною. Она отвечала ему взаимностью.
- А ты сообщил Максиму о том, что мы с тобою встречаемся?  – как-то спросила я у Ильи.
- Я не знаю теперь его адреса. Как друзья мы потерялись. Возможно, это и к лучшему,  – Илья взял мою руку в свои.  – Ты ведь тоже не общаешься со Светкой и Миррой.
Мне нравилось в Илье то, что он всегда старался быть честным.  Его честность бросалась в глаза прямотою, так же как лживость бросается в глаза витиеватостью.
- А сам он тебе не пишет?  – немного настороженно спросила я. Нет, плакать мне теперь не хотелось. Это шевелилась во мне первая, высоко иммунитетная к забвению любовь.
- Молчит,  – ответил Илья.
Да, это было в духе Максима.
Мы с Ильею, иногда, когда мои родители уезжали на дачу, ночевали у меня дома. Обычно, накрывшись моим плюшевым покрывалом, мы с Ильею, поминутно целуясь, и зарывая друг друга в подушки, пересматривали школьные фотографии и громко, так, что, наверное, было слышно в смежных квартирах, смеялись.  Старшая соседка из пятнадцатой со мною давно уже не здоровалась.
Целых три дня, в течение которых длились первомайские праздники, мы прожили с Ильею у меня дома. Повышенную стипендию Ильи мы растянули на половину одного первомайского вечера. А может и правда, не в деньгах счастье?
Сразу обе соседки из пятнадцатой встретились нам с Илью вечером второго мая, когда мы входили в центральные ворота парка в поисках развлечений. Соседки из пятнадцатой выходили из тех же ворот, не найдя за ними ничего, кроме скуки. Для одиноких женщин, молодых мам с детьми и счастливых влюбленных пар существует свои, пусть и нерегламентированные, режимы паркового времени.
Я прижалась к Илье, шепча:
- Это мои соседки. Наверняка расскажут родителям, что мы вместе ночуем.
Выждав секунду, он обернулся. То же самое сделала и я. То же сделала и старшая соседка. До сих пор помню ее суженные, шипящие глаза, расположенные на сером лице, неестественно вывернутом в нашу с Ильей сторону …
Институт, несмотря на любовь, я не запускала. Сноровка одновременно учится, работать и любить – тоже своеобразный жизненный опыт, также приходящий со временем…
Май уводил весну…
***
…Лето спешило. Люди не успевали насладиться жизнью.
У меня, как всегда, были каникулы и отпуск. У Ильи – летняя практика. Я брезгливо стояла возле наркологического диспансера.  Именно там практиковался Илья, получая специальность врача-нарколога.
«Лучше бы Илья стал терапевтом, как Мирра,  – думала я,  – по крайней мере, это более мирройлю…, т. е. миролюбиво».
«Тогда бы они проходили практику вместе»,  – подсказала мне гордость.
«Это уже хуже»,  – смирившись со специальностью Ильи, я терпеливо продолжила ожидание.
Как я поняла, гордость, во взглядах и принципах, занимала срединную позицию между совестью и амбициями. Она являлась не столь обреченной и не столь устремленной. Она, обычно, высказывала самые здоровые идеи…
Сегодня мы хотели поехать на карьер купаться.
Отцветающие тополя засыпали крышу двухэтажного обшарпанного, напоминающего бараки, здания аллергенным пухом.
«Кто-то, находящийся сейчас в этом диспансере на лечении, наверняка подумает, что выпал снег»,  – мысленно издевалась я над теми, кто злоупотребил душевным «обезболиванием».
Я в гордом одиночестве водила хоровод вокруг заснеженной пухом елки. Отгуляв сорок минут, я уже начала сомневаться, не разминулись ли мы с Ильей. 
Расплавленные жарою мысли текли по руслу никчемной человеческой сущности. Я задумалась о смысле жизни и миропонимании.
Плавленое течение мыслей оборвал звук приближающейся скорой помощи.  Скорая, отключив сигнал, остановилась возле неприметного черного входа в диспансер.
«Хорошо, когда плохо в жару. В городе нет пробок,  – подумалось мне. Я тут же опровергла свои бредовые мысли.  – Хорошо, когда хорошо…»
 Кого-то очень худого и измученного внесли на носилках в больницу. Суетясь, забыли закрыть за собою двери. По следам несомых носилок тут же побежала любопытная пуховая поземка.
Стоя под тополями, я постепенно превращалась в…
«Снежную бабу»,  – сказала совесть.
«Снежную королеву»,  – постановили амбиции.
 «Снегурочку»,  – заключила гордость.
Как бы то ни было, я была засыпана пухом снизу доверху.
«Надо бы оттаять»,  – подумала я, и, постояв под пухом еще немного, направилась к открытым дверям черного хода.
За дверями, оберегаемый засовами и замками от свежего воздуха, притаился несвойственным обычным лечебным заведениям запах. Наркологический диспансер, помимо общепринятого набора больничных запахов, содержал еще запахи не сложившихся жизней, необдуманных поступков и неисправимых обстоятельств.
Темно-зеленая лестничная площадка предоставила мне два варианта дальнейшего продвижения: дверь, ведущую в пространство первого этажа, и еще один лестничный пролет, по которому можно было подняться выше. Дверь, ведущая на первый этаж, оказалась закрытой. Из притолочной щели тянуло настроями поскорее свести с жизнью счеты.
«Реанимация»,  – еле-еле разобрала я стертые временем буквы. За дверью царила гробовая тишина.
Я поднялась выше. Очередная щелястая дверь, увертываясь от сквозняков, ловко болталась на несмазанных петлях. Видимо, сюда подняли прибывшего на скорой пациента. Значит, ему повезло, его миновала зловещая тишина первоэтажных покоев. За дверью длинной ковровой дорожкой расстилался «гостеприимный», коридор, обставленный по периметру кушетками для посетителей. Стены коридора и висящие на окнах шторы тоже  были зелеными. В конце этого зеленого тоннеля виднелся свет. Это солнечный луч, отражаясь от огромной стеклянной двери, образовывал ослепительный золотой шар. Возле стеклянной двери суетился одетый в зеленые халаты медперсонал диспансера. Мне вспомнился изумрудный город, а также великий и ужасный, принявший форму шара, Гудвин.
Я различила среди толпы Аксенова и кивнула ему головой. Он меня не заметил. Я махнула ему рукой. Он мельком взглянул в мою сторону. Я шепотом выкрикнула его имя. Он увидел меня, но ничего в знак приветствия не ответил.
Не решаясь помешать врачебному «консилиуму», я оставалась за дверью. Через минуту коридор опустел – работники «изумрудного города» разместились в одном из потаенных в стене кабинетов.
Чтобы не стоять на лестничной площадке, я решила сесть на одну из  мягких кушеток. Для этого мне пришлось вступить на больничную землю. Я сделала это с чувством полного отвращения.
«Это всего лишь больница. Алкоголизмом и наркоманией болеют так же, как, к примеру, болеют воспалением легких»,  – размышляла я. Медленно, словно сквозь густой туман, пробиралась я через необычный запах этой необычной больницы.
Появившись из-за невидимой двери, в мою сторону, хромая, направлялась неопределенного возраста санитарка, несущая в руке гору мокрых желтых лохмотьев. 
Санитарка смотрела на меня, а может быть и не на меня, как-то косо.  Я подумала, что она сейчас меня остановит. Для приемов с утра было уже чересчур поздно, для приемов с вечера – еще слишком рано. В общем, в наркологии тянулся тихий послеобеденный перерыв. Именно он заставил меня простоять почти час под сенью линяющих тополей возле заснеженной июньской елки. Как бы уступая санитарке дорогу, я прижалась к прохладной зеленой стене помещения, сливаясь с нею. Странно, но на мне был надет сарафан густо-зеленого цвета.
- Я к практиканту Аксенову,  – на всякий случай сообщила я приближающейся ко мне санитарке.
Она, видимо, была еще и глуховата.
Гонимая сквозняком, по длинному коридору кудрявой струйкой заскользила все та же, а может быть и другая, пуховая поземка. 
Я села на скамью посетителей, которая от неожиданности тяжело охнула. Видимо, в тихий час здесь спят еще и кушетки.
«Ординаторская»,  – прочитала я на двери, куда недавно перенесся врачебный консилиум. По ту строну ординаторской, слышались еле различимые, несмотря на сонную тишину, безрадостные разговоры:
- Однозначно, сердце…
- Да какой там массаж…
- При вскрытии…
- Пятнадцать тысяч…
- Десять до этого…
- Капельница…
- Вены… нет ничего…
- Может и печень…
- Однозначно сердце…
- При вскрытии…
- Пятнадцать тысяч…
Доносившиеся до меня обрывки циклически повторялись.
Человек непроизвольно делает интонационные ударения на смысловых фразах, следовательно, до меня доносилась самая суть случившегося.
Солнечный луч, поднявшись выше, больше от стеклянной двери не отражался. Я взглянула за дверь. Там, на высокой каталке, в неестественно спокойной позе неподвижно лежал мертвый человек. Несмотря на жару, на моем теле выскочили мурашки.
Из седьмой палаты вышел худощавый, сутуловатый, еще недавно бывший молодым мужчина. Спортивные штаны были велики ему на два размера. Футболка – на три. Посмотрев на несвоевременного посетителя, он, неторопливо переставляя согнутые в коленях ноги, было, направился в противоположную от меня сторону, но, остановившись и внимательно всмотревшись в мое лицо, передумал.
Ярко-голубые, нет, выцветше-голубые глаза…  Блестящие… нет, цвета золы волосы… Светлая, аристократическая, нет, темная, невольничья кожа…Владелец кафешного бизнеса, нет, невольник вредной привычки…
После мурашек выступил пот. По телу пробежал, заставляя меня трястись, озноб.
- Привет,  – прохрипел голос того, кого я однажды… любила.
- Привет,  – одними губами повторила я.
Доскользив до кушетки, рядом со мной сел обезображенный болезнью… Дима. Мягкая кушетка под его недостойным мужчины весом даже не охнула.
- Я хотел тебя вскоре найти. Помнишь нашу мечту?
Я, конечно же, все помнила.
…Дверь ординаторской открылась. Из кабинета вышел Аксенов. По его виду я поняла, что купаться сегодня мы не поедим. Да и мне, честно сказать, этого уже не хотелось. Дима, оставаясь сидеть на кушетке, отрешенно смотрел в нашу с Ильею сторону.
Повела нас прочь от зеленого города дорога, вымощенная, словно кирпичом, тенями и желтым солнцем…
- Когда-нибудь я все тебе расскажу, – до меня донесся голос из прошлого.
***
…Все знают, что болезнь легче предупредить, нежели лечить ее. Знало об этом и руководство нашего ВУЗа. Теперь каждый год студенты, чьи нервные системы регулярно подрывались коллоквиумами, тестами, зачетами и экзаменами, принудительно обследовались на предмет своей психической вменяемости.
Я находилась на приеме у психотерапевта.
- Сколько полных лет?  – склонив голову над бумагами, что-то записывая, спросила меня безликая психотерапевт-женщина.
Я задумалась: «Сколько мне? Как будто восемнадцать. Девятнадцать максимум. Тинэйджерка, одним словом».
- Сколько полных лет?  – переспросила женщина и посмотрела на меня, как на глупую.
- Двадцать… три,  – поспешила ответить я, испугавшись вынесения позорного для студентки - пятикурсницы диагноза.  – По-моему,  – еле слышно  добавила я, прикидывая, так ли это.  –  Да. Двадцать три. Точно. Двадцать три,  – убедившись в правильности подсчетов, подтвердила я.
- С какого года?  – видимо, засомневавшись, продолжила пытать меня женщина.
Ни с того ни с сего вспомнился прошлый, мой двадцать второй день рождения.  «Да,  – думала тогда я,  – такая же симметричная дата теперь будет только тогда, когда мне стукнет,  – такие огромные цифры, касающиеся моего возраста, не умещались у меня в голове,  – тридцать три».
Я прошла на компьютере тест.
«Склонность к психоанализу», – прочитала я выданное мне компьютером заключение…
…Май только начинал ухаживать за весной. Цвели черемуха и одуванчики. Зацветали вишни и яблони. Шевелили бутончиками рябина и боярышник. Вскоре зацветет сирень.  Зацветет … и осыплется снова. Гармонические колебания…
Я делилась с Ильею своими романтическими наблюдениями.
- Куда, интересно, уходят весна и май? Зачем они уходят? Люди влюбляются, смотря на них, а затем весь год тяготятся своими тяжеленными для сердец чувствами.
- Они уходят подальше от людей. Разве тебе хотелось, чтобы миллиарды пар глаз следили за течением нашего медового месяца?
…Вот таким образом мне было сделано свадебное предложение…
С весной я давным-давно не дружила. Иногда, особенно когда приходил май, мне волей-неволей приходилось жалеть об этом. Именно в мае, не получив свежести юных впечатлений, не пробежавшись под проливным дождем, не рассмеявшись громко, до слез,  не получив бешенной радости от сдачи экзамена, я ощущала, как упрямо стремиться к нулю моя, к сожалению, невечная молодость.
Я доделывала диплом. «Способы ориентации деталей типа подштампованный в дне стакан из немагнитных материалов в бункерных вибро-загрузочных устройствах»,  – так звучала тема моего диплома. Иногда мне самой казалось странным, что я в этом наборе слов вижу вполне достойный заурядного синего диплома смысл.
«Слишком мало.  Слишком мало, – утверждали амбиции.  – Ты не дорожишь временем. Ты не знаешь ему цену».
Я, как могла, оговаривалась: «Я заканчиваю институт! Я работаю! Я работаю с семнадцати лет! За эти шесть лет я заработала…»,  – и я, словно компьютер, оперативно выдавала заработанную мною сумму, подсчитанную, конечно же, заранее. 
 «Миллионы человек работают. Миллионы человек учиться», – усмехались амбиции.
Так продолжалось несколько лет, пока я не уяснила, что хотят от меня живущие во мне VIP-обитатели. Так продолжалось до тех пор, пока я не поняла, чем отличаются амбиции от гордости.
Амбиции хотели, что бы я, помимо того, что учусь, работаю, веду домашнее хозяйство, сажаю огород, воспитываю, в конце концов, детей и прочее, чего вполне достаточно для молчаливой уравновешенной гордости, дела бы что-то еще, что кардинально отличало бы меня от занимающихся теми же делами людей. Амбиции хотели, что бы мои поступки существовали в единственном экземпляре. Амбиции хотели, чтобы о моем незаурядном «я» узнало общество.
После этих заключений, идя на поводу у настойчивых амбиций, я стала частенько размышлять о возможных способах собственного самовыражения.  Мне чего-то хотелось. Что-то меня тяготило. К чему-то я постоянно стремилась. Я напоминала себе слепую, медленно идущую вперед и шарящую руками в пустом пространстве в надежде нащупать какую-либо опору, какой-то монолит, что даст мне возможность достойно прожить, и спокойно умереть, не плача, прощаясь с миром, о том, что я так и не нашла скрытого смысла жизни...
Илье еще целый год предстояло учиться, тема его диплома только формулировалась. Уже несколько месяцев Аксенов работал в частной восстановительной наркологической клинике. Он занимал должность ассистента врача, избавляющего от вредных привычек жителей нашего оставшегося без названия города.
С некоторых пор относительно Ильи мои амбиции стали гораздо сдержаннее. Его зарплата, не считая теперь малозаметной повышенной стипендии, почти в два с половиной раза превышала мой месячный заработок.
По началу, когда Илья только начал получать столь огромные для нас с ним деньги, мы бездумно тратили их на кафе, дорогое вино, десятиразовое подряд катание на автодроме и прочие, недоступные для нас до этого времени увеселения.
Аксенов делал мне бесконечные подарки. До сих пор, встречаясь с ним, я не знала, что он умеет делать нужные сюрпризы. Аксенов дарил мне подарки, угадывая все мои бесконечные женские желания. У меня появился сотовый телефон, у Ильи соответственно тоже. Мы звонили друг другу, даже если нас разделяла всего лишь одна единственная стена в квартире.
 Однажды он подарил мне помаду. Я взяла тоненький удлиненный тюбик в свои дрожащие руки и, склонив над ним голову, громко заплакала. Не сказать, что это были слезы  радости, нельзя утверждать, что это была и горесть. Как я уяснила позже, надпомадные слезы символизировали светлую грусть, волнение, удивление, тревогу и непонимание его поступка. Именно такой помадой красилась в свое время Мирра. Именно о такой помаде несколько лет я втихомолку мечтала. Совместив эти два явления, Илья подарил мне именно такую помаду. Если бы я заняла у двадцати человек по сто рублей, собираясь воплотить в жизнь свою мечту, на эту покупку мне не хватило еще бы столько же.
Банально, но мечты сбываются…
Как ни странно, оказалось, что множественные увеселительные мероприятия тоже могут надоедать. Мы были с Ильей удивлены, когда почувствовали, что больше не хотим идти в дорогое кафе, покупать очередные супермодные джинсы, выкидывать по целой зарплате на празднование дня всех трудящихся. Медленно, но верно, мы подошли с Ильей к истокам семейной жизни…

***
…Весна уходила вся в белом. Длинным шлейфом тянулся ей вслед стойкий аромат полноцветного жасмина.
В тот близкий и далекий вечер, когда май провожал весну, Илья подтвердил свои намеренья жениться золотым колечком с мелкими фианитами.
Тот далекий и близкий вечер помню лучше любого другого. До часу ночи просидели в ресторане. Подаренное Ильею колечко блестело, словно в нем сидело не меньше десятка исключительно выделанных бриллиантов. 
«Я невеста,  – крутилась в моей голове мысль,  – я невеста».  Я притягивала к себе взгляды посетителей, словно уже сейчас была наряжена в сетчатую фату и длинное белоснежное платье.
«Я невеста…я невеста». 
Постояльцы «общежития» молчали. Они не знали, как вести себя в подобных, обещающих перемены,  случаях.
- Знаешь, о чем я мечтаю?  – спрашивал меня Илья.
Вспоминая потом эту ночь, я удивлялась его вопросу: «Уместно ли спрашивать об этом невесту, девушку, которой сделано предложение, девушку, с которой теперь суждено разделять все свои ранее не делимые мысли?»
- Знаю,  – отвечала я вслух. «Я невеста»,  – билась в моей голове мысль.  – Ты мечтаешь о собственной клинике.
- Как ты догадалась?  – в этот момент я заметила, как Илью изменили деньги. Я удивилась тому, что они изменили его не в худшую сторону. С некоторых пор он стал более уверенным в себе, во мне, а также в своих замыслах и поступках.
 «Я невеста, – мысленно повторяла я.  – Я невеста».
«Как я догадалась? Дисперсный анализ родственной личности», – я хотела пошутить, но неожиданно у меня вырвалось:
- Я невеста.
Мне пришлось виновато рассмеяться.
- Я знаю об этом,  – Илья посмеялся вместе со мной.  – Ты кому-то, кто сейчас для нас невидим, сообщила об этом? Может, рядом с нами сейчас приведение?
От слов Ильи сделалось страшно и холодно. Как жаль, что я не отношусь к людям, которые все схватывают на лету!
 - Я делюсь с тобой своими мыслями,  – ответила я, оглядываясь и напрасно боясь почувствовать присутствие кого-то невидимого.
«Я невеста, – кричала мысль. – Я невеста!»
Не обращая внимания на ее крики, Илья говорил о своем, а значит и о моем будущем:
- Я мечтаю открыть собственную клинику. Я хочу кодировать от наркозависимости. Ты получишь второе образование и будешь в нашей клинике психологом…
Слова Ильи вызвали во мне десятибалльные всплески любви к нему. В ту ресторанную ночь я отчетливо ощутила, что, мне, как и всякой, не лишенной чувственности, женщине суждено любить мужчину ушами. 
Он построил словами клинику, светлую и чистую, с белыми стенами, вселяющую надежду в ранее обреченных на смерть. Он воссоздал словами себя, доброго, уважительного, уважаемого, навсегда излечивающего от зависимостей доктора.
«Доктор  Аксенов. Часы приема…»,  – было написано на первом этаже словесной клиники.
- В моей клинике не будет оплаченных деньгами смертей. Я помогу людям и заработаю денег,  – говорил Илья.
Он воссоздал словами меня – доброго, уважительного, уважаемого и, в дополнение, вечно красивого и молодого психолога.
«Психолог Аксенова. Часы приема…»,  – там же висело и мое будущее рабочее расписание.
В тот вечер, благодаря своей длине и размаху, моя улыбка вполне могла бы попасть в книгу рекордов Гиннеса.
Илья говорил, а я любила...
…Через неделю мы с Ильею сделали первый шаг к своей обыгранной словами мечте – подали в ЗАГС заявление.  Двадцать второе июля выбрали мы днем своей свадьбы.
- Это хорошо, когда цифры даты одинаковые. В месяце для бракосочетаний всего два дня благоприятны: одиннадцатое и двадцать второе. Жить будете душа в душу,  – мы с Ильею заполняли заявления, а принимающая их женщина заставляла нас умиленно улыбаться друг другу. 
- Жили-были две двойки, взяли и объединились в одну цифру – двадцать второе июля,  – улыбаясь, сказала нам женщина, принимая заявления и протягивая рекламки свадебных услуг ЗАГСа.
 «Двойки лучше, чем единицы,  – сказали мне амбиции,  – они весомее единиц ровно в два раза»…
…У Ильи не было других вариантов, кроме как предложить Юлиному парню быть свидетелем с его стороны. С некоторых пор медики-однокурсники сильно недолюбливали Аксенова, единодушно считая, что он зазнался.
- Был у меня один настоящий друг… – окончательно утвердившись в выборе своего свидетеля, с грустью сказал мне Илья, многозначительно отражаясь в моих глазах, взволнованных недосказанным.  – Но его сейчас нет… со мной.
Тут же вся строящаяся, как монолитное здание, свадьба перевернулась в моих глазах с ног на голову.
«Что бы было, если бы Илья пригласил свидетелем…Максима?»  –  воображение рисовало трогательные сцены, украденные им из сентиментальных, романтических фильмов. Сбегающая невеста. Сбившаяся на бок фата. Растрепанные волосы. Путающееся под ногами свадебное платье… 
- Я ходил вчера к нему домой… точнее, домой к его матери,  – сказал Илья, и я мгновенно стала той, представляющейся мне, невестой.
Илья был бледен под цвет своей выгоревшей на солнце челке.   
«И что? Он там? И как? Когда?»  – тут же задала я несколько немых вопросов, и только глаза, в которых все еще отражался Илья, выдавали мое вопросительное нетерпение.
- Все еще служит… По контракту,  – ответил Аксенов, прервав сеанс своего отражения. Он встал позади меня, положил подбородок на мое плечо и крепко обнял меня за шею. Мои глаза опустели. Я буквально почувствовала, как из них вместе с плохо скрываемой ложью Ильи выпало его нематериальное отражение.
 «Он врет. Максим не служит»,  – заключила я, не решаясь ни о чем расспрашивать Илью накануне намеченной свадьбы…
Юля была свидетельницей. Странно, но мы еще с ней дружили. Она готовила сценарий выкупа. Свидетель – наглость. Остальные приглашенные, включая дальних, малознакомых родственников роскошные речи и скромные подарки.  Мне почему-то хотелось вовсе остаться без подарков.
Погода, как назло, установилась дождливая. С завидным постоянством лето плакало, не имея на то существенной причины.
- Дождь во время свадьбы – к счастью.  Пусть за вас плачет погода, – говорили мне родители, девчонки на работе и соседи.  – Ничего, к двадцать второму, может, распогодится,  – тут же добавляли они, обнажая весь успокаивающий смысл дождливой свадебной приметы.
Несмотря на хорошую примету, я беспомощно злилась на погоду, совершенно не желая того, чтобы подол моего белоснежного платья обрамляла траурная каемка грязи.
Вопреки плаксивому лету, второй день свадьбы всем хотелось провести на природе. Нам с Ильей ничего не оставалась, как запланировать поездку на дачу к моим родителям.
Амбиции вяло возмутились: «Жених без дачи».
- Скоро купим с тобой собственную дачу,  – сказал мне Илья, словно слыша сделанное в его адрес замечание.
«Лучше дом. А еще лучше коттедж»,  – не без иронии говорили амбиции.
- А потом и дом,  – продолжил Илья.
Возможно, за то время, пока мы были с ним вместе, он научился слышать мой внутренний голос.
Дача нетерпеливо ожидала приглашенных. Я, улучив отсутствие непогоды, вымыла ее многочисленные окна-лица, и она ярко засияла ими. Седую, облезлую крышу-голову мы с Аксеновым покрасили в модный красный цвет, и дача помолодела лет на тридцать. Под неплодоносящей в этом году яблоней Илья установил стол и скамейки, и дача, сутуленная своим немного наклонным участком, приосанилась и преобразилась, гордясь идущими ей новыми аксессуарами.
Мама Ильи жить нас к себе категорически не приглашала. Я, не скрывая этого от Аксенова, время от времени на нее обижалась.
- Жить в однокомнатной квартире?! Как ты себе это представляешь?  – справедливо говорил мне Илья. – А в первую брачную ночь ты предложишь ей подождать возле подъезда?
- Все равно могла бы. Ради приличия,  – спорила я с ним, все понимая, но от чего-то упрямясь. Таким образом, намечалось извечное, с рождения заложенное в генах некое противостояние, не сказать, чтобы конфликт, между свекровью и невесткой.
Мои родители с радостью приглашали нас объединиться в одну семью. Семья – это люди, живущие под одной крышей.  Следовательно, мама Ильи автоматически из семьи выпадала. Я немного радовалась этому и уговаривала Илью воспользоваться предложением.
- А вдруг я не смогу называть твоего отца «папой»?  – немного волнуясь, спрашивал меня Илья.
Я смеялась:
- А тещу сможешь?
- Я почти двадцать лет не произносил слова «папа»,  – став серьезным, отвечал мне Илья, а я задумывалась, что это обстоятельство влечет за собой отсутствие в моей жизни свекра.
Мои родители, как мне казалось, были очень огорчены нашим отказом. Может быть, мне так казалось потому, что это были мои родители.
- Где же вы жить будите?  – спрашивал отец, внимательно всматриваясь в лицо Аксенова.
На языке что-то крутилось про шалаш, но мои амбиции не дали мне высказать это.
- Квартиру снимем,  потом свой дом купим, – обещающе говорил Илья, словно он еще не получил у родителей разрешения на руку и сердце невесты. 
- Ну-ну,  –  многозначительно мычал отец.  – Ну-ну.
Квартиру мы сняли с Ильей с третьей попытки. Квартира номер один была слишком дорогой и чистой. 
- Чтобы все было как сейчас. Сразу говори, сможешь?  – Обратилась ко мне толстая, словно купчиха, хозяйка.
Я пожала плечами и сказала, что мы перезвоним. Откуда я, еще не жившая самостоятельной семейной жизнью, могла знать, на что я в этой жизни способна?
Квартира номер два была слишком дешевой и грязной.
- Можете ремонтик тут сделать,  – обратился к Илье худенький хозяйчик.
Илья последовал моему примеру и пожал плечами. Откуда, интересно, он мог знать, что мы с ним скоро сделаем ремонт в своем собственном доме?
В третьей квартире мы сразу же остались, заплатив хозяевам вперед за три месяца. Я медленно обходило квартиру, открывая все полки и тумбочки.
- Смотрю, нет ли здесь приведений,  – ответила я на недоумение Аксенова.  – Вдруг за нами во время брачной ночи кто-нибудь будет подглядывать?  – Мне показалось, что я удачно пошутила.
- В последнее время у тебя на уме только одни приведения,  – погрустнев, заметил Аксенов…
***
…Свадебные дела, хотя глаза и страшились, все же потихонечку делались. Мне оставалось купить себе платье.
Я была во всех свадебных магазинах нашего оставшегося без названия города, тем более что их в городе было всего четыре.  Ни чем не отличающиеся, слишком расшитые цветами и бисером, с клешеными после локтя рукавами свадебные платья висели вдоль стен магазинов длинными белыми чехлами.
- Померьте,  – упрашивали меня продавщицы и, бережно взяв меня за руки, подводили поближе к платьям.  – Не бойтесь.  – Я мысленно ухмылялась: «Неужели я похожа на дурочку, боящуюся свадебных платьев, принимающую их за безголовых приведений»?  – Потрогайте.  –  Продавщица брала мою руку в свои и тянула ее к подолу платья, словно надеясь, что я, приклеившись к нему, уже никогда не смогу от него оторваться.
- Померяй!  – настаивала мама, уже заметно начавшая нервничать во время посещения третьего салона.
Я молчаливо мотала головой и выходила из магазина, даже не взглянув на витрины с дополнительными к наряду причиндалами.
Может быть потому, что этот салон был последним, может быть потому, что мне повезло, там я нашла то, что без уговоров согласилась примерить.
Мое платье было без стекляруса  и  свернутых из атласа роз и ромашек. Мое платье было без бисера и узоров. Мое платье не имело даже рукавов. То, что мне помогли надеть на себя, было декольтированным платьем, отороченным в области груди единственной слегка золоченой накладкой.   
- Такое платье могла выбрать только настоящая леди,  – льстя, говорила работница салона, шнуруя и туго затягивая корсет, заставляющий выпрямляться мою изогнутую институтом спину.
Закончив с корсетом, работница приступила к расправлению и приглаживанию юбок. Мама стояла в стороне и, ничего не говоря, с частотою в несколько секунд, склоняла голову то вправо, то влево.
Занимаясь моею персоной, работница свадебного салона без конца говорила,  время от времени посматривая, не на меня, а на мое отражение в зеркале.
- Конечно, нужна прическа. Поднимешь волосы. Украсишь их диадемою.
- Фата, как минимум, по плечи. Чем длиннее фата, тем длиннее замужество.
- Перчатки модны без пальцев. К длиной фате подойдут по локоть, не длинные.
- Туфли только высокие. Иначе платье будет длинно, а отрезать его я не советую. Отрезать платье – укорачивать замужество.
- Туфли бери закрытые. В босоножках не расписываются, всю жизнь босиком пробегаешь.
- На шею подошло бы золото,  – работница аккуратно ткнула пальцем в подкупившую меня на платье  золоченую накладку,   – но золото нельзя. Оно слезы символизирует. Сейчас покажу из чешского стекла ожерельице, и сережечки к нему в комплекте имеются...
- Есть у меня еще одна вещица – не оторвешь взгляда. На свадьбе ведь сглазить могут. Булавку принято носить под юбкой. Сейчас покажу, какие у нас булавки имеются. С нею тебя ни один черт не сглазит…
Я слушала болтливую продавщицу и ничего из ее предложений покупать не хотела. Мне достаточно было одного платья. Я, как будто родилась в нем…
Работница то и дело бегала к витринам, принося и примеряя на меня все перечисленные ею предметы. Их выбирала мама.
Из свадебного салона мы собирались уходить с полными пакетами. Вдобавок ко всему, где-то на дне пакета валялась крохотная беленькая сумочка с носовым платочком, широкая кружевная подвязка, которую должны были ловить все присутствующие на свадьбе неженатые мужчины и десятка три шпилек, жаждущих вцепиться в мои, не ведающие подобных укусов, волосы.  Аксессуары стоили всего лишь в два раза больше, чем выбранное мною платье.
Приглашение Алле не было смысла отправлять по почте. Старшую соседку из пятнадцатой, в силу ее вредности и возраста, я не приглашала.
В отношении Руслана и Мирры я была крайне настойчива. Так требовала совесть. Я послала им два почтовых приглашения, по одному, что называется, на душу.
Светка оставалась неприглашенной.
Плохо или хорошо – судить гостям – все самое основное, касающееся свадьбы, было переделано. Наработанный предпраздничный темп не давал мне вовремя остановиться. Теперь, когда до свадьбы оставалась неделя, я старалась соблюсти все приметы, которые, в ожидании счастливой семейной жизни, просто невозможно было игнорировать.
Я шептала по утрам выученную мною молитву и постоянно окропляла святой водой свое свадебное платье. Вечерами, в снятой, обживаемой нами с Ильей квартире горели изгоняющие злых духов свечки.  Мои туфли, в ожидании торжественного часа, лежали в коробке, доверху заполненные пшеном.
- Пшено наговор нейтрализует,  – говорила мне особо сведущая в приметах Юля.
При виде скрюченных старостью, одноглазых старух я зажимала двойные фиги и того же требовала от Аксенова.
Меня постоянно ругала за это совесть: «Старость никого не минует. Посмотрим, как отразится на тебе ее дерзкая непредсказуемая фантазия».
«Мне повезло, я молодая»,  – отмахивалась я, увлеченная свадьбой, забывая о том, что все когда-то пережили молодость.
Однажды от Ильи я услышала следующее:
-  Ты веришь в сглазы, наговоры и приметы. Ты веришь в зло, то есть, в дьявола. Ты веришь в святую воду, свечи и молитвы. Ты веришь в добро, то есть бога. Почему мы тогда не венчаемся в церкви?  – Не зная, что сказать, я замерла на месте, держа за спиной сложенные в символический знак пальцы. Мимо нас с Ильей в этот момент проходила «Г» - образная старушонка.
- Грешники не венчаются,  – обернувшись, сказала старуха, тряся, словно индюк, жидковатым бельмом своего изуродованного глаза.
Эта старуха была самой страшной из тех, которых я замечала накануне свадьбы. Я не видела подобных старух с конца своего детства. Как могла эта старуха пройти столетний рубеж и оказаться здесь, в двадцать первом веке, где не должно быть места для ветхих землянок, коромысел и печного «по-черному» отопления?
В этот вечер мы с Ильей пошли в церковь и дали себе зарок обязательно через три года обвенчаться.
- Знаешь, есть еще одна примета,  – говорила мне Юля.  – Перед свадьбой надо съездить на кладбище, навестить всех своих умерших родственников. Говорят, что они для молодоженов выпросят у бога счастья.
Слушая Юлю, я несколько раз сглотнула: «Смерть – Свадьба. Черное – Белое. Слезы – Смех. Горе – Счастье. Те же гармонические колебания»…
- Ты зачем мне об этом сказала?  – Спросила я Юлю, прикидывая, успеем ли мы с Ильей съездить до свадьбы на кладбище.
- Чтобы ты была счастлива, – ответила Юля…
***
…Желтый, пахнущий соляркой «Экарус» вез нас с Ильею туда, откуда…не у всех есть возможность возвратиться…
Недалеко от места пересечения ветки трамвайных путей и дороги к кладбищу стояла полуразрушенная «виктория».
 Безмятежно качались деревья, ютились трогательные домишки,  совершенно не стесненные соседством страшного «поля», где ежедневно сеялись семена смерти, дающие безжизненные мраморно-гранитные всходы.
- Сначала к твоим или моим?  – спросил Илья, глядя сквозь пыльное окно автобуса и не известно о чем при этом думая.
- Как скажешь, – отвечала я, удивляясь, что даже мертвым, все равно, необходимо присваивать очередность.
На конечной остановке висела табличка с расписанием маршрута кладбищенского автобуса. Последний рейс заканчивался в шесть вечера.
«Действительно,  – думала я,  – что делать живым на кладбище после шести вечера?»
Я никогда не понимала людей, работающих на кладбищенских базарах. Я никогда не понимала людей, которые каким-то образом связывали своею деятельностью со смертью. Мое образное восприятие действительности рисовало мне такие профессиональные ужасы, что душа – та еще трусиха –  тут же готовилась выскочить из тела и пуститься наутек в известном только ей направлении, не понимая, что если она не вернется в свое тело, то…  Хотя душе, по многочисленным домыслам бессмертной, нет до этого никакой разницы.
Кладбищенские торгаши бесцеремонно трясли в руках цветы – вперемешку живые и мертвые. Яркость и разнообразие цветов поражали.
Мы с Ильей купили четное число темно-красных живых гвоздик.
Ничего в жизни не было для меня ужасней кладбища. Ни в одном другом месте города не концентрируется столько грусти, печали, тоски и невосполнимости.  Я вдыхала наполненный этими концентратами воздух, боясь насмерть им отравиться.
Улыбающиеся, ни о чем не подозревающие лица мертвых парней и девушек смотрели на нас, живых, без тени зависти.
«И слава богу,  – думала я,  – ведь зависть может убивать на расстоянии».
Люди среднего возраста улыбались редко. Бабушки и дедушки были прискорбно задумчивы.
Автобусы, опоясанные вдоль своих толстых талий узкими черными лентами, в основном, минуя старую часть кладбища, уезжали за горизонт, где мускулистые, словно атлеты, могильщики, не покладая лопат, рыли убежища для вновь, как говорят в церкви, представившихся.
«Слава богу, что нам с Ильею туда не надо!»
Я вздрогнула, когда один из ритуальных автобусов остановился недалеко от нас. Краем глаза я видела, как что-то длинное, ярко-бело-бордовое с усилием вытащили оттуда и понесли в сторону слишком быстро разрастающегося леса.
- Мои ближе,  – сказала я Илье,  –  тридцать первый участок. Вон там они, за водосборной бочкой. Я поспешила подальше прочь от толстокожего, словно бегемот, катафалка.
«В городе мертвых нет никакой закономерности,  – рассудила я, глядя на то слишком тесно, то чересчур широко располагающиеся «домики». Илья шел, читая надписи,  выворачивающие души на обратную сторону:
«Любил я жизнь, но видит бог, хотел быть с вами, но не смог»…
«Вечно любимому сыну»…
«Дорогой мамочке»…
Слез не было, но душа плакала.
От знакомых фамилий становилось жутко. То и дело в памяти всплывали люди, носившие такие же фамилии.
В несколько раз жутче читать на памятнике свою фамилию. Чуть менее жутко, если эти памятники стоят на могилах родственников.   
Две такие могилы располагались сейчас перед нашими с Ильей ногами.
О чем говорить с умершими? Рассказывать им свои новости? А может быть, они обо всем наслышаны? Не иначе как вера в жизнь после смерти заставляет живущих ходить на кладбища, о чем-то смутно догадываться, бояться и одновременно ожидать неминуемость приближающейся встречи.
- Здравствуйте. Это жених мой. Илья Аксенов. Будущий доктор,  – робко сказала я, боясь наступления сумасшествия.  –  Мы двадцать второго с ним женимся.
 Трижды в знак приветствия хлопнул в ладоши проросший в изголовье могилок клен-подросток.
Илья укоротил стебельки гвоздикам и воткнул их в рыжую глинистую почву. Все как при жизни – в подарок те же цветы. Только вот безжизненное четное количество.
- Мои за высоковольтной линией,  – указал мне направление Илья, и мы снова уныло направились по бесконечным улицам мертвого мегаполиса.
«Боже мой,  – думала я,  – как только этим высоковольтным громилам не совестно, упираясь ногами в могилы, топтать чью-то вечную светлую память».
Длинноносые, ушастые, широко расставляющие ноги  высоковольтные монстры шли, связанные проводами, словно виновные, по этапу. Они несли тепло и свет в дома к живым людям.
Высокой лес калорийной травы кладбища доставал мне почти до пояса. Ветер-батюшка в длинной, путающейся в зарослях, рясе бесконечно читал молитвы об успокоении.
«Что бы было, если бы мертвые души не успокаивали? Восстание?»  – я спотыкалась, стараясь не замечать, обо что именно.
- Далеко еще?  – чтобы никого не будить, шепотом крикнула я удаляющемуся от меня Илье. Я хотела услышать свой живой голос.
- Далеко, – Илья остановился и протянул мне свою уверенную руку. Я коснулась его теплой руки, и озноб холода, вылезающий на мое тело из-под земли, тот час же ушел обратно в сырость.
Больше всего мне сейчас хотелось, чтобы Илья взял меня к себе на руки. Мне казалось, что через свои ноги – электроды – я ощущаю стационарную энергию хранящейся под слоем земли смерти… 
Я шла следом за Ильей, боясь отпустить его живую руку.
«Господи,  – думала я,  – одному богу известно, что находится там, под ногами, на глубине около двух метров».
…Мы поздоровались. Два накрененных талою водою памятника напрасно тянулись друг к другу.
«Пока смерть не разлучит нас»,  – говорят обычно при венчании.
Смерть – Свадьба. Черное – Белое. Слезы – Смех. Горе – Счастье…
«Видимо, супругов после их смерти больше не единят узы  возникшего при жизни брака»,  – размышляла я, рассматривая могилы своих будущих родственников.
Опять с оторванными стебельками гвоздики по самую шею были вкопаны в пугающие своей гробовидной формой холмики.
«Гвоздики умрут,  – думала я.  – Они даже не доживут до рассвета. Они умрут только от одного… страха».
Пребывая на кладбище, я делилась с Ильей только самыми безобидными мыслями, боясь, что он передумает жениться на ненормальной.  Неужели после свадьбы мне предстоит разделять с ним все мысли?
- Я никогда их не видела живыми,  – сказала я, рассматривая облизанные кладбищенским солнцем черно-белые фотографии.
Илья, соглашаясь, покачал головою.
- Это моя невеста. Двадцать второго свадьба,  – чуть слышно и скупо сказал Илья, представляя меня своим родственникам. Я кротко улыбнулась, боясь им не понравиться.
Мелко задрожали, словно забились, живые сердечки листьев давно отцветшей сирени. 
Простившись, мы двинулись в обратном направлении. Я двигалась впереди Ильи, стараясь как можно быстрее выскочить на прочную асфальтовую дорогу. Я двигалась впереди Ильи, точно зная, что мне вслед смотрят живые глаза живого человека…
Высоко насыпанная, еще не обвалившаяся могила притянула мой взгляд своей свежестью.
«Видимо, к кому-то подхоранивали», – подумала я, вспомнив недавний толстошкурый автобус.
В чьих-то мертвых ногах стоял крест, пялясь на смотрящие в его сторону памятники.  Еще не умершие ромашки делали похожей могилу на аккуратную клумбу. Я не видела надмогильных надписей. Я находилась за костлявой спиной еще не обшарпанного дождевыми иглами креста-скелета.
«Еще нет и года…»  – думала я, понаслышке зная, что крест на могилу можно ставить в любое время, а памятник или сразу или строго минуя годовщину.
Непонятная сила тянула меня мысленно заглянуть глубже. Илья, подойдя ближе, заставил меня своим твердым взглядом будущего доктора этого не додумывать.
«Что это? Что это там, в ромашках?»  – судорожно закричала про себя я, немея и цепенея от всепоглощающего ужаса.
В «клумбе», среди ромашек, лежали две погремушки. Погремушки, уткнувшись в мокрую и холодную почву, казалось, истерично оплакивали охраняемого ими, не доигравшего в них ребеночка…
Мне хотелось кричать, но голоса не было. Мне хотелось взлететь, и, не нарушая больше ничей покой, полететь в сторону оставшегося без названия города, туда, где шумят машины, и пахнет соляркой от рыжих косолапых автобусов.
К сожалению, сила моего воображения была недостаточно велика для того, чтобы я взлетела.
Рядом с недавней могилкой ребенка была похоронена добродушной внешности бабушка. Даты на пятнике говорили о том, что ей все-таки удалось пожить, хотя, наверняка, и не так, как хотелось, долго.
Мертвая бабушка носила фамилию некогда известного мне человека…
Мы обменялись с Ильей взглядами, и я с удвоенной скоростью и осторожностью стала опять пробираться к живому, малочисленному, в сравнении с кладбищем, городу.
От увиденного внутренне я была абсолютно расторможенной.
Кладбищенский рынок казался живее всех живых. Мы встали с Ильей под навес остановки, ожидая чихающий, заваливающийся на бок и хромой, то же, видимо, доживающий свой век, невечный  кладбищенский автобус.
У меня из головы не выходила свежая могилка похороненного младенчика…
С запада заходила туча. Ветер уже начать скручивать в кульки пыль, фасуя в них окурки, обертки и сигаретные пачки.
- Хорошо, до дождя успели,  – говорили люди на остановке, уютно передергивая плечами, укрытыми покатой остановочной крышей, представляя, что могло бы случиться с ними там, в неприглядном городе мертвых. 
  «Нам-то хорошо, а им там сейчас будет холодно и сыро»,  – думала я и тут же гнала прочь свои несвойственные нормальным людям мысли.
Большинству посетителей кладбища, даже посетительниц – мужчины редко так  долго живут – было за восемьдесят. Неужели неимоверная близкая встреча с умершими родственниками заставляет  пожилых людей, забывающих на кладбище о ревматизме, с незавидным постоянством, мучаясь на жаре, рвать заскорузлыми руками спелую траву и вживлять в удобренную микроэлементами почву живые и мертвые анютины глазки? Или в этом возрасте больше не за кем ухаживать?  Или, таким образом, тоже можно выпросить у бога счастья, счастья продления жизни? Посетительницы города мертвых обсуждали летнее погодное непостоянство.
В центре надвигающейся тучи ослепительным пятном расползлась молния. Я досчитала до пятнадцати и услышала раскаты грома.
- Далеко еще эпицентр. Может быть, автобус подъедет,  – эти мысли я смело высказывала в полный голос.
С кладбища, словно тараканы из обрызганного отравой помещения, стали выползать легковые машины. Торговцы цветами суетливо засобирались, засовывая в автомобильные багажники свой разноцветный товар. Их рабочий день, укороченный «огненной стихией», и без того подходил к концу…
Вместо автобуса прямо напротив остановки затормозило «Reno» цвета чернослива. Неизвестно кому оно что-то проговорило своим, состоящим из сигналов, голосом. Люди на остановке переглянулись, ища виновных этого неожиданного происшествия.  «Reno» еще раз повторило свои призывы.
Удивляясь круглыми фарами тому, что на его месте уже кто-то стоит, втискивался в остановочное кольцо долгожданный кладбищенский автобус. 
Засуетились бабульки, похватали свои растрепанные сумки и единодушно закудахтали на расположившуюся в неположенном месте машину.
Ветер поднимал их цветастые подолы и надвигал на лицо шелковые платки. Молния ослепила город мертвых и я, не успевая вымолвить «три», услышала громогласную ругань грома.
- Проезжай, проезжай окаянный,  – закричали бабульки.  – Господи, бог мой милостивый, спаси и сохрани от ненастия,  – крестились многие, по-мирски суетясь, чтобы успеть занять сидячее место в автобусе.
Из черносливного «Reno» вышел и поспешил к остановке мужчина, внешность которого была от нас скрыта тяжелой завесой пыли.  Дождь, вбивая крупные гвозди капель, старался прибить веющую на ветру пыльную завесу к асфальту.
Приблизившись к нам  с Ильей почти вплотную, мужчина схватил Аксенова за руку:
- Садитесь, подвезу. Скорее садитесь…
Господи, как же здорово возвращаться в город живых!
Дождь прочной металлической сеткой вставал на пути машины. Казалось, что кто-то свыше устроил себе здесь, на грешной земле, самую настоящую браконьерскую охоту. Гроза, словно динамит, разрывала пригород – границу между жизнью и смертью, границу между городом мертвых и оставшимся без названия городом на две ровные части. «Reno», таранило эту сетку, ни сколько не боясь повредить свой исключительно правильной формы носик. 
Мы сидели на задних сидениях. Отражающийся в панораме мужчина грустно улыбался. Он сильно постарел и я, не удивлялась тому, что до последнего момента не могла признать в нем знакомого человека. 
- Вы к кому в гости-то ездили?  – спросил отец Мирры.
Я не поняла вопроса и уже собиралась сказать, что ездили мы вовсе не в гости, а на кладбище к своим родственникам.
- К бабушкам и дедушкам,  – опередил меня Илья и правильно сделал, иначе бы я в глазах настоящего полковника вполне могла оказаться недопонимающей действительность дурочкой.
- А я к жене ходил в гости. Давненько, месяца три… да, с Пасхи, не виделись. 
Мама Мирры умерла, когда ей было семь лет. Однажды в канун нового года в их кухне случился пожар. Ни отца, ни Мирры дома не было. На старый новый год Мирра осталась сиротой наполовину...
Именно это обстоятельство делало из Мирры тихую, нерешительную, сильно зависимую от обстоятельств девочку. Девочка стала девушкой. Девушка – женщиной...
«К жене… ходил…  – рассуждала я.  – Значит, смерть одного из супругов еще не означает их развода».
- Могилу заказал обложить дерном. Зимою, сволочи, цветочницу и лавку с могилы украли…
После этих слов кладбищенские торгаши живыми и мертвыми цветами показались мне вполне безобидными. Оказывается, помимо них существуют куда более беспринципные безверные люди, живущие за счет незнающего наказаний вандализма. 
- Оградку красил. Лавку новую поставил,  – отец Мирры говорил грустно, но в его голосе не чувствовалось свежего, кровоточащего горя. Видимо, за столько лет горе отболело. Я знала, что со временем скорбь перерождается в светлую память.
- У вас свадьба двадцать второго?  – спросил Миррин отец, будучи хорошо осведомленным.
Мы с Ильей дружно кивнули головами.
- Поздравляю! Искренне поздравляю…  – проговорил он и о чем-то задумался.
- Я отсылала Мирре и Руслану приглашения,  – поспешила сказать я, оправдываясь перед ним, за свое долгое молчание с его дочерью.
- Да я знаю. Она говорила мне... Вряд ли они придут к вам на свадьбу,  –  вздохнув, продолжил отец Мирры.  – Руслан…много работает… –  мужчина громко, чтобы мы слышали, ухмыльнулся.  – А вы-то хотите, чтобы Мирра пришла?
- Конечно, хотим,  – поспешил ответить Илья, и я непонятно зачем вспомнила несколько фильмов, в которых женихи сбегали со своих свадеб.
Возможно, Илья вспомнил о своей любви к Мирре. Я укоризненно на него посмотрела. Он коснулся моих губ губами, и я почувствовала себя виноватой перед бывшими людьми, зарытыми в землю, к чьим губам больше никогда не прильнет ласковый поцелуй любящего человека.
…Запечатленная сознанием яркая ромашковая могила поразила меня настолько сильно, что я, находясь в нервном напряжении, собиралась придти домой и выпить настоя пустырника, который помог бы мне вновь возвратиться к привычному, не ощущающему неизбежности смерти, ритму жизни.
Миррин отец пробормотал что-то невнятное, и я в его словах разобрала нечто похожее на:
- Эх ты, Илюша…
Засыпая, успокоенная пустырником, я думала: «Неужели теперь мы будем с Ильею счастливы?» 
За стенками век прочно проросла своею ромашковой белизной безмятежная могилка младенчика…

***
…За два дня до свадьбы, накануне девичника и мальчишника, мы с Ильей находились на снятой квартире, обсуждая сложившиеся свадебные перспективы.
Фразы «у нас дома» или «пойдем домой» ни я, ни Илья пока еще не произносили. Новое место нашего жительства по неродному было прозвано «квартира».
За окном опять собирался дождь, и мохнатые, напоминающие животных, дождевые тучи отбрасывали мрачные тени на мое предсвадебное настроение.
Недавно купленный телевизор собирался показать «Местное время», передачу, которая собирала новости нашего оставшегося без названия города. Я ждала местного прогноза погоды, надеясь, что он будет кардинально отличаться от столичного.
До прогноза погоды оставалось полчаса.
На табуретке возле разобранного дивана стоял разлитый по чашкам чай, и лежала плитка горького, словно полынь, шоколада.
Аксенов шутил по поводу завтрашнего девичника:
- Ты и Юля? Точно? А мужчины по вызову?  –  временами я отвечала на шутку шуткой, временами делалась серьезной. По принципу «наступающего заключения» именно перед свадьбой может проснуться спавшая до этого момента ссора.
…«Вот и расскажешь мне потом, есть ли жизнь после…  – как-то начала говорить со мной Юля, и мне показалось, что она сейчас опять заведет разговор о необходимости перед свадьбой отдать долг… смерти… Смерть – Свадьба. Черное – Белое. Слезы – Смех. Горе – Счастье… – … есть ли жизнь после ЗАГСа»,  – сказала Юля и как-то по-особенному засмеялась.
Вспоминая, как продавщица свадебного салона продавала мне «волшебную» антизавистливую булавку, я сделала вывод, что зависть никому не чужда.
- Посидим у меня дома и разойдемся,  – посвящала я Илью в свои планы на счет завтрашнего девичника.  – Без девичника нельзя. Его неспроста придумали. Говорят, чем лучше угостишь подружек, тем меньше они будут засматриваться на мужа.
- Значит, на меня одна только Юлька засматриваться не будет?  – Илья смеялся, ломая шоколад и оставляя на табуретке горькие следы черных разломов.
- Не в том дело, не так буквально,  – я попробовала пробиться своею серьезностью сквозь смех Ильи и, не сумев этого сделать, подхватила его игривое настроение.
Телевизор мелькал кажущимся в темноте голубым экраном. То осветлялась, то затемнялась без того мрачная от приплывших на антициклоне туч комната. Илья между смехом и шоколадом следил за тем, что показывал оставленный без внимания телевизор. Если весь мой слух принять за сто процентов, я слышала телевизор не более чем двадцатью процентами своего слуха:
- … боевики в районе… конфликт в Ингушетии… военные части… экстремистские группировки… банд формирования…
- А кто у тебя будет на мальчишнике?  – я, откусив горького шоколада, морщась, тут же запивала его чаем с лимоном.  – Кто на меня не будет засматриваться?
- У меня не будет мальчишника,  – вдруг серьезно сказал мне Илья, и я поняла, почему мой девичник вызывает у него приступы дерзкой иронии.  – У меня нет друзей, достойных мальчишника.
Мои амбиции широко этому обстоятельству улыбнулись. Покривилась, сочтя это за стыд, моя вечно правильная совесть.
- Не пригласишь даже свидетеля?  – тихо спрашивала я Илью, озадаченная его внезапно сложившимся одиночеством.
- Не хочу. Он мне не друг. Мне нечего вспоминать с ним…  – Илья все пристальнее всматривался в телевизор, слушая рассказ об очередной локальной войне. Неужели Илья еще не пережил детства?  Неужели ему до сих пор интересна «войнушка»?
- майор в отставке… участник боевых действий в Чечне…герой России… комментарии по поводу захоронения останков… телефон прямого эфира… ваши вопросы и пожелания…
- Юля мне тоже не настоящая подруга,  – я с усилием признавала, что это так и есть. Мои слова были медленными. Между словами вполне умещались воспоминания о настоящей дружбе. – Юля моя институтская подруга. Хотя, мне есть, что с ней вспомнить. – Вспомнились лекции, шпаргалки, учебные корпуса и аудитории, что-то еще, связанное с югом и влюбленностью…
Засмотревшись на не очень симпатичную дикторшу, Илья машинально добавил:
- Был у меня один друг…  – и тут же осекся, притягивая меня к себе поближе, как будто пытаясь согреть, зная, что внутри меня все, словно перед смертью, от этих слов похолодело.
Туча наконец-то завесила весь видимый белый свет, при этом раздувшись до неимоверных размеров от гордости.
Ни я, ни Илья не нарушали молчания, боясь словами повредить быстро рвущуюся ткань недосказанности. Ни я, ни Илья не знали, что за нас это может сделать единственно разговаривающий в квартире телевизор. Молчание заставляло меня понемногу присматриваться к «Местному времени».
Серо-синий фон маленькой студии. Стол произвольной формы, на одном конце которого сидит дикторша, говорящая плохо поставленным голосом. Звук и изображение выдают провинциальность вещания. У дикторши откуда-то со спины, словно выросший не в положенном месте хвост, тянется провод. Непрозванивающиеся телефонные звонки – неотъемлемая часть местного прямого эфира.
До прогноза погоды оставалось минут двадцать.
Я улавливаю, что разговор ведется о смерти. Дикторша сухо говорит майору о возможной ее альтернативе. Я мельком задумываюсь: «В каком виде может существовать эта, на мой взгляд, еще более страшная, чем смерть, альтернатива?» Дикторша не очень дружелюбно виляет хвостом телевизионного кабеля.
Взгляд мой отвлекается на происходящее в квартире. Ветер выманивает балконную занавеску прогуляться с ним перед грозою. Занавеска рвется к нему в объятия изо всех сил, но ее, уберегая от неприятностей, по-матерински удерживают крючки гардины.
Смысл сказанного дикторшей доходит до меня не полностью:
- …недоказанный факт отсутствия медицинской экспертизы… возможность ошибки… чужие останки… плен как альтернатива смерти… побег, в крайнем случае… телефонный звонок, минуточку… сорвался к сожалению…
«Плен, как альтернатива смерти… Мастер как альтернатива Максима…». Максим вспомнился сам по себе, в последнее время я редко о нем думала.
Полнощекий майор чуть заметно улыбается. Ироничная улыбка прячется в необходимой для передачи серьезности. Его полные тяжелые руки сложены на столе, словно у первоклассника. Грубый, несвойственный первокласснику, голос сухо и категорически отрицает альтернативу:
- опознаны по ДНК крови… размер обуви и одежды… цвет волос, если это возможно… побег для контрактника… вопросы чести… территории осмотрены… группировка боевиков полностью уничтожена…
За окном начало погромыхивать. Гул раскатов начался близко, а закончился где-то за тысячу километров. Мне представилось, что по бетонной с обратной стороны платформе неба  прокатилась огромная, пустая, металлическая бочка. Прокатилась и канула в бездну вечности...
Я взглянула за окно. Видимая нам сторона неба по-прежнему была пушистой.
Дикторша упирается, мотивируя свою настойчивость случаями:
- … неоднократно убеждались на собственном опыте в бездействии… произвол властей… видели свои собственные могилы… погибали в плену или пропадали без вести… кроме того, возможны невыплаты…
Майор сурово смотрит в камеру, из его уст вылетают слова, словно пули из орудийной каморы. Где-то в его горле, не экстрактируясь, застревают гильзы крепких высказываний. Изо рта вот-вот повалит пар, образованный расширяющимися пороховыми газами бешенства. Мне, работающей на специальном производстве, как никому другому, известно смертоносное явление выстрела.
- … определенные гарантии контрактникам… страховании на случаи смерти… по группе крови… денежные средства на погребение… посмертное присвоение званий и вручение орденов… компенсации родственникам… расходы на установку памятников…
Занавеска по пояс высунулась на балкон, волоча за собою цепкие, не допускающие беды, гардинные крючковатые руки.
Нужно ли гнать от себя перед свадьбой грустные мысли? Нужно ли перед свадьбой окончательно переговорить с грустью? Где-то рядом гуляло прошлое, завывая изгибами памяти, тихо шелестя забываемым, скрипя по сердцу особо значимым…
- Дождик кончится, и пойдем по домам?  – я стиснула Илье ладонь, обращая на себя его внимание.  – Здесь опять ночевать не будем?
На снятой квартире мы ни разу с Ильей не ночевали, оставляя как можно больше ощущений на единственную первую ночь в браке…
Илья кивнул, не отрывая взгляда от «Местного времени». Майор и дикторша все еще вели прения: 
- … семнадцать человек убитыми… двенадцать ранеными… радиус осколочного действия… отличное знание местности… телефонный звонок, алло, мы вас слушаем…алло-о…
Я смотрела на мигающее фоном телевизора лицо Аксенова:
- Мне дела кое-какие доделать надо. Брови, например, выщипать. А то опухоль в день свадьбы останется,  – сквозь грустное прошлое прорывалось веселое настоящее.   – Представляешь, приходишь ты выкупать невесту, а там…  –   через неулыбчивые губы летели белыми искрами вспрыски смеха, – …а там я, опухшая от выщипывания сросшихся бровей в области переносицы…
Мне насильно хотелось вернуться к игривости, но я так и не смогла вытащить споткнувшийся о недомолвки разговор из глубокой бездны молчания.
До прогноза погоды оставалось минут десять.
Ветер улетел искать более вольнолюбивые занавески. В комнате образовался бездушный вакуум. Шоколад горчил, словно я ела горький перец.
Отставной майор исчез с экрана телевизора. Исчезли вслед за ним его многочисленные медали и лычки. Говорила теперь одна дикторша:
- … нет возможности родственникам проститься с погибшими … алло, алло… алло… видимо из-за непогоды дает сбои телефонная линия… сегодня в прямом эфире… мама погибшего…
Ее слова, словно ниточки, дернули мое сердце-марионетку, и оно заходило и задергалось, подчиненное чужой воле.  Мой взгляд прилип к экрану телевизора.
Некоторое время камера все еще показывала ведущую «Местного времени», сильно раскрасневшуюся от дискуссии и срывающихся телефонных разговоров. Посторонние шумы трансляции, словно мыши, разбежались по углам темной от грозовых туч квартире. Дернувшись, будто опомнившись, камера поползла вдоль по студии, ощупывая стены и, видимо,  отыскивая ту самую, пришедшую на прямой эфир маму погибшего.
До прогноза погоды оставалась минута.
Ее я узнала сразу. Я узнала ее, даже если бы минула еще половина столетия.
Этот человек был дорог мне первой любовью, скрывшейся от меня в дебрях предательства и неразъяснимости. Этот человек был загадочен для меня своей судьбой. Этот человек связывал меня с моим прорывающимся в настоящее прошлым.
Сегодня нашему с Ильей разговору было не суждено выползти из бездны скрытности. Мышцы моего тела напряглись и,  казалось,  навек затвердели в неудобной настороженной форме.
Известная в городе гадалка – мама Максима, глубоко заплаканная и изуродованная горем сидела напротив нас с Ильею, став нежданным гостем в нашей съемной квартире.
Странно, мы сидели друг напротив друга. Мы ее видели, а она нас нет – на наш скромный чай мы ее пригласить стеснялись.
Я слушала ее искаженный телевизором голос, и он смутно напоминал мне карканье вороны в бескрайнем морозном небе…
Мама Максима, заикаясь от слез и всхлипывая, говорила не текстом, а мелкими неразборчивыми отрывками. Сначала я слышала обрывки, теперь я их слушала…
-  Разыскивала… в генеральный штаб части ездила… просила вернуться… контракт какой-то… дом есть… мать есть… – мама Максима тяжело, чуть не зайдясь от всхлипа, вздохнула и еле слышно договорила:  – За какие грехи такие?.. Невеста ждала…  – повторный всхлип взрывной волной прокатился по моим скатавшимся в комок нервам.  –  …Ждала…наверное…
От услышанного мышцы мои ослабли, отказывая более служить телу. Кожа лица, превращая меня в старуху, безвольно обвисла, навсегда запечатлев смешанное выражение вины и ужаса. Спина запросила опоры, больше не в силах сдерживать маломальскую осанку.
Я облокотилась на холодную, безковерную, стенку, желая в данный момент навсегда лишиться слуха и зрения. Вопреки природе, в тот момент я была зорко зрячей, стопроцентно слышащей старушенцией. 
После сеанса своих возрастных изменений я заметила, что гадалка села чуть вполоборота, как-будто переключив свое внимание с многотысячной публики на меня лично. Голос ее изменился, став похожим, не смотря на плач, на карканье бесчисленной вороньей стаи:
-  Семнадцать человек мертвыми… тринадцатое июля… чертова дюжина… тела вперемешку… разорвало минами… кто-то пропал без вести…  гроб пришел цинковый… два дня назад земле предали…
Я сомневалась, то же ли я слышу, что и другие. То же ли слышит Илья, замерший на диване как изваяние? То же ли слышит дождь, как-то по-особенному – сильно и редко, словно один из похоронного оркестра, стуча в круглый барабан земли своими длинными барабанными палочками?
- Давайте вернемся к проблеме. Несколько секунд до конца эфира. Вы сомневаетесь, что получили в гробу останки вашего сына? Вы так и не добились распайки гроба?  – закамерный голос дикторши похож на неразличимый в вороньем гуле писк ласточки.
Мама Максима вытащила из крупного пучка толстую прядь смоляных волос и вытерла ею свои выплаканные глаза. Как будто впитав в себя от волос черноты, ее глаза налились карим блеском, и мне показалось, что они сверкнули подобием молнии. Комната белесо озарилась. Покатились по бетонному небу сотни металлических бочек.
-   Как я могу верить в смерть сына? Мертвым я его не видела! Бумагам никаким я не верю! Разделили останки поровну и отправили в гробах на родину…
Комната еще раз гневно озарилась.
До прогноза погоды оставалась секунда.
- У нас нет вре…  – дикторша, видимо, хотела попрощаться, но не успела. В этот момент прорвалась в прямой эфир нетерпеливая местная реклама:
- Сеть оптовых магазинов… Стальные металлические двери… Ритуальные услуги… Ограды и памятники…
 Прервав рекламу, опоздав, вылез на экран долгожданный прогноз погоды. Умеренно улыбающаяся, ярко одетая девушка на одном дыхании заговорила:
- Прогноз погоды представлен магазином военной одежды «Комбат». Улица Ленина, семьдесят. С нашей одеждой вы непобедимы… Завтра по области ожидается пасмурная погода…
Получасовое «Местное время» слилось для меня в сплошную массу изуверства, которая захватила меня последней своей волной и потащила навстречу душевным мукам и испытаниям. Я медленно тонула в этой густой массе, задыхаясь  от бессилия и слабости перед провидением.
- … принес нам из Скандинавии проливные дожди и грозы. Ночью пятнадцать – семнадцать. Днем не выше…
Илья схватил пульт и выключил телевизор. Почему он не сделал этого раньше?  Нужно ли гнать от себя перед свадьбой грустные мысли? Нужно ли перед свадьбой окончательно переговорить с грустью?
Наступившая тишина мягкими ядовитыми зубами вцепилась в мои безжизненные мышцы и, не разжимая челюсти, начала болью провоцировать меня на истерику. Сопротивляясь укусам, мышцы напряглись снова, напоминая, что мне нет еще и семидесяти. Истерика при этом не отступила.
Зачем-то вскочив с дивана, я зацепила табуретку, опрокинув остатки чая и шоколада на пол.  Я не знала, куда и зачем мне необходимо бежать. Если бы не Илья, я, возможно, бросилась к балкону, и кинулась вдогонку ветру, крича, что могу заменить все на свете цепляющиеся за жизнь занавески.
Илья схватил меня за руку и рывком усадил обратно, стараясь прижать к себе покрепче. Я вырывалась, топча ногами чаинки и горькую шоколадную плитку. Палас собирался в резьбу, нанесенную на деревянный пол чужой неродной квартиры.
- Когда я пришел к ней, она говорила, что ничего о нем точно не знает,  – шипел сквозь зубы Илья, изо всех сил сдерживая порывы моей истерики.  – Он не звонил и не присылал писем. Она еще не знала, что его убили. И я ничего не мог знать об этом…
Илья был, конечно же, сильнее.
В комнате светлело. По ощущениям мне было под сорок. Волосы на голове топорщились созданным, но не уложенным начесом. Глубоко в палас въелось черное несмываемое пятно горького, как полынь, шоколада…
***
…Смерть – Свадьба. Черное – Белое. Слезы – Смех. Горе – Счастье…
Как известно, чужое горе сближает. Смерть Максима еще сильнее притянула меня к Аксенову. Я стала бояться потерять Илью, и теперь постоянно просила, чтобы он, заверяя, что у него все нормально, отзванивался мне примерно каждые полчаса. Именно с такой периодичностью, мне казалось, смерть заключает в ледяные объятия случайную жертву.
- Я достаточно часто вижу смерть…  – сказал мне Илья.
Мы сидели с Ильей на скамейке возле нашего будущего подъезда. Я и Илья пытались примериться с небытием Максима.
 - …достаточно часто для того, что бы, переболев, выработать иммунитет против ее страшного влияния?   – спросила я, посмотрев на небо. Не чернеет ли оно к дождичку? Оно чернело к медленно наступающей летней ночи.  – Странно, конечно, что в двадцать первом веке еще не придумали против влияния смерти прививок.
Илья немного улыбнулся. Мне показалось, что он в моих словах заметил присутствие некоторого количества издевки:
- Если бы ты работала на моем месте, ты бы поняла, почему врачи относятся к смерти по-философски. 
На местами ясном небе вскакивали, словно сыпные прыщики, мелкие звезды. Возможно, небо перебаливало. Или  это перебаливала моя душа, вместе с обрученным с ней бурным воображением?
- А как, интересно, относятся к смерти философы?  – этот вопрос я задала тихо-тихо, как будто испугавшись его происхождения. По памяти прошелся далекий Максим, когда-то не поступивший на факультет философии.
Перерождающийся в ночь летний вечер был по-осеннему свежим. Я куталась в  переехавшую на новое место жительства душегрейку. Завтра утром у нас с Ильей должна будет состояться свадьба.
Юля не пришла ко мне на девичник, сославшись на ревность своего парня. Может быть, в силу привычки, а может быть, из-за нежелания ни с кем общаться, я спокойно приняла отказ Юли. Теперь мы с Ильей были квиты. Теперь в вопросах засматривания на чужих жен и мужей все зависело только от нас с Ильею.
Сначала затлели, а потом ярко вспыхнули уличные фонари, словно выставленные на канон свечи.
Странно, сидящий сейчас рядом со мной Илья не был ни кладбищенским торгашом, ни владельцем ритуальной фирмы, ни раскройщиком тел в морге. Он был спасающим жизни врачом. Он был гонителем смерти. И хотя его работа некоторым образом была связана со смертью, я отличного его понимала. Это, наверное, и называется любовью.
Я чувствовала себя разведчицей, следящей за тем, как полчища вражеских туч совершают маневры. Тучи немного ослабили осаду города, отойдя к его пригородным границам.
Завтра утром у нас с Ильей должна будет состояться свадьба.  Завтра нам будут дарить подарки и поздравления.
Сегодня же нам деревья дарили розы – абстрактные розы, свитые из запутавшихся в свете фонарей веток. Мне было больно смотреть на них, наверное, потому, что заранее, как известно, не поздравляют…
***
…Наступил день свадьбы.
Я чувствовала себя виноватой… виноватой в смерти Максима. Если бы не я, все могло бы быть по-другому.
Меня удивляло поведение совести, ни разу не назвавшей меня убийцей. Совесть ворочалась и стонала, как будто она в глухую и темную ночь мучилась от бессонницы.
Тяжелые поминальные мысли скрытым от посторонних глаз подтекстом лежали на страницах моей истории, там, где велась речь о свадьбе.
Я задавала себе многочисленные вопросы: «Интересно, видел ли кто-нибудь из моих родных или знакомых это ужасное «Местное время»? «Видели ли его мама, отец и Юля»? «Видели ли его соседки»?  «Видела ли его Светка, Руслан и Мирра»?
Я наблюдала за теми, кто находился у меня дома.
Родители жалели меня, то ли боясь, что я случайно узнаю о смерти Максима, то ли не желая расставаться со мною.
Юля отводила от меня глаза, то ли зная о смерти Максима, то ли завидуя замужеству.
Алла краснела и смущалась, то ли чувствуя в смерти Максима виноватой себя,  то ли имея такую особенность от природы.
Ожидая парикмахера, я смотрела в окно. Любопытные подъездные старушонки блестящей атласной лентой измеряли расстояние от ясеня до рябины, растущих в двух противоположных палисадниках, то ли старясь преградить подъездный вход, то ли желая провести самосуд над подлой предательницей-невестой… 
«Интересно, гадала ли когда-нибудь мама Максима на свое будущее»? «Или на будущее своего сына»? «Или для себя она не может пользоваться гадальными дарованиями»?
 Теперь меня больно дергала за волосы парикмахерша. От десятков воткнутых в волосы шпилек голова запрокидывалась. На тумбочке возле зеркала лежало еще не меньше двадцати подобных кусачих «двухвосток».
За окном, на редкость этого лета, было солнечно. Отражаясь в двери полированного гардероба, мелькал трафарет моей любимой черемухи. Взяв фломастеры, можно было вполне обвести контур ее изогнутых веток. Родители говорили мне, что мы с черемухой ровесницы. Сегодня я выходила замуж. Неужели черемухе – всеми признанной красавице – суждено остаться старой, цветущей по весне, девой?
Черемуха делала наклоны, сохраняя, таким образом, стройность. Когда-то давно я отдала черемухе подаренную мне Максимом брошку…
«Интересно, хранил ли Максим мельхиоровое кольцо, которое я ему дарила? Или он навсегда отдал его какой-нибудь дикорастущей смоковнице? А вдруг оно всегда было с ним? Даже в момент его гибели? Получается, что в цинковом гробу лежит и моя, неубитая обстоятельствами, частица…»
Я оглядывала свою комнату. Сегодня я покидала ее, не попросив прощения за не своевременные уборки и отсутствие ремонта. Я уходила из отчего дома, оставляя энергию своей первой любви,  первого поцелуя и первой юношеской… растерянности. Только стены, прикрывающие обоями наготу, смогут надолго сохранить теплоту прожитой здесь жизни.
Юля в трех одинаковых чашках принесла воду. В одну чашку она насыпала перца, в другую выдавила лимон, содержимое третьей посахарила. Дверь между залом и моей спальней была приоткрыта. Я, удерживаемая парикмахершей за волосы, не имеющая возможности повернуться, видела в зеркале обрывки ее отражения.
- Какую воду выберет, такая у них и жизнь сложится,  – Юля заботливо ставила на поднос чашки, комментируя вслух свои действия.
Сидевшая в кресле Алла покрутила указательным пальцем возле своего виска, обвинительно посмотрев на Юлю.
«Интересно, часто ли бывают случаи ошибочного захоронения? Может ли случиться такое, что Максим окажется жив?»
«Жив, жив, жив, жив»,  – звонкой птицей запело сердце.
«Мертв, мертв, мертв, мертв»,  – хриплым коршуном отозвалась совесть.
«Интересно, была ли после меня у Максима девушка? Есть ли вообще в этой чертовой Ингушетии девушки, девушки-ингушки?»
Мне представилась девушка, укрытая с ног до головы в черный тяжеленный матерчатый балахон. У девушки-ингушки не видно лица, оно закрыто белой льняной тканью. Я протягиваю руку к этой тряпице, желая из любопытства знать, хороша ли собой любимая Максимом девушка-ингушка. Я отдергиваю ткань и кричу. На носу у девушки длинный синий нарост, которым она трясет, крича беглым гортанным говором. Я облегченно вздыхаю, удовлетворенная нестандартной красотой своей соперницы – девушки-индюшки…
По MTV пела Pink. Я изменила первую букву ее имени на «Ц», и мне в виде ящика с неаккуратными швами представился гроб, стоящий на табуретках под иконами.
- Мам, а кого цвета цинк?  – спросила я маму, накрывающую стол в зале.
- Цинк? Бесцветный, наверное. У отца спроси,  – мама оторвала взгляд от тарелок и посмотрела на мою голову.  – Все, что ли? Причесали? Расплатилась?
Я взглянула на себя в зеркало, утопленное в серванте, из которого мама только что доставала фужеры. Высокая прическа и закрепленная на макушке фата плохо сочеталась с домашним халатом.
- Пап, а кого цвета цинк?  – спросила я отца, начищающего в коридоре свои ботинки.
- Ты одеваться думаешь? Что ходишь-бродишь, как приведение?  – шутя, прикрикнула на меня мама, осеклась, и тут же подошла и прижала меня к себе.
«Я – приведение? Интересно, а может быть, я умерла? Может быть, я смогу теперь встретиться с Максимом?»
- Приведения не отражаются в зеркале, – засмеялась Юля. 
- Цинк напоминает серебро,  – сказал отец, не отрываясь от своего дела.
«Интересно, значит ли это, что у смерти, помимо дерева, есть еще и серебряная оправа? Элитная оправа смерти?»
Мама шнуровала мне платье, никого не пуская в комнату. Следуя приметам, только жених может первым увидеть наряженную невесту.
«Интересно, правда ли, что души летают после смерти? Если так, то вполне возможно, что не Илья, а душа Максима первой увидит мое свадебное обличие». 
- Беги, цифры на ступеньках рисуй,  – торопила Юлю Алла, встревоженная близким началом выкупа.
-  Я мел дома забыла,  – вполголоса ответила Юля.
- Рисуй помадой,  – Алла нашла выход из положения.
«Интересно, думал ли Максим обо мне перед смертью, так же как я накануне свадьбы думаю о его гибели? Обвинял ли меня он в предательстве? Ненавидел ли меня»? Я помню о нем только хорошее. А может быть так же, как нельзя живым говорить о мертвых плохое, так же мертвым нельзя о живых думать ничего хорошего»?
Сегодня ночью я ждала, что Максим обязательно мне приснится. Утром я еле заметно приоткрыла глаза, надеясь сквозь дифракционную решетку ресниц увидеть его светлый призрак. Я смотрела на висящее на вешалке свадебное платье и ждала, что оно оживет, плавно слетит со своей «виселицы», подлетит к пастели и в последний раз меня обнимет. 
Мои мысли нравились мне все меньше и меньше.
«Интересно, страшно ли вечно лежать в темном замкнутом пространстве? Интересно, как хоронят людей, страдающих при жизни клаустрофобией?»
Иногда мне представлялось, что мы с Максимом вместе лежим в гробу. Нам тесно, и мы лежали на боку, повернувшись, друг к другу лицами.  Мы давно с ним объяснились и поняли друг друга. Нашим душам теперь легко и спокойно – нам не надо никуда лететь, пугая своим полуночным явлением случайных прохожих. Мы вечно лежим в серебряном гробу и время от времени целуемся…
- Едут! Едут!  – грубым голосом закричала Алла, и я услышала, как разной высоты каблуки застучали по пролетам лестничной клетки.
Сердце забилось, запрыгало и заекало. От радости или от горя?
Смерть – Свадьба. Черное – Белое. Слезы – Смех. Горе – Счастье…
Картеж гудел, сотрясая открытые оконные форточки. Я не подходила к окну, сберегая свою белоснежно-нарядную «невинность». Больше беречь мне было нечего…
Я ходила от стены к стене, бесконечно спрашивая себя: «А вдруг..?  А быть может..? Интересно...?... А где мой сотовый телефон? Новый сотовый телефон? Подарок Ильи на свадьбу?». 
Я нашла телефон на полу, обнаружив, что Илья звонил мне чуть ли не двадцать четыре раза.
Неожиданно совесть меня спросила: «Ты знаешь, какой сегодня день?»
«Сегодня двадцать второе июля. День нашей с Ильей свадьбы»,  – ответила я, думая, что совесть намекает на не отвеченные телефонные вызовы.
«Не-ет. Нет. Сегодня девять дней со дня смерти Максима».
Я сглотнула ледяной комок летнего воздуха: «Откуда ты знаешь?»
«Внимательно смотрю «Местное время». Тринадцатое июля. Семнадцать человек мертвыми».
Я присела на краешек своей кровати, гуляя в цветущих абстрактных степях комнатных обоев…
В коридоре раздались голоса, и я поняла, что Илья с успехом прошел все приготовленные ему Юлей испытания.
«Интересно, изменился ли Максим с последней нашей с ним встречи?»
«Нет, что ты? Он совсем не изменился – что живой, что мертвый – одно и то же», – совесть вылезала вон из моей собственной кожи...
- Горькая вода – горечь, кислая вода – сам понимаешь, сладкая вода – счастье,  – доносился до меня голос Юли.
- Не пойму. Не пойму!  – говорил Илья, видимо, пробуя воду.
- Свидетелю дайте попробовать!  – закричал чей-то малознакомый мне голос.
- Не поймешь что!  –  услышала я голос свидетеля.  – Кто мешал эти коктейли?
- Я,  – уверенно ответила Юля.
- Вот и пробуй,  – говорил свидетель.
- Нет определенного вкуса,  – сказала Юля, видимо, сделав глоток из чашки.
- Пейте из другой чашки,  – подсказал кто-то выход из положения.  – Пейте. В ЗАГС  опоздаем. Еще выкуп отметить надо.  – Мне слышался голос, явно настроенный на отмечание.
- То же самое,  – говорил Илья.  – И в третьей кружке то же самое.
- Кто-то смешал все мои коктейли,   – догадавшись, закричала Юля.  – Зачем? Было бы так интересно узнать, какого качества у них семейная жизнь намечается!
- Ничего интересного,  – я услышала голос Аллы, такой же полный, как и она сама.
«Интересно, почему вместе с телом худеет или поправляется человеческий голос?» 
Юля сочла нужным подытожить:
- Ну, значит, будет у них жизнь, такая же, как у всех – кисло-горько-сладкая!
Упорствуя, девчонки стойко охраняли дверь, ведущую в мою комнату, навалившись на нее нарядными спинами. Мне казалось, что еще чуть-чуть, и дверь будет открываться в другую сторону.
Мужская половина усилила натиск, и девчонки, создав в помещении резонанс криками, заглушили мою совесть и сдались на милость жениха-победителя.
Илья зашел в комнату, посмотрел мне в глаза, подарил множество мелких коротеньких цветов, объединенных в букет, и крепко-прекрепко обнял, что совершенно несвойственно бестелесному приведению…
***
- Объявляю вас… мужем… и женой,  – тщательно, расставляя паузы, проговорила ведущая церемонию женщина.
В соответствии со сценариями большинства романтических фильмов, в этот момент в ЗАГС или церковь врывался некто, кто мешал доведению до конца свадебного обряда. Я осторожно повела глазами к окну, откуда в торжественный зал поспешил влететь не различимый взглядом комок воздуха.
«Душа – это не подобие свадебного платья,  – сказала мне совесть.  – Душа – это ветер, незримое для людей образование, которое всего девять дней между смертями своих тел может свободно гулять там, где только ей вздумается». 
Я отчетливо понимала намеки совести и не могла ей не верить. Живя внутри меня, она, возможно, общалась с Душою.
- В знак любви и дружбы, верности и согласия прошу молодоженов обменяться кольцами…
То ли сложившиеся обстоятельства, то ли трогательная церемония, то ли жестокая романтика совести заставили меня заплакать – по моему лицу пробежались слезинки, волоча за собой небольшой слой украденной пудры.
- Ваш первый семейный документ – свидетельство о заключении брака, я с разрешения мужа, отдам хранительнице уюта и домашнего очага – женщине,  – ведущая церемонии подошла ко мне и протянула то, что мне от ее душещипательных слов захотелось спрятать за пазуху.
Фотограф на полусогнутых ногах подбежал к нам с Ильей и навсегда запечатлел на пленку мои свадебно-смертные слезы.
- А Вам – мужчине – защитнику домашнего очага – я пожму крепкую мужественную руку. – Ведущая по-женски коснулась руки моего мужа и тут же, словно испугавшись вызвать во мне ревность, вернулась на свое место.
- Всем веселой и счастливой свадьбы! Гости, поздравьте, пожалуйста, молодоженов!
 Меня и Илью целовали десятки губ, среди которых я явно ощутила невесомые прикосновения ветра.
Белые и черные машины, наряженные лентами и шарами, летели куда-то за город.
Возле реки, текущей через наш оставшийся без названия город, Илья поднял меня на руки и зашагал через выгибающий спину мост. Мне казалось, что мост от нескончаемого движения по нему  болеет остеохондрозом.
Текущая под мостом река, не обращая никакого внимания на очередную свадьбу, монотонно бежала в заданном направлении. По легендам нашего оставшегося без названия города, здесь когда-то давно, случайно упав с моста, разбилась невеста. Разбился и жених, спасавший свою любовь…
Юля подала мне две розы. Я бросила их в след погибшей влюбленной паре. Река медленно потащила цветы на своей водяной спине. Так требовал обычай нашего оставшегося без названия города…
Смерть – Свадьба. Черное – Белое. Слезы – Смех. Горе – Счастье…
Все на свете заканчивается. Закончился и мост. Илья опустил меня на землю и, довольный собой, отдышался.
- Пьем шампанское и разбиваем бутылки о мост!  – скомандовала свидетельница.
«Какое неуважение к старому больному мосту»,  – подумала я, жалея его «спину».
Прогулки на природе успокаивают нервы и совесть.
Нас с Ильей фотографировали на память.
Между делом часть неба постепенно заворачивалась в тучу. Наша компания торопливо засобиралась – мы хотели уехать от тучи. Туча угрожающее проговорила какое-то ругательство.
Я смотрела на тучу, черня вместе с ней своим скорбно-свадебным настроением. 
- Невеста! Невес-та! Улыбочку! Головку чуть вбок! Еще! Ручку с кольцом на видное место! Поближе к березке! Вот так! Отлично!  – я машинально выполняла команды фотографа.  – Белое платье, черная туча – загляденье!.. Невестушка! Что нахмурилась? Поздно раскаиваться, милая, поздно! Дело сделано!  – и снова я различала намеки.
…Машины с легкостью убегали от тучи. Мы направлялись к Кургану Славы. Я молчала, уставшая от всеобщего внимания, свадебной суеты и выпитого шампанского. Молчал и Илья, как я полагаю, по тем же причинам. За стеклом автомобиля чередовались полоски света и тени…
В самое сердце кургана был воткнут блестящий шпиль, символизирующий вечную память о погибших… или направление расположения их душ, насильно и навсегда оторванных от тела.
- Там действительно захоронены люди?  – спросила Юля.
- Действительно,  – ответил фотограф. – Прислони к земле руку. Чувствуешь? Слышишь? Это бьются их живые сердца. Правда, здорово придумано?
Под землей шевелилось сердце. Искусственное. Одно живое на всех мертвых.
Смерть – Свадьба. Черное – Белое. Слезы – Смех. Горе – Счастье.
- Фотографируемся! Все вместе!  – крикнул фотограф, подзывая рукой разбредшуюся часть компании.  – Дружнее, туча догоняет!
Туча, дополнительно к ругательствам, начала метать в нас молнии. Мне казалось, что она целиться в меня. «А вдруг туча – это небесная кара за предательство?» Я посмотрела на шпиль, надеясь, что он вовремя послужит громоотводом.
…И снова в машины. Пригород сменился центом города. Туча, как будто, отстала. Ее длинные, заканчивающиеся острием копья, теперь уже не долетали до нас, осыпаясь, словно напоминанием о прошедших войнах, где-то у подножья кургана.
Теперь мы попробовали отгородиться от тучи стенами кремля.
- Неужели здесь раньше был город?  – не переставала удивляться Юля.
Мы с Ильей, взявшись за руки, шли вдоль гладко-зеленого газона.
За истекшее время кремль сильно осел и теперь уже не выглядел столь величественным, как ранее. Его зазубренная, с орнаментом стена, казалось, еле удерживала на себе тяжелые кирпичные башни.
Туча подтягивалась к кремлю, временно приберегая молнии-боеприпасы. Сможем ли мы в древних стенах кремля сдержать натиск ее вражеского наступления?
- Здесь умерли тысячи людей,  – проговорил Илья, осматривая территорию кремля. Я вздрогнула.  Илья сжал мою руку.
Смерть – Свадьба. Черное – Белое. Слезы – Смех. Горе – Счастье.
- Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера,  – неожиданно к нам подкрался фотограф.
Я с трудом проглотила сухие слезы.
Туча, окружив кремль, готовилась к наступлению.
- Хорошо бы по стене кремлевской пройтись,  – сказала Юля.  – Я никогда не была здесь.
- Под дождливым небом?  – засомневался фотограф. – Громыхает!
Все с тоской посмотрели на мое белое платье.
Я понимала, почему надвигается ненастье. Я знала, почему тучи черны. Однако мне до боли в сердце нравилось чувствовать, как за мной откуда-то из-за туч пристально следит справедливое провидение…
В итоге девчонки не испугались сломать каблуки, а высокие ребята не побоялись разбить головы о вываливающиеся кирпичи узких винтовых проходов. Мы стали подниматься на кремлевскую стену.
Внутренности кремля поедали мох и плесень.
Вид со стены кремля на наш оставшийся без названия город был необычным. Кривым оказался проспект, нерасторопными муравьи-троллейбусы, низкими великаны-деревья.
Когда я смотрела вниз, у меня захватывало дух. И дело здесь было не в высоте. Я смотрела на двадцать первый век с высоты пятнадцатого столетия…
Я посмотрела вверх. Что там, выше пятнадцатого века? Там, наверху, плотно усевшись на башенки кремля, расположилась туча, взявшая в осаду кремль.
На мое платье упала капля. Еще одна. Еще. Еще, еще, еще…
Где-то внизу шевелилась трава – это ливень трепал земле ее нерасчесанные волосы.
Девчонки, боясь упасть, прижимаясь к кирпичной стене, засеменили в лаз, ведущий к выходу, держа над головой сложенные в виде навеса руки.
Я же не спешила. Я испытывала на себе небесную кару.
- Идем, идем, – говорил Илья, таща меня за собой.  – Ты же будущий психолог! Ты должна понимать, что все окружающее нас, и хорошее и плохое,  – это субъективное восприятие действительности. 
Я упиралась, ничего не желая слушать. Илья резко дернул меня за руку:
- Его не вернешь, даже если ты будешь мокнуть под всеми случающимися дождями!!!
Такое состояние принято называть вразумлением. Я сдвинулась с места и, путаясь в подоле платья, медленно поплелась к проходу в стене.
Дождь не кончался – пузырился и сливался в ручьи. Я прижалась спиной к холодной стене и почувствовала, как через пористый от времени кирпич, пытаясь достать меня и здесь, сочилась холодная ненастная влага.
Свидетель пощелкал двумя пальцами у меня перед глазами, словно выводя из транса:
- Не грусти. Тебе сейчас зонт принесут. 
Я посмотрела на образовавшиеся лужи. Теперь на низ моего белого платья прикрепится траурная каемка из грязи…
***
…У порога в кафе нас встречала свекровь. Сзади нее, держа глаза на мокром месте, стояли тесть и теща. За ними находились дальние родственники и приглашенные. Совсем далеко… кто, интересно, располагается там, совсем далеко, за плотной толпой родных? Кто это, до боли знакомый? Мое сердце, без того встревоженное и измученное, забилось в агонии...
Здесь, в районе кафе, дождя не было. Встречающие родственники с удивлением смотрели на нас, словно мы были инопланетянами, прилетевшими с планеты «Мокрая». Я старалась оценить свой наряд со стороны и, по возможности, дать себе одну из двухбалльных оценок: плохо или отвратительно. Но как я не старалась этого сделать, у меня ничего не получилось. Самооценка тянула на четыре балла, причем со знаком плюс. Траурная каемка подсохла и приняла нейтральный сероватый оттенок. Помятость платья маскировалась специально подобранным материалом. Немного размазанные глаза выглядели специально растушеванными. А распаянные дождем локоны образовали не имеющую аналогов прическу...
Свадебный праздник нарочно не помню…
Полночь, опоздав на свадебный банкет, подкралась к порогу кафе. Она подарила нам с Ильей тени. Что еще могла подарить полночь?..
…Уставшие гости ждали такси, разбившись на группы по четыре-пять человек в соответствии с направлением пути следования. Свекровь убирала стол. Мама собирали цветы в букеты. Отец снимал праздничные шары, плакаты с веселыми стишками и задвигал за «П-образный» стол стулья.  Мы с Ильей провожали разъезжающихся друзей и родственников. Разговор сводился к одному – к организации завтрашней встречи на дачной резиденции.
Седую ночь пронзал яркий свет автомобильных фар, меня и Илью кто-то сильно притягивая к себе, чмокал в щеку, хлопали двери и скрежетали колеса такси, опять наступала ночь, и разговор о завтрашнем дачном банкете возобновлялся снова и снова.  Так длилось до тех пор, пока рядом со мной и Ильей не осталась одна единственная… Мирра.
- Никто не ехал… в мою… строну,  – чуть улыбнувшись, сказала она и пристально на меня посмотрела.
«…о-у-о, что за странная проблема? О-у-о, треугольник три угла…»  –  На «Авторадио» шла «Дискотека 80-х».
«Что же нам теперь троим делать?»  – недоумевала я, а вместе со мной мои амбиции.
«Что, что?! Пригласить Мирру к себе в квартиру. Нельзя же бросать ее на произвол случая!»  – издевалась совесть.
«Это в брачную-то ночь?»  – уточнили VIP.
Бессовестная совесть рассмеялась, болезненно сдавливая мне своим хохотом желудок.
«В данной ситуации нет ничего лучше, чем предложить Мирре проводить ее на такси до дома»,  – вмешалась гордость, снимая болезненный спазм, вызванный сегодняшним недоеданием, нервами и совестливыми выходками.
- Мы с Ильей проводим тебя,  – сказала я Мирре.
Илья набрал первый попавшийся номер такси и, не зная точного адреса кафе, обратился ко мне с этим вопросом. На углу здания, освещенного светом из окон и фонарями, я прочла улицу и номер дома. Адрес Мирры Илья помнил.
В ожидании такси Илья присел на порожки кафе, я же и Мирра оставались стоять по обе стороны от него. Илья курил, пуская прямо в ночное лицо густые, словно речной туман, клубы табачного дыма. Мне хотелось сесть к нему на колени и, обняв, прижаться как можно крепче и ближе. И я, и Илья заслужили сегодня этого. Одновременно, в один день мы пережили и свадьбу, и поминки.
Совесть, в виду присутствия Мирры, была против объятий, однако амбиции настояли и, минуту спустя после прихода этой мысли, я уже сидела на коленях у мужа, расстелив по ступеням, словно торжественный ковер, подол свадебного платья.
Мирра вздыхала, и я чувствовала, как в ее горле клокотала седая ночь,  провоцируя вырваться наружу все то, что мешало ей быть счастливой.
В залах кафе слышались шаги, шуршание цветочно-упаковочной бумаги и звон посуды.
Седая ночь проникла и в мое горло, вырвав из меня глупые, как мне сначала показалось, фразы:
- Ты к отцу?  – неожиданно для самой себя спросила я Мирру.
Того, что она отрицательно покачает головой я, признаться, совершенно не прогнозировала.
- А куда? Мы назвали в такси твой адрес,  – Илья рассматривал Мирру, всю, от кончиков волос до кончиков длинных ноготков на ее тонких пальцах.
- Отец в больнице... У него инфаркт…Я одна буду… ночевать… в своем доме…
Если бы эти слова произнес кто угодно другой, я бы, скорее всего, не обратила бы на них никакого внимания. Услышав это от Мирры, большую часть детства прождавшую свою умершую маму, я вжалась в грудную клетку Ильи, отпрянув от силуэта Мирры как от прокаженного смертью человека. Сначала мать, теперь и отец на грани…
«Что прячешься?  – спросила меня совесть.  – Скрываешь лицо за галстуком своего мужа? От тебя, узнав о смерти Максима, также будут шарахаться друзья и близкие! Извела одного, принялась за второго…»
Илья, обращаясь к Мирре, прервал нападения моей совести:
- А Руслана что не взяла? Вдвоем бы легче и … веселее было…  – с этими словами Илья дернул ногой, как бы подбросив меня, и прижал к себе еще сильнее.
- Руслан в больнице… У него… У него…  – недоговорив, Мирра всхлипнула. Постояв так долю секунду, она сползла спиной по стенке, закрыла лицо руками  и расплакалась окончательно.
Амбиции были против того, чтобы я жалела Мирру, но совесть победила, и я, убрав с порожек торжественный ковер из свадебного платья, подошла и присела на корточки напротив подруги. Илья снова закурил, оставаясь сидеть на прежнем месте.
- Позвонила бы Светке, она бы в беде не бросила,  – сильно сомневаясь в том, что говорю, я пыталась хоть как-то успокоить Мирру.
От моих советов она заплакала еще сильнее:
- Светка в больнице… У нее… У не-е…
Я взглянула на Илью. Он встал и, выбросив в урну начатую сигарету, подошел и уселся к нам третьим.   
Седая ночь заставляла разговориться всех, она вырывала слова и признания из душ, делая тем самым их более легкими и маневренными. Она грозила тем, что такого шанса уже больше никогда не предоставит, обойдет не желающих исповедоваться стороною, превратит не высказанное в камни и позволит избавиться от них только путем хирургического вмешательства.
Поникнув головой, Мирра, казалось, плакала ночной росою:
- У Руслана запой… Уже второй за шесть месяцев…А после вашего приглашения на свадьбу он вообще… вообще…. с ума сходит…  Он ревнует меня…
- К Илье?  – вмешалась я в исповедь Мирры.
Она, по-детски вытирая глаза кулаком,  так  посмотрела на Аксенова, что я все поняла без ответа.
- Ты давала ему повод?  – спрашивала я, и сердце мое в страхе сжималось от того, что одна из женщин всерьез интересуется моим мужем. Илья, так же как и мы с Миррой, сидел на корточках, крепко держа меня за ладонь, и поддерживая свою несостоявшуюся любовь под локоть.
«Ты находишься в более выигрышном, положении,  – шепнули мне VIP. – Ты – жена, а она – прошлое».
Мирра, спровоцированная на разговор седой ночью, откровенничала:
- У меня однажды вырвалось ... что лучше бы я…. вышла замуж за… Аксенова…
Руки Ильи дернулись, а я, не ожидая от подруги столь откровенного признания, едва не выскочив из декольте, чуть было не покатилась кубарем вниз по ступенькам.
Совладав с собой, я спросила:
- Сначала он начал пить, или прежде ты поведала Руслану об этом?
- Ты что… не помнишь? – плача, Мирра обиженно на меня смотрела.  – Светка рассказывала о своем брате… Он всегда был таким… таким… агрессивным…
На мгновение я почувствовала себя виноватой. Не сильно ли мы со Светкой давили на Мирру, заставляя ее как можно быстрее сделать первый шаг, обрести любовь, растоптать свою застоявшуюся невинность?
Несколько мгновений мы с Ильей слушали только Миррины всхлипы.
- У Руслана были причины пить запоями?  – я задавала подруге  вопрос за вопросом, сразу же, как она отвечала, старалась приготовить ей следующее словесное испытание.
Мирра посмотрела в рассыпавшееся мелкими городскими звездами небо и в очередной раз вздохнула:
- Если бы ты знала… Если бы ты, Илья, знал про все это…
Мирра заплакала с новой силой. Я пыталась присмотреться, что на этот раз сочится из ее глаз – целебная мира или едкое ядовитое зелье. Седая ночь настойчиво смешивалась со слезами Мирры, не давая мне проследить чистоту ее некогда волшебных слез.
«Что же делать теперь мне? Отдать Мирре свое счастье? Устроить скандал из-за многозначного взгляда? Отойти в сторону и дать объясниться?»
Не решаясь идти на поводу ни у совести, ни у амбиций, ни у гордости,  я оставалась сидеть на месте, чувствуя, как затекают мои ноги.
Мирра дрожала, то ли от слез, то ли от холода. Я тоже начинала трястись – меня «бил» озноб откровения.
«Интересно, кого из нас обнимет и пригреет Илья, законную жену или бывшую одноклассницу?»
- А Светка? Что говорит она? Она знает правду о брате?
- Светка в больнице… Ей самой до себя… У нее… У нее…  – Мирра стала переходить на сдавленный сиплый шепот.
- Ну?  – не выдержав нерешительности подруги, я прикрикнула на нее. Совесть, опять упав в мой побаливающий желудок, ворочалась в нем и скрежетала.
Мирра попыталась поторопиться:
- У нее родился ребеночек.
Мои поздравления прозвучать не успели.
- Он… умер… Прожил несколько дней… и умер…
Я оглянулась, испугавшись того, как мягкой лапищей тронул меня за обнаженную спину ветер. Ветер ли это? Может быть, это смерть, размножившаяся стократ, окружила плотным кольцом меня, моих друзей и моих близких?
Смутная догадка шевельнулась в моем сознании.
- Когда?  – коротко спросила я подругу.
Перестав на мгновение плакать, она уточнила:
- Она родила… или он… умер?
- Неважно,  – отозвалась я, озираясь по сторонам затравленным взглядом,  – в данном случае это неважно.
«В самом деле,   – думала я,   – при таком маленьком, всего несколько дней, интервале между появлением на свет и уходе с него – вполне можно пренебречь жизнью».
- Недавно, – как умела, заторопилась Мирра, – недели две назад… две с половиной.
Недалеко от кафе, размытая воображением, забелела свежая ромашковая могилка. Могилка младенчика…
- Его к Светкиной бабушке на старом кладбище подхоронили?  – уточнила я свою догадку.
 Мирра, видимо, что-то соображая, несколько раз взмахнула, словно крыльями, ресницами, но не улетела, а осталось сидеть на корточках, утвердительно мне кивая…
- А Светка в больнице… у нее… у нее… нелады, в общем, с Мастером. Это давно началось… после свадьбы. У Мастера проблемы… на работе были… Деньги… Растраты… А потом еще и это… Беда с ребеночком. – Мирра медленно тянула про младенческую реабилитацию, аппарат искусственно дыхания, барокамеру для новорожденного и прочие, наводившие на меня ужас вещи.   Мне казалось, что я вдруг выпала из реальной жизни, и, поскольку еще дышала, зависла где-то между прохладной Землей и ледяным подземельем. 
На небе взошла луна. Криво улыбаясь, она напоминала мне острие смертной косы.
-…когда они… приезжали к нам, …я  слышала, как однажды Мастер кричал Светке, что лучше бы он на тебе женился…  – от слов Мирры я вздрогнула и выкарабкалась на землю.
Хотевшие обрадоваться амбиции были нещадно одернуты совестью.
Выложив всю имеющуюся информацию, Мирра спросила:
- А вы были… на похоронах… Максима?
Я вцепилась в пиджак мужа, и чуть было, не вскрикнула. Седая ночь проникла в меня, заставив, не стесняясь Илью, плача, повторить все, что мне сегодня с утра думалось, мерещилось и представлялось.
Луна скользила вверх и вверх, скашивая достигающие ее острого края буйные головы туч.
Теперь Илья обеими руками держал мою ладонь, дрожащую от ненависти к самой себе, от жалости к мертвым душам, от страха перед смертью и от презрения к подлости предателей.
Я рассказала и про седую ночь, и про розовый вечер, и про белые розы.  Я рассказала и про серебряную брошь, и про случайность ожить, и про то, что я так его и не долюбила.
Нас с Миррой трясло, словно два осиновых листика, умирающих на ветру-урагане.
- А ты… меня… долюбил?  – Ласково дотронувшись до Ильи, вдруг спросила у него Мирра.
Илья встал и начал снимать с себя пиджак, готовясь отдать его мне… или соперничающей со мной подруге. Я зажмурила заплаканные глаза, как будто это не позволило бы мне услышать слова Ильи или слова Мирры, сказанные в знак благодарности за возможность согреться.
Время шло. Илья молчал, осознавая всю неосторожность сложившейся ситуации.
«Зачем я была откровенна?  – мелькнула в моей голове мысль.  – Зачем я честно рассказала Илье, что недолюбила Максима?
«Нет, я не люблю его до сих пор!   – хотелось мне крикнуть теперь.  – Я просто его не долюбила!»
Среди сложившейся тишины, вопреки зажмуренным глазам, я вдруг услышала трогательное «спасибо…» Мирры.
Я выдохнула и открыла глаза, Мирра вздохнула.
«На этом все…  – показалось мне.  – Илья также ее не долюбил! Разница лишь в том, что его недолюбленная любовь жива, а моя… моя, вряд ли, вопреки предчувствию, воскреснет…
Теперь, все также сидя, Мирра куталась в длинный, свисающий рукавами до асфальта пиджак, который прикрывал и ее платяной вырез, и плечи, и колени.
Мне же Илья протянул руку. Я ответила ему тем же. Он обнял меня, а это лучше, чем неживое, остывающее тепло пиджака.
На вопрос Мирры Илья не ответил.
После продолжительной тишины из-под крылообразных ресниц Мирры, точно родник, снова забили слезы.
 - Я никогда… не думала… что расхочу… жить… – говорила Мирра.  – Я хочу к маме… Мама…мама… забери меня… к себе… отсюда…
Я не могла согреться даже в объятьях Ильи. Казалось, весь район слышал, как стучат у меня зубы: «Если так холодно здесь, в преддверии смерти, как же холодно там, за ее пределами?» 
И снова седую ночь распорол пронзительный свет фар подъезжающего такси. У Ильи зазвонил сотовый.
- Я… доеду,  –  протянула Мирра и села в машину. Ни я, ни Илья не пошевелились.  – Увидимся,  – добавила она сквозь слезы.
«На том свете, что ли?»  – спросили Мирру мои амбиции, но она их не услышала.
Такси взвизгнуло и помчалось по улицам, чередуя, как и сама жизнь, светлые полосы от фонарей и темные проталины седовласой ночи.
Ухмыляющаяся луна дрогнула, и едва не свалившись, чуть не впилась своим острием в землю…
…Смерть – Свадьба. Черное – Белое. Слезы – Смех. Горе – Счастье…
…В кромешной полночной темноте ахнул диван. В ответ ему протяжно промолчал поцелуй. Шелестел сам с собой звук сбрасываемой на пол одежды.
Стон... Скрип… Стон... Те же гармонические колебания… Те же скрипучие качели…  Стон… Скрип... Стон...
              Луна выползла из-за туч и подсмотрела за вольнолюбивую занавеску. Свет и тень… Не к стати зашла полосатая зебра…
Жаркая ночь и холодный предутренний озноб...
Возле дивана – гора вещей – белое свадебное платье и черный, почти траурный, костюм.  Встать или еще подумать о случившемся?
…Смерть – Свадьба. Черное – Белое. Слезы – Смех. Горе – Счастье…

***
…Раз в неделю я обязательно заходила к родителям. Иногда, возникая за моей спиной словно тень, сопровождала меня до самого четвертого этажа старшая соседка из пятнадцатой. С Аллой я не виделась со второго дня свадьбы.
Я узнавала и не узнавала свою квартиру одновременно. Менялись облик и ее внешний вид, однако, при всем при этом внутреннее содержание родного дома осталось безгранично мягким и приветливым.
Не выговаривающий электрическую трель звонок-соловей был безжалостно и незаслуженно разогнан. Я могла только догадываться, где и в каких условиях заканчивает он дни своей незавидной жизни. Сменились обои, покинули насиженное место вазы. Некогда бывшая моей комната, приветливая и одновременно обиженная предательством, встречала меня веселыми солнечными бликами,  немного удивляясь тому, что я долго и пристально присматриваюсь к ее интерьеру. Я улыбалась все знающим, но молчащим стенам, здоровалась с повзрослевшей, как  я, черемухой, и иногда делилась с ней своими полезными и бесполезными наблюдениями. Черемуха все больше и больше склонялась к моему окну, застилая высокой макушкой дневной свет. Иногда мне казалось, что она хочет что-то рассказать мне, но то ли не решается, то ли попросту не может подобрать слов для столь откровенного разговора…
…По утрам, вопреки распространенному мнению, меня не тошнило.  Меня тошнило постоянно. Я боялась отравления, однако существовало и другое, однозначное доказательство моей беременности. Я не верила в то, что стану мамой. Я не верила в то, что справлюсь с материнством. Я не верила в то, что настолько серьезно повзрослела.
- Шесть недель,  – равнодушно констатировала факт рассматривающая меня гинеколог.  – Рожать будем?
- Будем,  – сдавленно отвечала я, стесняясь своего отвратительного гинекологического положения.
Мне было не очень больно, душевные раны порой в тысячу и тысячу раз больнее, однако холодно-металлические ощущения оказались настолько неприятными, что мне почудилось, будто эта бездушная к чужим переживаниям женщина забыла внутри меня свои наводящие тихий ужас инструменты.
Теперь я стояла возле врачебного стола и слушала моральные и нравственные наставления гинеколога.
Вспомнилось несчастье Светки. От этих мыслей я ощутила такой приступ смертельной тоски, что мне невольно захотелось протяжно, словно голодная беременная волчица завыть, смотря вместо зимней серебряной луны на золотое весеннее солнце.
За тоской следовал тошнотворный приступ, и я, вынув из кармашка сумки ментоловый леденец, положила его, словно валидол, под язык. От мятного вкуса по телу побеждала освежающая волна тревоги: «Интересно, что ждет меня в ближайшем девятимесячном будущем? Интересно, каким образом буду расплачиваться я за свои скопившиеся за двадцать с лишним лет провинности?»
Отключаясь от сети, в углу кабинета щелкнул электрический чайник. Улыбнувшись, не поднимая уголков губ, гинеколог со мною простилась. Я вышла из кабинета в коридор полная сногсшибательных ощущений.
Хорошо, что в городе есть такси! Хорошо, что люди придумали мобильники! Сидя в ожидании машины на больничной кушетке, я разговаривала с Ильей по телефону. Его радостный и в тоже время строгий голос разом провоцировал меня на смех и на слезы. Странно, но раньше я либо только плакала, либо только смеялась. Теперь же я могла в один момент осуществлять и то, и другое. Мне было грустно и весело сразу. Мне было плохо и хорошо одновременно.
Внутри меня ютилось крохотное существо –  плод, эмбрион, зародыш… дитя, человек, личность. Пока я не знала, кем его считать и как к нему относиться. Это оно дополняет и разбавляет меня. Это оно заставляет меня не быть самой собой, провоцирует на удивительные капризы, диктует свои, не терпящие отлагательств и возражений правила.
Я нежно прижала ладонь к плоскому животу, и в том месте, где по моим представлениям, должна находиться плацента, почувствовала невесомый неуловимый лучик ответной благодарной энергии за еще пока не развитое материнское чувство. Плод? Эмбрион? Зародыш? Дитя? Человек? Личность?
Внутри моей как будто беременной сумки, вибрируя, зашевелился сотовый телефон. Расстегнув молнию, я извлекла «младенца» на свет. В тот же миг он разразился плачем – пронзительной мелодией. Назойливая вещь – ассоциации. Теперь мне везде и всюду мерещилась беременность.
 Старый серого цвета «Мерседес» и озабоченный разговором по рации водитель мелькнули в приоткрытом окне больницы. Я вышла в весну, с облегчением понимая, что вернусь в гинекологический кабинет теперь только летом.
Замелькали беременные жителями дома. Заскользило вдоль неба толстое, словно в положении, солнце. И где-то среди них меня ожидал… новый этап жизни…
                ***
…Вторая половина мая печалила романтиков и разочаровывала скептиков. Вскоре май уведет весну подальше от человеческой безысходности.
Узнав о предстоящем раздвоении наших с Ильей личностей, родители стали скучать не только по мне, но и по тому, кто, скрытый от посторонних глаз, сидел в моем животе, пока еще не очень уверенно увеличивающимся в размерах. Количество родительских встреч решено было увеличить до восьми раз в месяц.
Я спешила к отчему подъезду, промокнув под предпрощальным весенним ливнем. Внутри меня, задорно радуясь грозовому фронту, плескался неизвестный кто-то, свободно перемещаясь в околоплодном пространстве.
Я узнавала и не узнавала свой дом одновременно. Его внутреннее содержание по-прежнему оставалось теплым, однако внешний вид менялся с ощутимым для меня ускорением.
Только теперь я понимала происходящее. Я узнавала и не узнавала родное жилье потому, что мне – будущей маме, до боли в сердце были знакомы сросшиеся воедино с прошлым достоинства и изъяны его обстановки, в то время как тому, кто находился во мне – нашему с Ильей малышу – были совершенно чужды особенности моего отчего дома. 
В коридоре, знакомясь, встречал меня большеголовый хрустальный светильник. В незабываемом запахе детства и пронесшейся, словно сон, юности, захлебывалось мое недавно обострившееся обоняние.
Мама, вживаясь в роль бабушки, заботливо спросила нас о здоровье.  Отвечая, что все в порядке, я медленно отворила когда-то отстоявшую свадебный натиск дверь, не зная… не зная… Не зная, что за ней… за ней окажется пустота, отсутствие друга, молчаливого свидетеля всего того, что мне, одной из миллиарда генетически уникальных людей, довелось пережить и передумать в своей также генетически уникальной жизни.
Непривычно яркий свет залил комнату и я, инстинктивно ощущая, что здесь произошли какие-то впечатляющие изменения, еще пока не могла отследить и осмыслить их.
Я водила взглядом по стенам, зеркалу и мебели. Я была в растерянности до тех пор, пока мой взгляд не подобрался к окну.
Что там? Что там за окном? Бездна, разделяющая меня и моего верного друга? Где он теперь? Что с ним? За что? Я подбежала к окну и вместо радостно протянутых мне на встречу ветвистых рук увидела там, внизу, блистающий свежим спилом, утопленный среди кучи опилок пень черемухи.
 Трудно не верить глазам, которые награждены стопроцентным зрением. Страшно не слышать родной, любимый с детства звук шелестящих на ветру или скребущихся в лютый мороз веток. Бесполезно вдыхать аромат цветов, которые никогда не расцветут.
Простояв возле окна неизвестное количество времени, я поспешила в дождь, мелко моросящий о своем временном завершении. Вот он обескураженный сруб, вот она пронзительная душевная боль. Вот еще одна с трудом забываемая потеря. Мелкие, разбросанные кругом опилки, словно кровеносные тельца, налипали на мои босоножки и длинный подол сарафана. И ни следа. Ни одного следа человеческих ног. Ни следа человека, который, не зная, что деревья умеют жить, сотворил это противоречащее жизни деяние.
Меня всегда впечатляла чья-то внезапная смерть...
Я села на пень, перебирая рукой липкое опилочное месиво. Среди опилок мелькали цветки черемухи. Боже мой! Она ведь цвела! Я сама убедилась в том, что незамужних хоронят в свадебных платьях …
Где ты, мой верный безмолвный друг? Где сейчас твоя безмолвная древесная душа? Что не договорила ты мне? Что до смерти таила в себе, моя родная и дорогая черемуха? Я не замечала, что глубже и глубже вкапываюсь рукой в грязь, перетираю полисадниковый чернозем, снова и снова впиваюсь ногтями туда, где лежат породившие черемуху корни.
Что-то кричала с балкона мама. Через раскрытую балконную дверь я слышала, как пел знакомой мелодией сотовый. Подождите, подождите все. Я приду. Я вернусь. Я снова буду в себе. Буду в себе сразу после того, как переживу очередную потерю близкого… друга.
Резкий укол в безымянный палец, словно укол «пера», пускающего для анализов кровь, заставил меня сдавлено вскрикнуть и адекватно оценить свое положение. Мерзкая жужелица ползла по земле, медленно переставляя свои многочисленные лапы.  Я не знала, кусаются ли они. Я не знала, она ли меня укусила или… или… Что это? Что это?
Я почувствовала. Физически ощущая догадку, я протянула руку к тому, что напоминало мне давным-давно забытый предмет – подаренную когда-то Максимом брошку. Это ее булавка укусила меня за палец. Брошка потускнела, заросла землей, покрылась забвением, но, но… была живее всех живых.
Защемило в низу живота. Волнительно застучали оба сердца – мое и живущее во мне. Вот о чем хотела мне рассказать черемуха!
                ***
…К тому времени выпал настоящий снег. Вечернее пространство за окном посветлело, и мне стало легче дожидаться с работы мужа. Под окнами стояли странные фонари – на их длинные тощие тела были надеты только валенки и шапки.
Зима дарила мне цветы – морозоустойчивые гвоздики. Такими цветами можно любоваться постоянно – стоит только посмотреть на свет фонарей сквозь ветви деревьев.
К вечеру дороги были расчищены, дворники отдыхали, ожидая к утру нового натиска снегопада.
Я смотрела из окна на дорогу. К подъезду подкатила наша с Ильей любимица – ярко-белая Мазда – новая женщина в нашей семье. Из Мазды вышел Илья и помахал рукой моему силуэту. Я вышла на улицу.
Илья сел за руль, я рядом. Заводя машину, он обратился ко мне с предложением:
- А давай сегодня проедимся по всем местам, которые связаны с нашей жизнью? – глаза Ильи горели, так же как те звезды, которые вот-вот затянет наплывающая с севера плеяда снеговых туч.
- Давай,  – согласилась я, ощутив то ли среди ранней зимы, то ли среди поздней осени запахи мяты, не то лимонной, не то перечной.  – А какие места лично тебя интересуют?
Мазда тронулась, медленно выруливая с места стоянки. Ноябрь завыл отголоском прилетевших ветров. Машину немного повело в сторону искусственно образованного сугроба.
- Честно?  – Аксенов закрыл окно и удобнее устроился на сидении.
- Честно,  – отозвалась я, понимая, что лукавлю. Мне хотелось, чтобы Илья соврал, если, конечно, он предложил бы мне то, что я просто не в состоянии слышать.
Неожиданно мне захотелось блеснуть интуицией:
- Ты хочешь заехать в гости к Мирре? – В ушах от произнесенных мною слов зашумело, и уже подзабытый токсикоз снова напомнил о своих отвратительных позывах. Не знаю, как бы я себя повела, если бы не была беременной.
- Нет,  – сказал Илья,  – не в гости.  – Он медленно рулил, выезжая из проулка на дорогу, по которой можно было проехать к месту, вызывающему во мне душевные беспокойства...  – Нет. Я хотел предложить тебе проехаться по дворам, где жили… или живут наши с тобой друзья… или подруги…
Прижав к себе свой живот, я коротко спросила:
 - С чего начнем? 
- С прошлого,  – отозвался Илья.  – Как ты себя чувствуешь, кстати?
- Отлично,  – соврала я.
- Тогда поехали! – Сказал мой муж и прибавил газу. Мазда рванулась вперед, безоговорочно выполняя наши желания.
- Ты боишься?
- Нет.
- Я имею в виду не скорость. Другого.
- Нет.
- Молодец! Ты настоящая женщина!
Вдохновленная похвалой, я мысленно рассуждала: «А чего, собственно говоря, бояться? Надо смело смотреть назад. Не менее смело, чем прямо перед собой. Не буду бояться мест, не буду обходить стороною прошлое! Загляну в самую его глубь, в самую густоту, в самую чащу всего несбывшегося»...
Я геройствовала не на шутку. Городской обезумевший лик провожал наш с Ильей экипаж. Словно читая мои мысли, город робел и уменьшался в своем бытие. Он оборачивался другой стороной, стороной доброго прошлого, того, что невидимым слоем дум осело на камнях его старых домов, обновленных куполах церквей, высоких подковообразных арочных сводах. Ему никогда не испугать меня незримо-далеким прошлым! Я шутила, представляя себя героем.
Порожденная покупкой новой машины радость день ото дня убывала. У Ильи, причем, тем быстрей, чем лучше осваивал он вождение. У меня – по мере того, как увереннее и смелей держался за рулем Аксенов. Радость – это мираж. Вот она! Где? Наверное, показалось…
Судя по спидометру, Илья ехал под сто. Квартал, еще один, еще два, еще несколько. Поворот в сторону частного сектора. Мазда притормозила, собираясь туда юркнуть. Прикатанная шинами снежная дорога полетела вдаль, в темно-северную сторону.
Теперь спидометр погрустнел и держался на фиксированной правилами отметке. Дом… еще один… еще два… еще несколько... Поначалу казалось, что я не выживу. Я ехала дорогой, по которой ходила…
Ничего не менялось тут. Также сползал с крыш печной сероватый дымок. Он хотел бы встать в полный рост и достать до недоступных звезд. Мутноватые сборища туч пригнали дымок к земле.
Ничего не менялась и там. За высоким забором виднелись кусочки окон. Свет старался рассеять тьму, восхитить появление дня. Победить непогоду и ночь у него не хватало сил.
Мазда уперлась мордой в сугроб. Здесь, в пахнущем естественной жизнью частном секторе, она казалось… зверьем. Ее красивое женское имя терялось среди коротеньких улиц и невысоких домов. Ее хотелось назвать Зорькой. Невысокий сугроб казался стожком сена.
Илья молчал, не моргая, смотрел туда, где когда-то жил его друг, проходило детство, обсуждалась любовь и ненависть. Створы ворот, стиснув замком челюсти, словно два бульдога, тупо смотрели на нас единственным звонком-глазом.
Я молчала, часто смахивая ресницами слезу, смотря туда, где жила моя первая любовь, был несмелый опыт любви, состоялась мечта любить, не сложилась судьба двух любящих.
То ли рычал, то ли храпел во сне пес Цыган, постаревший, уставший жить, да и не он, может быть, вовсе.
Все напоминало тут о Максиме, равно как и ничего не вспоминало о нем…
Резко хлопнула во дворе дома дверь. Словно опомнившись ото сна, Илья повернул в зажигании ключ и включил заднюю скорость. Спидометр ожил. Взмахнул, давая старт, тоненькой рукой тахометр. Дорога понеслась, заставляя почувствовать вкус… жизни.
…Вот он родной завод, широкие окна спят, бродят по ним тени качающихся на ветру лиственниц. Я вернусь сюда, когда пройдет год, а потом пройдет еще столько же. Повезет – не вернусь вообще, обойдусь нетленными воспоминаниями. Вот место, куда ставил Мастер Пежо – предел женских нечеловеческих мечтаний. Поражаюсь на юную дурацкую глупость. Илья резко повернул руль, и Мазда встала на когда-то числящееся за Мастером место. Я что-то еще раз пережила. Что-то труднообъяснимое почувствовала. Свысока я смотрела вниз, находясь на другом витке плавно восходящей к небу жизненной спирали.
Мазда, фыркнула, словно прочитав мои мысли о Пежо, соскочила брезгливо с места и понеслась в синеву постосенних холодных сумерек.
…Вот он еще один двор, многоглазые лица домов, сложенные из темного кирпича, имеющие шиферные лобастые крыши. Окна пока не спят, ходят, бродят по ним тени нагих бесприютных кленов. Вряд ли я буду здесь. Перекопано место, где не раз стояло трио подруг, где махала ухоженной рукой, собираясь идти в свой подъезд Светка. Светка, Руслан. Кто несчастней из них двоих? Кто бездушней, черствей и циничнее? Удивляюсь, охваченная тем же цинизмом. Свет от кухонных окон перехвачен шустрою занавеской. Аксенов притормозил, поравнявшись с вывороченной на изнанку землею. Чувствую что-то опять. Что-то трудно понятное переживаю. Я еще раз шагнула вспять, но осталась в сегодняшнем времени.
Мазда рвалась вперед, словно околдованная скоростью.
Что же дальше? Ждет нас еще один, зачарованный памятью двор... Оттопырили губы-балконы крепкие старики – обкомы. Снега гораздо меньше, чем в тот судьбоносный вечер. А вот и качели, мечущие гармонические колебания. Кто-то погнул их, искривил их слаженную траекторию. Сюда-то я, может, вернусь, гуляя с коляской по знакомым улочкам.
Мазда поспешила прочь, испугавших нависших над нею обкомов.
Дальше… Дальше… Перекресток, соединяющий три разбегающиеся дороги… Кто-то стоит на нем, обсуждая планы на день или будущий завтра вечер…
Вперед… вперед… Высится парк, отгораживающий мрачной высокой стеной городскую суету от свежей прогулочной нерасторопности.  Вряд ли там кто-то сейчас есть. Разве… какой-нибудь… Некто… Воображение рисует мне страсть, сцену из неотснятого пока ужастика. Мурашки шевелятся под пальто, я включаю в машине печку.
Дальше… Вперед… Что же еще? Ах, ну, да! Финал, апогей впечатляющего путешествия!
…Треугольный двор, образованный серыми  идентичными домами.  В половине окон света нет, тюль белеет сквозь тьму кружевом тонкого пеньюара.  Вмерзли в сереющий грунт выросшие в середине двора березы, сутулые и худосочные, неприглядные без одежды, бесснежные и безлиственные. Это ветер раздел их, безжалостный и бессовестный ветер. Березы просят тепла, скребутся тенью – замороженной рукой, стараясь открыть, подцепить, наглухо закупоренные окна. Не хочу возвращаться сюда. Этого хочет Илья. Вот она изгородь, низкая, на которой мы часто сидели. Помню, сидит Мирра, смотрит на яркий закат, не хочет идти домой, в свое свято-неподражаемое одиночество. Вот он ее подъезд, в одно мгновение среди зимы закапанный от майского дождя брызгами… Брызгами воспоминаний… Обтягиваемость мокрых одежд… Смех… Звонкость подъездного эхо... В Мирриных окнах света нет. На всех трех окнах лежат по кресту, они выделяются новизной среди таких же крещеных окон. Мазда стоит, разглядывая впереди себя забор. Чувствую, думаю, переживаю, пытаюсь понять, объяснить – бесполезно. Прошлое странно молчит, предлагая и мне познать странность минуты молчания.
Неостывшая Мазда дернулась. Торопиться.
- Нет искры,  – почти про себя говорит муж, снова поворачивает ключ в замке зажигания. 
Необдуманно ловлю странно направленный взгляд Ильи. Суть, как всегда, улавливаю не сразу. Что это он? Ему интересна крышка капота Мазды? Мазда…Классное имя! Вот бы меня так звали…  Присматриваюсь к  капоту, темнота и ночь ничего не позволяют увидеть. Непонятная дрожь передергивает мое тело.
- Холодно?  – Илья заводит машину с третьего раза. Я сочла, что он борется с мыслями.
Начинает резвиться снег. Беспорядочно, хаотично. Звезд давно уже нет в пойманном в тучи небе.
Я и Илья рассматриваем машину. В этом дворе особенно темно. А-а! Да здесь фонарей нет, не горят они здесь просто-напросто. Илья, поймав сумбур моих мыслей, зажигает фары автомобиля – ближний свет, дальний. Четко направленными струями зарезвился теперь снежок. Белый на черном фоне. Серый от этого, практически.  Я слежу, как он заметает капот… тротуар… забор… алые цветы, словно выросшие на заснеженном асфальте… Стоп! Какие цветы! Какие? Гвоздики! Морозоустойчивые! Откуда? Откуда!? От второго подъезда! Зачем? Зачем?! Не знаешь? Не догадываешься?
Я тревожно смотрю на Илью. Приподняв голову, он рассматривает окна, прямо над козырьком того самого второго подъезда. В тех окнах опять темно. Хочется что-то сказать, спросить, подтвердить, опровергнуть, додумать или домыслить. Несмело приоткрываю рот. Оп! Загорается свет в зальном большом окне. Шторы, обычно отталкивающие ночь, еще не завешаны. Виден дверной проем, уводящий в спальню, нет, в кухню. Видна мебель. Стенка. Здесь у Мирры стояла стенка. Напротив окна, я помню. Внутри нее должно быть огромное зеркало. Я любила в него смотреться. Где же оно? Убрала что ли? Немодно?..
…Зеркало завешено простыней, зацепленной за дверцу бара. Мирра! Мирра! Как ты теперь?! Как пережить тебе это снова?
Илья дергает за ручник, поворачивает резко ключ, включает скорость. Что-то в коробке передач звякает. Вместо задней, он включает пятую. Мазда прыгает вперед.  Господи, там же изгородь! Стой!  Машина стремглав бросается на железную арматуру. Впереди виднеется столб, еще секунду назад поддерживающий часть загородки. В ужасе представляю, как вместо приятных автомобильных черт на лицо Мазды выскакивает кривоватая раскромсанная ухмылка. Жалко любимую Мазду! Жалко Мирру! Мирру!
Илья отпускает руль. Трет рукою вспотевший лоб. Снова заводит машину и начинает выруливать. Теперь все  идет чередом. Мазда, с вмятиной под глазом, пятится назад, не то чертыхаясь, не то всхлипывая. 
На месте парковки стоит «Reno»… цветом как чернослив… заснеженное… никому ненужное… бесхозное…
Слышится, как завывают северные ветра. Или это доносится  глас… бога ли, черта ли, вселенского разума, что ли? Кто руководит нами, беспомощными? Кто кидает подачкой намек, наваждение, чувство вины «я знал, я предвидела»?   Пытаюсь зарыться в себя – не получается. Ребенок воркует во мне – место спасений занято…
Меня всегда впечатляла чья-то внезапная смерть…
***
…Не могу в эту ночь уснуть. Прислушиваюсь, нет ли схваток. Чуть-чуть колет в левом боку. Не это ли схватки? Вдруг я не замечу их? Вдруг рожу прямо дома? Крики рожениц из фильмов, рассказы наших с Ильей мам, неизведанное мною материнское чувство утверждают совершенное обратное: «О-о! Это нельзя пропустить! Это незабываемые ощущения»!
Кто-то во мне не спит. Трогаю живот и нащупываю крохотную пяточку. Кто ты? Дай мне знать о себе! Если ты – он, стукни мне в правый бок, если она – стукни меня слева. Пяточка молчит, а потом начинаются двухсторонние удары.
«А вдруг двойня?»  – удивляюсь я.
Проклинаю «УЗИ» – глупое существо, не сумевшее распознать пол, не утолившее мое материнское любопытство.
За окном лежит мягкий январь. Вспоминаю скомканный Новый год. Спешные поздравления, шампанское, которое мне нельзя пить, новогодний стол, от которого я, втайне дико боясь располнеть, сама же приготовив, отказалась. Начинаю хотеть есть. Так хотеть, что не могу справиться с голодом. Грузно перелезаю через крепко спящего Илью. И почему устроено так, что женщины спят возле стенки? На кухне достаю из хлебницы сухарь, он не белого и не черного – серого  цвета.
«Грубого помола мука благотворно влияет на малыша»,  – говорю я сомневающемуся во мне материнству.
«Грубого помола мука не осядет навечно на твоих бедрах!»  – сдавленный, откуда-то снизу живота, доносится до меня голос VIP. Я радуюсь им, старым, давнишним знакомым.
За окном лежит мягкий январь. Чуть схватившаяся морозцем хлябь выглядит как огромный мясной студень.
Возвращаюсь опять в постель. Не спеша ем засохший хлебец, словно сосу, как новорожденный соску. Крошки сыплются нам с мужем в постель, он спит, не замечая их, я не сплю, подверженная иглоукалыванию.
От позвоночника отслоилась боль и пошла медленно вниз… вниз… и вниз… Вмиг онемела душа, а вместе с ней и нижняя часть поясницы.
… Я давно не встречала ранних рассветов…
Скорая помощь рвала кисею тусклого фонарного луча. Она наслаждалась уличной тишиной и безлюдьем, и сама, подражая им, ехала сквозь чуть заметную зарю безмятежно и еле слышно.
Где-то в кварталах десяти поджидало меня, словно жертву, областное родильное отделение.
Сквозь мое тело, как будто электрический разряд, прошла пока одна единственная схватка. С момента ухода боли истекал час. Я судорожно ждала ее повторного наступления, чтобы установить схваточную  периодичность.
Илья всю дорогу сжимал мою влажную ладонь, словно в его руке находился резиновый тренажер для пальцев.
Фасад родильного дома напоминал романтизм. Белой лепниной спелый виноград струился откуда-то из-под его крыши.
Схватка повторилась через час двадцать. Круглые часы, висящие над входом в приемное отделение, показывали половина шестого утра. Я повалилась на мягкую кушетку, подтянув чуть ли не до самой груди согнутые в коленях ноги.
- Ребенка не задуши,  – обратилась ко мне фельдшер.
Ноги пришлось опустить, отчего боль сделалась острей и пронзительнее.
«Ничего, это еще терпимо,  – пыталась рассуждать я, оценивая запас своей болезнеустойчивости.  – Если это и есть нестерпимые предродовые схватки, то я смогу родить не менее десяти детей – пять девочек и ровно столько же мальчишек».
Я кивнула Илье через боль. Он стоял в проеме коридорных дверей, словно не смея переступить порог священного для мужчин заведения.
- Не хотите ли поприсутствовать на родах?  – завидев смятение на мужском лице, спросила Илью фельдшер.  – Насколько я в курсе, здесь есть подобные платные услуги.  –  Фельдшер, видимо, была шутницей, а кроме того, в этот жуткий предутренний час у нее вообще было хорошее настроение.
Стараясь отшутиться в ответ, чтобы не быть в глазах женщин смешным, Илья мужественно, как только смог, улыбнулся и ответил отказом на предложение.
- У меня неотложная работа, к счастью,  – сказал он и в доказательство посмотрел на наручные часы, долго, почему-то, не вылезавшие из-под рукава его зимней куртки.
Фельдшер перевела на меня взгляд и иронично-задорно подмигнула. Не знаю, нравилось ли кому или нет ее подобное полушутливое поведение, но мне в тот же миг сделалось гораздо легче. Я села на кушетку, облокотившись на стену спиной, и в подтверждение важности работы Ильи сказала мужу:
- Езжай домой, поспи хоть немного.
Илья помедлил, послал мне украдкой воздушный поцелуй и ушел в рассвет, который я, к сожалению, не могла в это утро встретить.
Я следила за тем, как заканчивалось мое торопливое оформление. Откуда-то из глубины, из самого чрева больницы, доносились негромкие голоса врачей, акушерок, санитарок, еще каких-то людей, возможно даже самих рожениц. Обстановка настраивала на мирный лад, я начала успокаиваться, готовая к тому, что меня вот-вот отправят рожать, наверное, в специально подготовленную для этих целей комнату. Мои широко раскрытые глаза начинали постепенно восстанавливать свои естественные размеры.
Часы отмерили пятнадцать минут с тех пор, как я переступила порог приемной родильного отделения. Фельдшер уехала. По потайной лестнице спустилась с верхних этажей низкая полноватая женщина. Она взяла мой пакет вещей, наскоро сложенных дома Ильей, и повела меня туда, откуда нас выйдет уже двое.
Я хотела улыбнуться, но не успела. Из-за приоткрытой двери одной из предродовых донеслись женские крики:
- Уйди, сволочь!!! Уберите ее отсюда!!! Пошла от меня вон, сволочь, сволочь бездушная!!!
Я вмиг, как при июльской жаре, покрылась испариной. Сердце, загнанное под грудную клетку, чувствуя, что ему некуда бежать, задергалось с девятью степенями свободы.
Подталкиваемая санитаркой, я вошла в палату напротив.
Здесь заканчивается набор слов. Иссякает романтизм. Истощается мечта. Пропадает желание жить и надеется. Мне показалось, что именно тут существует предел женских беспомощных слез, страхов, терпения и унижений. Серый потолок предродовой, как в камере пыток, нависал над моей головой непроницаемой равнодушной тушей. Сюда, скорее всего, не заглядывает и сам Бог. Бог – мужчина, и,  несмотря на власть, обходит стороной столь женское заведение. Я просила милости у него, но он… просто не слышал, отгороженный от моих мук серой бетонной беспросветностью. С дрожью я вспомнила про Илью. Хорошо, что его рядом нет. Для других людей мой муж – врач, для меня же, в первую очередь, мужчина.
Снова и снова вцеплялась в плоть звереющая острозубая схватка. Я зажала угол одеяла в кулак и с силой начала его на себя тянуть, представляя, что выдергиваю изнутри, словно корень зла, раздирающую меня на части боль. Путалась в ногах и трещала по швам и без того рваная, пахнущая отбеливателем, неродная ночнушка.
Сделав часть своего дела, схватка уходила. Уходила, чтобы вернуться. 
«В этот раз все было гораздо сильней,  – оценивала я болезненные ощущения,  –  если это предел, максимум дозволенной мне боли, то я смогу родить для Ильи восьмерых, но не более, детишек».
Между схватками меня смаривал сон, тревожный, как у беззащитного травоядного зверя. Я предчувствовала, что хищная боль охотится на меня, собираясь поймать, разорвать и проглотить мое тело.
Сон унимал боль, действовал как наркотик, дурманил и смягчал действительность. Мне снилось, будто Илья работает в областном родильном отделении. Он кодирует женщин от боли. Он снимает зависимость от врачей. Он выводит из состояния стресса и предродовых опасений.
Невзирая на мой полудрём, пошла по телу новая схватка.
«Илья, Илья, скорей, скорей закодируй меня от боли!»
 Мой муж мечется по запутанным коридорам больницы, но не может меня найти. Лабиринты больничных ходов неисповедимы.
Страшный крик врывается в мой полусон, связывая воедино явь и мнительную нереальность:
- Сволочь!!! Сволочь!!! Уберись от меня!!! Уйди!!! Сволочь!!! Сволочь проклятая!!!
Приснившийся мне Илья замедляет свой неистовый бег, останавливается, пораженный истошными воплями, оглядывается вокруг, все еще не теряя надежды придти мне на помощь, нехотя тает в лучах позднего январского утра, исчезает затем из моего сна вовсе…
Я ощущаю боль, прежде чем осознаю происходящую со мною действительность. Просыпаясь, открываю глаза и стискиваю зубы. В зубах угол наброшенного на меня одеяла.
- Осмотр, девочки,  –  говорит приближающаяся ко мне врач. – Как часто идут схваточки? Через полчасика? Та-ак. Нечасто, нечасто. Хорошо,  – врач ласково треплет меня по коленке.  – Полежим пока.
Врач ушла, боль отпустила.
«Шестерых, более не осилю»,  – подумала я, вытирая о подол ночной рубашки бегущие по лицу капельки болезненного пота.
Я привстала и дотянулась рукой до пакета. Десять часов утра показывала заставка на моем сотовом телефоне.
С приходом сестры, принесшей мне в стакане воды, трескучая протяжная боль возобновилась. Две минуты, наполненные болью, я безжалостно вычеркнула из жизни. Сестра смочила кусочек ваты и протерла им мои растрескивавшиеся губы.
«Наверное, только четверых»,  – подумала я, переводя дух после схватки.
Ухаживающая за мной медсестра умиленно улыбалась. Я догадывалась, что должна ей за эту улыбку толстую пористую плитку белого ванильного шоколада.
Не знаю даже, что хуже: терпеть из последних сил длящуюся схватку или в страхе лежать, слушая свой организм, поджидая ее наступления.
Время от времени, примерно каждые пятнадцать минут, из палаты напротив доносились крики:
- Сволочь!!! Ненавижу!!! Ненавижу, гадина!!!
Меня тотчас брала в свои руки жуть. Кто там? Кто там кричит? Интонация и тембр голоса принадлежали, по моим представлениям,  сумасшедшей. Я всегда, когда слышала дикий вопль, вспоминала о фильме Джейн-Эйр. Перед глазами всплывала темноволосая, косматая, психически больная женщина, мечущаяся от нестерпимого страха.
- Сволочь!!! Отпусти!!! Не подходи ко мне!!! Сволочь!!! Стерва!!!
Доносившиеся до меня ругательства учащались.
«Неужели я также буду орать, когда мои полчаса отдыха уменьшиться ровно в половину?»  – Думала я всякий раз, когда раздавались крики. 
Чем чаще случались схватки, тем менее продолжительно, но более интенсивно они протекали. Я ждала момента, когда боль достигнет апогея, а периодичность сойдет на нет. В этот момент я должна буду превратиться в маму.
Во время передышки я оценивала запас своей болезненной прочности. Чем, интересно, можно его измерить? Какая величина с точностью отразит чувствительность к испытаниям и боли?
От коленей вверх снова пошел спазм… замер в бедрах… постоял в области живота… выплеснулся в основании груди… подкатился комком к горлу.
«Двоих, больше не рожу. Девочку и мальчика»,  – я решила, что количество потенциальных детей – и есть та искомая величина, по которой можно судить о женской нечеловеческой боли.
 Двенадцать ноль пять вновь увидела я на своем сотовом телефоне. Откуда-то с верхних этажей запахло обедом. Меня замутило, и я постаралась отвлечься. Может, позвонить Илье? Что сказать ему? Чем обрадовать? Позвонить маме? Отцу? Пожаловаться? Поплакаться в трубку?
Отложив телефон, я приготовилась к новой болезненной атаке.
- Сволочь!!! Тварь!!! Отойди!!! – вместе с ругательством до меня донеслись рыдания.
Боль плелась через протоптанный в моем теле путь, останавливаясь в излюбленных местах, словно она никуда не спешила, а прогуливалась.
- Наглая!!! Тварь!!! Отпусти!!! Не касайся меня совсем!!! – я подхватила истерическую волну, и мне захотелось в тот же ритм закричать, сливая в унисон свой душераздирающий крик и вопль ругающейся сумасшедшей. Вместо крика вырвался стон. Я не знала, на кого можно выплеснуть свою боль, и свой страх, и свой стыд, и боязнь, и позор, и сомнение.
«Больше не рожу! Ни одного! Никогда! Не смогу!  – плача, прошептала я и поняла, что запас прочности вышел.  – Что же дальше? Потом? Что? Неужели я достигла предела»?!
Деформированное болью сознание становилось нечетким, неуловимым и ломким.
«Ничего, потерпи! Потерпи до часу,  – успокаивало меня материнство.  – Ровно в час начнет кодировку Илья и тебе обязательно, обязательно станет легче»! 
«Да, да»,  – соглашалась я с материнством.
После схватки до меня дошло, что, возможно, сумасшедшая ругается не на врачей, не на сестер, не на того, кто приходится отцом ее ребенку. Мне показалось в какой-то момент, что она ругается с болью.
В палату заглянула приносившая мне воды медсестра:
- Рожаешь?  – спросила она и участливо на меня посмотрела.
Я промолчала. Очевидность моего положения сама за себя говорила. Мне ничего не оставалось делать, как задолжать этот сестре еще одну, теперь с миндалем, шоколадку.
В ожидании запредельной по болевым ощущениям схватки я могла только молиться:
- Господи, помоги мне! Помоги мне, если только ты меня слышишь,  – шептала я, еле ворочая липкими и сухими губами.  – Дай мне, господи, сил продержаться до часу дня, а дальше Илья, дальше мой муж обязательно, обязательно мне поможет…»
Схватка медлила, испытывая еще и терпение.
В светлом полуденном коридоре мелькнула чья-то широкоплечая тень. До половины стеклянные двери распахнулись. Возле меня стоял человек, не женщина, что, казалось мне противоестественным, а мужчина. Ничего не спросив, он сделал осмотр, для чего я с боку перевернулась на спину.  Внимательно на меня посмотрел. Дотронулся своей длинной узкой ладонью до моего лба, словно проверяя, нет ли температуры. Подошел к столу, сделал на листке несколько записей. Я заметила вытянутое худощавое лицо, высокий лоб, русые волосы, выбравшиеся из-под врачебного головного убора.  Возле ног вошедшего в палату мужчины клубился не то туман, не то пыль, не то смог… Глаза застилал мне пот и измучившая меня боль, сочащаяся горючими слезами. Так же как и зашел, мужчина бесшумно вышел. В коридоре за дверьми мелькнула пола его свежего халата.
Боль подошла снова. Я вдруг поняла, что мне просто не пережить очередную предстоящую схватку. Скрипучая с панцирной сеткой койка показалась мне смертным одром.
В палату снова забежала медсестра. Увидев на столе листок, бегло его прочла, схватила шприц, вскрыла ампулу, подошла ко мне и, в предвкушении третьей шоколадки, широко улыбнулась:
- Подставляй руку. Обезболивающее прописали.
От удивления мне пришлось забыть, кто я и зачем я есть. Я получила в вену укол, даже не ощутив острия иголки. Неужели я так усердно молилась?
 Всякий раз, когда подступала боль, я до синих в глазах искр зажмуривала глаза и вгрызалась зубами в край скомканного, оставшегося без одеяла пододеяльника. А что бы было, если бы не обезболивающее???
«Раз… два… три…,  – измеряла секундами я продолжительность течения своих схваток,  – двадцать восемь…. двадцать девять… тридцать…» Теперь я достигла стадии в тридцать секунд, той черты, на которой боялась поддаться сумасшествию. 
Через приоткрытую дверь я видела, как кого-то еще привели в палату, расположенную напротив. Этой роженице не повезло. Не хотела бы я в момент схватки смотреть, как падает, бьется головой о пол и кричит чья-то сумасшедшая жена из фильма Джейн-Эйр.
- Сволочь!!! Не могу я больше терпеть!!! Сделайте мне кесарево!!!  – едва я успела пожалеть вновь прибывшую на роды девушку, как вызывающая нервоз истерика возобновилась снова.
Что-то вполголоса говорили врачи, прикрикивали на трудную пациентку медсестры, шумели во все горло ничему не удивляющиеся санитарки. Я слышала обрывки фраз и понимала части этих обрывков.
- Доносила – рожай!
- Не хочу! Он не нужен мне! Вытащите и забирайте его себе!
- Хороша!..  Нарожали своё...  Вырастили...  Выучили... Терпи!.. На бок ложись!.. Пять минут еще!..
- Не могу!!! Не могу терпеть!!!
- Куда! С ума сошла, что ли!  Ложись! Задушишь! Ногами замнешь!
- Сволочь!!! Или кесарево или…
В этот момент мимо палатных дверей пронеслось растрепанное существо, женщина, скорее всего, девушка, в рваной, хуже, чем у меня, ночной рубашке, шлепая босыми ногами о настил стершегося паркета.
Изо всех дверей, явных и потайных, посыпались работники роддома. Где-то зазвенело, забренчало окно, вероятно там, где заканчиваются стеклянным тупиком узкие больничные коридоры.
- Она раму хочет открыть!!! – Услышала я чей-то голос.
- Не могу-у-у-у!!! Надоели все!!!  – слышались звуки борьбы, треск больничных изношенных одежд, вздохи, хрипы, шлепки и возгласы.
- Поднимись!!! С пола поднимись!!!
- Господи, у нее эпилепсия!!!
- Ребенка убьет!!!
- Не опирайся на живот!!!
- Не могу я справиться с ней!!!
- Рожает пусть прямо здесь!!!
- Не могу-у-у-у!!! Не хотела я этого ребенка!!!
Меня колотила январская дрожь.
В ужасе начинаю звать на помощь. В больничном коридоре суета. Мой крик, мой призыв вряд ли кому-то интересен. Словно лопается что-то внутри. Чистая льется из меня вода, кристальная, будто из святого источника…
На крик приходит медсестра, смотрит на меня, улыбаясь:
- Скоро рожать отправимся,  – говорит она мне.
 Я решаюсь на первый за день вопрос:
- Куда отправимся?
На лице медсестры недоумение:
- Как куда? Рожать!
- А что я сейчас делаю?
- К родам готовишься.
- А где я буду рожать?
- В родильной палате.
- А как я туда попаду?
- Ножками добежишь,  – смеется медсестра, зная, что у нее, словно в игре очки, за это накапливаются шоколадки. 
Снова подступает боль. Зажмуриваю глаза, засовываю в рот большой кусок сухой наволочки.
- Потерпи,  сейчас кого-нибудь к тебе позову,  – медсестра выбегает за дверь и возвращается через минуту в сопровождении врача, как это ни странно, женского пола.
У врача заметна в руках дрожь, две нижние пуговицы вырваны, что называется, с мясом халата. Голос женщины также дрожит, она несколько заикается из-за этого:
- Ос-смотр, дев-вочки. М-матка гот-това, поч-чти. Б-более т-три чет-тверти открыт-та. Минут д-десять, п-пятнадцать ост-талось. Гот-товим р-родовую.
Десять-пятнадцать оставшихся минут несравнимы ни с чем по своей, практически, бесконечной протяженности. В палату, не имея стыда, заглядывал серый полумрак, я, не осуждая его, чувствовала, что около пяти вечера.
После инцидента с сумасшедшей роженицей в коридоре устанавливается тишина. В палате напротив чуть слышно стонет только начинающая рожать, самая несчастная на этот момент женщина.
Голос снова вошедшей ко мне в палату врача был сравним для меня с голосом пресвятой исцеляющей Богородицы:
- Встаем, девочки. Встаем, встаем, пока схваточки нет. Поддержите ее!  – врач обращается к медсестре. На враче новый чистый халат. Голос не дрожит. Движения уверенные.  – Идем, идем, скорее! Идем доставать нашего долгожданного ребеночка! 
Улыбающаяся медсестра куда-то меня вела, поддерживая под скрюченные, будто сведенные, руки, на что-то высокое сажала, словно на инвалидный  трон, обувала меня в полиэтиленовые бахилы. У меня не хватало сил удивляться странности этого обряда.
Бил мне в лицо яркий больничный свет. Окружали меня не то пять, не то шесть человек, не то какое-то другое количество. Я не умела тужиться, по их мнению. Я упускала драгоценную схватку. Меня строго ругали за это, словно за невыполненные нормативы. Раз, другой я смогла сделать требуемое,  как следует.
- Наконец-то! Ура! Ура! – услышала я сквозь бред. Я почувствовала, как уменьшился мой живот.
Маленькое, красно-синее существо, не менее измученное, чем я, мельком показали мне, на секунду приложили к груди и унесли в соседний кабинет на необходимые процедуры.
Крик…Детский крик... Звякнули где-то за стеной железной чашей младенческие весы, заскрежетали передвигаемые педиатром грузики.
Плач… Детский плач… Страшно, наверное, без мамы...
Теперь во мне ютилась душевная пустота, душевная немощность, пропасть, душевная брешь, образованная болью и терпением. За окном была темнота и я жалела, что давно не встречала ранних рассветов. Не знаю как, но я уснула.
…Одна на двоих с малышом комната – палата послеродового отделения. Все та же продавленная, с панцирной сеткой койка.  Рядом – крохотная, почти, что игрушечная, кровать, отгороженная от мира частой металлической решеткой. Привстав, я заглянула в нее… Пусто… Слышался одинокий плач... Сердце сжалось, обливаясь обилием послеродовой крови. Мне помогло подняться с пастели… материнство. Как изъеденное хищной болью животное, я потащилась на детский крик, призывающий к родному телу, теплу, защищенности.
- Вы куда?  – услышала я за спиной вопрос.
- Ребенка в палату забрать,  – ответила я, полная решимости и уверенности.
- А врач вам велел? Вас смотрели? Вы в состоянии?
- В состоянии,  – тихим эхом отозвалась я.
- А фамилия ваша как? Вы во сколько ребеночка родили?
Я удивлялась тому, что все про себя и про того, кого родила, помнила.
Ловкая, шустрая старушка засеменила впереди к педиатрическому отсеку роддома.
- Одни мамашки, чуть очнувшись, к ребенку бегут, другие, еще не родив, от собственного дитя отказываются. Давеча-то бросила ребеночка одна. Истеричка. В коридоре на полу родила. Родила и оставила. Орала, пока пена изо рта не посыпалась.
Я поблагодарила материнство за то, что оно заранее, не опоздав, поселилось в моем чувственно-эмоциональном общежитии.
Приближающийся крик был очень похож на тот, что услышала я тогда, впервые. Мне казалось, что это было два года назад, не меньше. Надо же, за одну ночь пролетели сразу два года.
Мне, как дилетанту, делались некоторые наставления:
- Кормить по требованию. После еды сон. Остальному сама научишься.
Материнство скептически скрежетало. Я откуда-то знала уже, как и что, что и зачем, зачем и почему следует делать.
Старушка вкрадчиво отворила дверь. В детских кроватках, рядок в рядок спали при неярком горящем свете те, кто недавно еще не знали, что возможна другая жизнь, полная ежедневных открытий и увлечений. Среди них был и он… брошенный истеричкой ребенок…
Раздирающийся голосок затих. Вместо плача донесся всхлип. Еще один. Еще. И еще.
- Бери. Аккуратно бери, – мягкий шепот лился в рассвет, словно детская колыбельная песенка.
 Я прижала к груди крохотное, пахнущее детским питанием, родное, бесценное существо. Оно умело дышать, всхлипывать и сопеть, смотреть, плакать, молчать,  спать, открывать глазки и бодрствовать.
Неужели это было во мне? Неужели я с этим жила? Неужели носила в себе бьющееся живое сердечко? Я поражалась воле и стойкости своего характера.
  - Как назовешь-то? Думала?  – дверь в детскую бесшумно закрылась. За дверью теперь была тишина, безгорестная младенческая безмятежность. Старушка следовала за мной по пятам, видимо, добиваясь от меня ответа.
- Я читала, что хорошо, когда в имени есть звук «м»,  – начала рассуждать я вслух.  – Этот звук означает связь мамы и ее ребенка. Мама, «м»  –  первое, что произносит малыш.
- Да всякое об имени говорят. Одни астрологию чтут, другие родственные или дружественные связи. Ты-то, ты-то как назовешь?   – Старушка не отставала от нас ни на шаг, провожая до самой палаты.  – Ты уж, прости, мне больно имя узнать хочется. Давеча из-за тебя весь персонал застращали. Жена врача, говорят. Осторожничали. Уважали.
Я без гордости улыбнулась. Отвечать на вопрос об имени я по неким причинам не торопилась. 
- Маша, например, хорошо... Дима, Тамара, Мурат… … Максим, ну, или, предположим Мирра...
Нянька начала сопеть, мучаемая любопытством.
Я сложила руки в подобие лодочки и начала качать, будто на волнах, туго затянутый в цветные пеленки сверточек.
На пороге своей палаты я спросила:
- А что за врач, мужчина, работает у вас в больнице?
Старушка наморщила лоб, задумываясь:
- Врач? Мужик? Был один, два года назад помер. Святой, его все святой называли. Добрый был, безотказный. От болезни молодым ушел. Сейчас нет никого. Разве что с проверкой с других роддомов приходят, ну или практиканты…
Я в оцепенении замерла, боясь ожидающей меня в палате темноты.
«Не трусь, вас же теперь двое»,  – шепнуло мне чувство материнства. Я шагнула во мрак и открыла настежь палатные двери.
Нянька разочарованно и обиженно на меня смотрела.
- Как назову?   – уточнила я ее наболевший вопрос. Старушка закивала головой, немного взбодренная и обрадованная. Решение было принимать не просто. Я вдохнула ментоловый воздух и решительно сказала:
- Мишей… … …
Половина шестого утра показывали круглые часы, висящие над входом в послеродовое отделение. Я видела их циферблат через открытые в палату двери. Солнышко января не хотело вставать так рано. Крепко спало и мое, укаченное на руках, январское  солнышко. Я смотрела в окно, в облака, вдаль. Поднималась с востока заря. Я давно не встречала ранних рассветов.
***
Над нами нависли горы. Простые и причудливые. Высокие и низкие. Плоские и остроконечные. Некоторые из них имели лица – нечеловеческие черты вызывали у меня улыбку или усмешку. Некоторых лиц я боялась.
Мазда, с поджившим глазом, с одной единственной ссадиной в районе «ноздрей», предчувствуя скорый отдых, карабкалась вверх и вверх по узкой асфальтированной дороге. За ее крышу цеплялись граб и кизил. Пряталась за их спины обнаженная бесстыдница  – ствол ее был мягок и наг, словно неприкрытое человеческое тело.
От напряжения в пути Илья щурил глаза – я видела его отражение в зеркале-панораме. Я сидела сзади. На моих руках спал шестимесячный Мишутка. Вся семья была в сборе.
Мимо нас тянулись в двух направлениях паломники – шедшие вверх – уставшие от длительного подъема, спускающиеся вниз – довольные и веселые, несмотря на тяжелую тару в виде пластиковых канистр, наполненных святой водой. Та целебная вода и была нашей целью.
«Ты никчемная мать»,  – часто говорила мне совесть, когда я не могла успокоить плачущего навзрыд Мишутку.
Совесть оспаривало материнство.
Мишутка слишком часто плакал. Плакал до тех пор, пока мы с Ильей, обойдя всех возможных врачей, не решились обратиться за помощью к экстрасенсорным силам.
Что и говорить, но самой мощной экстрасенсорной силой в нашем оставшемся без названия городе была мама Максима.
«Я туда не пойду»,  – наотрез отказавшись, говорила я, не на шутку испугавшаяся услышанного от Ильи предложения.
«Я пойду. И Мишутка»,  – тоном, не требующим возражений, сказал Илья и назначил день роковой встречи.
Нежился за окном июль – самый умный из месяцев лета – его голова, его макушка.
«Может быть, это июль, умничая, диктует Илье правильные решения?» – подумала я и приняла поступок Ильи, как должное.
Иногда я пыталась мучить мужа вопросами:
- А что ты ей скажешь? Как представишься? Вспомнит ли она тебя? Спросишь ли о Максиме? О месте его… постоянного жительства?
Илья плотно сжимал губы, стараясь дать понять, что он очень занят. Однажды он не выдержал и ответил:
- Тянет меня туда, к ним в дом, тянет. Понимаешь? Чувствую, что она поможет. Сглаз снимет или еще что-то…
Я ждала дня икс и замаливала ночами грешные поступки молодости.
В выбранный срок мы отправились в известном направлении. В моей душе, казалось, скребутся не только кошки. Мне представлялось, что туда запустили еще и свору цепных собак.
 Возле ворот того самого дома наша машина остановилась. Илья вышел из нее, а я, не вставая с места, протянула ему начинающего снова капризничать Мишутку. Взгляд Ильи немного успокаивал меня. Я читала в его глазах только одно: «Я знаю, что делаю».
Со своего места я видела, как мой муж несколько раз позвонил, а затем постучал кулаком по воротам. Ответа не было. Напряжение внутри меня постепенно начало спадать, уступая место жизненному разочарованию. Я ждала от этого места чудес, ждала их и боялась.
Сложившейся ситуации нисколько не смущался июль. Еще искрилась роса, осевшая на травы в утренний час, и туманился овраг, где мы однажды были с Максимом…
Илья снова постучал в ворота. И снова тишина, не будучи гостеприимной, промолчала на очень настойчивое «Пустите!».
Илья обернулся и посмотрел в сторону нашей машины. Я пожала плечами, не зная, что делать.
Ниоткуда дунул теплый ветерок, разросся затем, моментально превратившись из ветреного мальчонки в юношу. Затем, возмужал, окреп, собрался с силами и…толкнул ворота. Ворота скрежетнули и вдруг улыбнулись серьезной вертикальной улыбкой. Кошки и собаки, временно живущие во мне, завыли и зашипели. Подтявкнул им и Цыган, а может, и его потомок.
Мне вспомнился полудворовый лохматый пес, черный-пречерный, смоляной даже. В его собачьих чертах я некогда улавливала черты лица Максима.
Мишутка перестал плакать и потянулся рукой к щели между воротами и стеной забора. Илья толкнул ворота плечом и скрылся за ними.
В этот момент я осталась одна, не считая Мазды, однако она мне ничуть не мешала. В этот момент я могла спокойно рвать себе душу, вспоминая о том, что уже никогда не забудется. Никогда не забудется и никогда не случиться снова.
Я, предчувствуя слезы, приготовилась вспомнить, как старый клен гладил нас с Максимом по плечам, когда… когда… Ворота отварились, и оттуда вышел улыбающийся Илья с Мишуткой.
Я всхлипнула и прогнала мысли далеко-далеко, за туманный овраг, за действительность.
«Свято-Троицкий монастырь в горном ущелье. Путь к исцелению и вере»,  – прочитала я на обрывке протянутой мне Ильей, пожелтевшей газеты. Ниже заголовка шла статья с цитатами очевидцев.
- Нам туда,  – сказал мне счастливый Илья и в подтверждении своих слов чмокнул Мишутку в затылок.
Я округлила глаза и начала, было, спрашивать.
Мои вопросы были известны Илье и без слов.
- А там никого нет. Дом на замке. И газета валяется возле порога…
Мишутка с радостью перебрался ко мне на руки, сказал трижды «Агу» и засунул большой палец в рот, где уже наклюнулись верхние молочные зубки.
Я опять хотела что-то спросить у Ильи. Он опять заторопился с ответом.
- Я так чувствую. Так надо.
Словно заулыбался его словам жаркий июль – по луже – расплескавшейся воде из колодца  – пошли от ветра зыбкие круги – полуулыбки.
Илья завел машину.
- А вдруг ты ошибаешься?  – мне бесконечно хотелось слышать от Ильи доказательства его правильного решения.
 Из ворот, волоча за собой длинную цепь, вышел Цыган. Тот же, с синим отливом, окрас. Тот же философско-жизненный, как у Максима, прищур. Цыган внимательно посмотрел на июль, словно читая его мысли, и отрицательно замотал головой, туловищем и хвостом. Своими жестами Цыган говорил: «Нет!».
- Вот видишь, – иронизировал Илья, – а ты сомневаешься…
                И июль еще раз улыбнулся….
***
…- Вот видишь, – сказал Илья, – а ты сомневаешься. Посмотри сколько людей. Посмотри. С детьми. С грудными даже.  Чем выше забиралась наша машина, тем больше людей ругали и проклинали ее за бестактность: «И так дорога узкая, еще на и машинах умудряются протискиваться!»
В силе святой воды я ничуть не сомневалась. Я сомневалась в том, что мама Максима, не захотев общаться с нашим сыном, вызвалась помочь ему вот таким странным чудодейственным способом – посредством волшебной газеты.
Асфальтированная дорога стала заканчиваться, перерождаясь в грунтовую, а затем в грунтово-булыжную.
- Дальше пойдем пешком,  – сказал Илья и припарковал машину перпендикулярно одной из отвесных гор с лицом чудовища.
- А вдруг здесь нельзя оставлять машины?  – спросила я Илью.
- И кто это может запретить? – Илья картавил, сюсюкаясь с сыном.
- Оно… – кивком головы я указала Илье на монстра.
Странно, но он не вздохнул, не покачал головой, не покрутил возле виска указательным пальцем и не удивился.
- Присмотрись,  – он улыбнулся, – оно доброе…
Мы медленно потащились в гору. Мишутка гундосил и строил рожицы, сродни тем, что однажды скорчили горы.   
«Горы,  – думала я,  – горы…горный воздух… можжевеловый куст… сосна..»
- Илья, дыши глубже! – вдруг скомандовала я.  – Мишутка, вдыхай!  – Я показала сыну, как это надо делать. Он обрадовался. Засуетился у Ильи на руках. Одарил меня счастливой улыбкой и, пару раз глубоко вдохнув, зашелся и снова нахмурился.
- Чего толку-то,  – отозвался Илья, шедший впереди и несший на руках Мишутку.
- Как чего? Горный воздух успокаивает, стабилизирует нервную систему …
- Это-то да… Но смотри, сколько здесь припаркованных машин…
Я огляделась. Ничего себе! Как высоко в горы забралась цивилизация! Я понюхала можжевеловый куст – он пах бензином…
Грунтово-булыжная мостовая преобразовывалась в булыжную. Машины оставались сзади, с сожалением посматривая вслед своим удаляющимся хозяевам. Им не дадут испить целебной воды. Окропят, разве что только ею.
Я ощущала, что идти становиться все тяжелей и тяжелей – воздух очищался и разряжался одновременно. Уши закладывало. Голова кружилась.
Удивительно, но чем чище становилось вокруг, чем больше кислорода попадало в легкие, тем больше замедлялся и утяжелялся шаг. Мне хотелось упасть в жимолость и не шевелиться. Те, кто спускались вниз, смотрели на нас с плохо скрываемым сожалением.   
Наконец горный лес сжалился и над нашей семьей – расступился, открывая вершины гор и мелькающий среди них свет. Свет капал синью небес прямо в чашу, стоящую посреди каменного двора. У чаши толпился народ – дети, мужчины, женщины в длинных юбках и в платках, наспех завязанных.
«Вот почему здесь целебная вода! Она смешана с небом, с его синевой!»
Я, больше ничего не замечая вокруг, поспешила к самому сердцу волшебной чаши… А из чаши струилась вода, синяя, мудрая, как глаза июля…
***
…Горы жили века, миллионы лет, некоторые – миллионы миллионов. Они видели все или очень многое. Их «лица» отражали эмоции судьбоносных страстей, нечеловеческие испытания жизнью, небесную кару и снисхождение.
Мне казалось, что однажды горы увидели то, отчего перестало биться их некогда живое сердце, то, что невозможно себе представить, то, что недоступно сознанию человека, то, отчего они все окаменели.
Здесь были и разинутые рты, и выпученные глаза, и искривленные губы. Здесь были вывороченные наизнанку горные души, поросшие, словно добром, реликтами.
Быть может, Сам Рок однажды явился сюда, показался во всей красе, удивил, испугал, расстроил и… околдовал каменные тела. Пусть будущее любуется ими! Пусть знают все, что Рок всемогущ, пусть помнят о нем, пусть опасаются и благоговеют!
 …Я и мой муж сидели в тени, на резной скамейке, стоящей напротив чаши со святой водой.
Мишутка спал у меня на руках, напившийся и окропленный каплями чистоты и безгрешности.
Илья прибывал в неге и полудреме. Он проделал огромный путь – путь в тысячи километров до места, в котором должна брать исток наша семейная безмятежность. Путь его души до этого места был еще продолжительнее. Я знала, с каким трудом он, врач, поверил в преобладание высших сил над смертным разумом.
Я была живее всех живых…
Позади скамейки начинался обрыв – спуск на дно горного ущелья. Начало спуска было отгорожено мало кого останавливающей веревкой. На спуске рос горный чабрец,  за которым охотилось одичавшее в цивилизации общество.
Прямо передо мной высилась гора с пустыми впалыми глазницами – полостями, проделанными когда-то древним океаном. Странно, но мы находились сейчас в его невидимой соленой пучине, пучине, которая вопреки бытию, растворилась, рассеялась и превратилась в воздух.
Когда-то полости гор служили монахам кельями. Цивилизация дотянулась и сюда своими индустриальными лапищами. Монахи были уже не те, в том смысле, что на сегодняшний день, текущий в двадцать первом веке, их жилье было вполне приемлемым – на другой стороне ущелья раскинулась монашеская деревенька. Беленые домишки издали походили на белые грибы – они имели прочные стены и крепкие темно-коричневые крыши.
 За чашей, из которой люди черпали воду и надежду, стремились вверх по горе высеченные из камня ступени. Ступени упирались в храм, стоящий, словно на ладони, на одной из горных площадок. Над храмом, почти на пике горы, высилось изображение Христа на фоне нарисованного голубого неба. Оба неба, естественное и искусственное, сливались. Сливались и капали их синевы в свято-каменную чашу. А в чаше плескалась одна на всех безмятежность…
В храме было тесно телам, но просторно душам. Сквозь поры скалистых стен в святилище проникал солнечный луч, выхватывая суть из икон, образуя у фресочных святых нимб, символизируя добрый знак – Знак Доброй Веры…
Там, наверху, пахло неземным и ладаном.
Здесь, у подъема в храм, люди обсуждали мирское:
- На кой мне туда лесть? Я давеча ноги попереломала.
- Пещерный город там, говорят.
Две средних лет женщины, обтирающиеся  на жаре платками, смоченными святой водой, подсели к нам на скамейку.
- И на кой он мне – город пещерный? Кого еще я там не видела?
- Монахиня, говорят, туда сбежала…Из монастыря прямо… Год уж живет, говорят…
- Монахиня… ну и что? Эка невидаль? Вон ходят-бродят…
Мимо нас, словно мыши, прошмыгнули в монашеской одежде девчушки в черном – их головы были опущены, а взгляд устремлен в землю.
«Неужели они никогда не смотрят вверх, на небо, туда, где наверняка окажутся их души после прихода смерти»? 
- Говорят, там целитель живет – травами лечит…
- Целитель? Шарлатан, небось. Вон, смотри, чабрец все несут – бесплатно! Рви да лечись на здоровие!
- И правда…  – Одна из женщин подошла к краю обрыва и попробовала пролезть под веревкой. Пыхтя от напряжения, она проговорила:
- А то… иди… километра… … два-три… в гору…
Многие довольствовались тем, что достигли местных высот. Их вера и любопытство и здесь были полностью удовлетворены.
Я же от услышанного почувствовала приступ волнения, и запах мяты, выбравшись из ущелья, тут же воспарил надо мной…
Я еще раз подошла к чаше, и святая вода, не лишенная чувств, одарила меня полуулыбками – кругами от моего к ней прикосновения...
…Пещерный город походил на скелет. От настоящего живого города остались только камни да выщерблены.
Пещерный город мог говорить. Он говорил на языках ветров, которые играли на его костяке, словно на флейте. Из полостей побольше раздавался низкий глухой звук. Небольшие скважины гулко звенели в миноре. 
Пещерный город был населен – в каждой из его руин жили ящерицы.
Тёк полдень, и вездесущих туристов в городе пещер было мало. Лучи солнца здесь казались короче и от этого жгучее – это мы, люди, подобрались ближе к солнцу.
Руки пахли талым воском от свеч, и мне казалось, что я вся пропитана волшебством и молитвами...
Илья был измучен жарой и дорогой, но в его глазах я не видела раскаянья в содеянном.  Его глаза отражали древность времен, которая, превозмогая все, дошла сюда, к нам, из глубины веков, дошла, найдя в себе силы, дошла и выстояла. Питаясь безграничной силой древности, Илья забывал про усталость и сон, шел вперед, ведомый интуицией и Роком.
Мишутка молчал – перебирал ножками, закутанными в ползунки и пинетки, стаскивал с головы чепчик, просил пить и, сидя у Ильи на руках, оглядывал каменную вселенную.
Я, привыкшая к тому, что Мишутка плачет, не верила ни себе, ни ему. Я не верила и в то, что мама Максима смогла простить меня, смогла найти в себе силы, силы для того, чтобы помочь чужому сыну, сыну, которому жить и жить.
Вместе с песней ветров звенела тишина. Я боялась ее скончаемости. Мне казалось, что Мишутка, исчерпав весь запас чудес, вот-вот закричит, закатится оглушительным долгим плачем и опять, опять меня будет терзать совесть, а мое материнство, призванное на помощь, будет бороться с ней, с ней и с Мишуткиным плачем.
В горах совсем по-другому струилось время. Минуты вытягивались, чтобы хоть немного походить на высокие горы и их удлиненные тени.
Здесь, в местах тишины, жили когда-то люди. Жили так же, как мы – растили детей, готовили обед, шутили и плакали. Кое-где сохранился их быт – молельни с чуть заметными изображениями икон, склепы, повторяющие контуры тел, подвалы с подобиями закромов и хранилищ. Но лучше всего сохранились виды с гор – волнующие, манящие, сулящие вечность и душевную свободу.
Я шла за Ильей, не чувствуя утомления. Цеплялся за платье горный шиповник, и мне представлялось, что это город пещер не хочет отпускать нас, просит остаться здесь навсегда, словно мы втроем смогли бы изжить воцарившуюся в нем пустоту. Так мне казалось…
Илья остановился возле огромной ямы. В яму вели стертые и размытые ступени.
- Это колодец,  – сказал мне Илья.  – В нем собиралась вода – дождевая и талая. Колодец – это жизнь города, без него не может существовать ни одно селение.
Я остановилась рядом с мужем и попробовала заглянуть внутрь ямы. Внутри роилась темнота. Я подняла камень и бросила его в колодец. Тишина. Тишина… … Удар, еле уловимый слухом.
- Глубокий,  – отметила я.
- А знаешь,  – спросил Илья,  – почему вымирали древние города?
Я, чтобы не расходовать энергию на слова, отрицательно покачала головой.
- Враги подбрасывали в колодцы больных животных. Вода заражалась. Начинались болезни…
«Надо же,  – подумала я, – люди жили благодаря колодцу, благодаря ему же и умирали»…
За колодцем начинался спуск с горы. Корни деревьев образовывали лестницу. Я решила пойти вперед, чтобы хоть как-то защитить свою семью в случае падения.
Нам сопутствовала тишина. Тишина и песня ветров. Песня ветров и голос… женский голос… голос мужской… среди леса и знойного безлюдья.
Я прислушивалась и не могла понять, то ли это ветер твердит человеческую речь, то ли это сознание, соскучившееся по голосам, их воспроизводит. Я пробовала замирать. Голоса звучали…
- Слышишь?  – вдруг спросил меня Илья, осторожно спускающийся вниз, крепко держащий одной рукой Мишутку.
Я вздрогнула и, обернувшись, посмотрела на мужа. Он стоял на платформице земли, держась правой рукой за сук орешника.
- Слышишь? – переспросил Илья.
- Я думала мне это мерещиться.
- Я тоже так думал.
Мы молча постояли с минуту. Голоса доносились откуда-то из расщелины, шедшей параллельно горному спуску.
- Туристы?  – я посмотрела на Илью в ожидании подтверждения.
Он пожал плечами полу-утвердительно.
Нам ничего не оставалось, как продолжить спуск. Мишутка, утомленный своим исцелением, укаченный отцовской ходьбой, задремал, приоткрыв ротик и сжав кулачки.
По мере того, как мы подходили к середине горы, голоса усиливались, а песня ветров слабела. Голос женщины… Голос мужчины… Голос? Или карканье вороны в безгрешном небе?
Впереди, среди извивистых стволов горных деревьев, я увидела узкий вход в расщелину, напоминающую пещеру. Возле входа росла жимолость, слишком ухоженная, чтобы быть дикой…
Я указала Илье на эту находку.
- Давай зайдем туда,  – предложил мне Илья.  – Там, наверное, кто-то уже есть из приезжих. Голоса-то оттуда слышатся.
- А что там?  – спросила я мужа.
- По-моему, дом какой-то древний сохранился. Видишь, что-то похожее на постройку…
Я посмотрела в сторону расщелины и действительно, отрицать то, что здесь можно жить, было бы бессмысленно.
Мы изменили траекторию своего движения и направились к входу в пещеру. Под нашими ногами сыпалась и хрустела сухая земля. Шуршал лист, рано облетевший с деревьев от летнего обезвоживания…
Голоса вдруг стихли, и пространство вокруг наполнилось настороженностью.
Возле входа в пещеру мы с Ильей остановились. Переглянулись. О чем-то подумали, догадались, быть может, подсознательно.
Я перекрестилась. Илья взял меня за руку, и мы, чуть нагнув головы, вошли… в прошлое…
То, что я увидела, потрясло меня так, как, наверное, потрясло горы, когда они встретились с Самим Роком. На моем лице скомпоновались сразу несколько гримас, подобных тем, что мы видели у чаши с водой, где черпали себе в запас стойкую безмятежность.
Я застыла, словно каменный монстр, выпучив глаза, открыв рот и искривив губы. И если бы Рок хотел, он вполне смог бы меня превратить в камень, и я стояла бы так тысячу тысячелетий, медленно вырастая в глыбу и возвышаясь над уровнем моря.
И тогда бы я никогда не узнала сложившейся вокруг меня тайны!
Слава Богу, что Рок этого не сделал! Слава Богу! Слава Богу потому, что Рок – это и есть Бог, сжалившийся надо мной, проливший в мою жизнь свет – свет далекого и близкого прожитого.
Я ожила минут через десять по горному времени. Возможно, что внизу, на ровной земле, промелькнула всего одна минута.
Илья тоже был удивлен, и он тоже мог вполне бы стать горным чудовищем, если бы только Бог подумал об этом. Как же не повезло бы тогда Мишутке!
Пещера, куда мы зашли с Ильей, сильно расширялась и удлинялась вглубь. Здесь пахло мятой так сильно, что от ее паров слезились глаза. От ее паров, наверное. В пещеру проникал свет сквозь природные отверстия в горном раструбе. Свет… Здесь было много света! Здесь свет был максимальным! Максимальный свет! Максимальный свет в горной пещере!.. …
…Максим и Светка были там, внутри. Там внутри на правах жильцов, а не на правах гостей, приглашенных или непрошенных! Максим был небрит, росл, худощав, немного сутул. Я никогда его таким не видела. Светка была другой – полноватой, бледной, уставшей. И ее я такой не помню.
Придя в себя, я поняла, что Светка беременна…
Максим… Максим… Он был живее всех живых…
***
Почему мы, люди, не можем жить счастливо? Почему мы живем, подвергаясь гармоническим колебаниям? Почему мы живем по закону синуса?
Все было бы совсем по-другому, если значение жизненной кривой становилось отрицательным только после прихода смерти. Вниз, вниз стремилась бы синусоида, вниз, в бесконечность со знаком минус… И не все ли равно нам бы тогда было?!
…Из окна виднелась дорога, из окна нашего нового дома. Я и Мишутка любили смотреть в окно…  Дорога виляла то вправо, то влево. Извивалась, словно змей, словно синус. Со второго этажа, свысока лет дорожные извивы были особенно хорошо заметны.
На дорожный синус сыпал снег, и чем больше его выпадало, тем ровнее становилась заданная функция. А от ее прямоты завесило мое умиротворение…
Мишутка почти не плакал. Почти никогда не плакал. Я понимала, что все случившееся со мной – случилось. Понимала и не верила в это.
Сегодня был особенный день, особенный, не смотря на то, что каждый прожитый человеком день – особенность и неповторимость. Я жила этой мыслью с тех пор, как крепко уверовала в жизненную периодичность.
Сегодня в наш оставшийся без названия город возвращалось мое прошлое, измененное до неузнаваемости новизной, сложившееся как-то по-особенному – в обход предсказуемости и здравому смыслу.
Сегодня в наш дом приедут Максим и Светка.
Сердце замирало, еще не уставшее замирать.
Прибудет с ними и крохотное существо – их дитя, человек, личность.
Сердце радовалось за чью-то возможность жить.
Сегодня сюда придут Руслан и Мирра.
Сердце вздрагивало, еще способное вздрагивать.
Сегодня ко мне придет одинокий Мастер.
Сердце затихало, умеющее притвориться беззвучным.
Это я их всех пригласила! Это наш дом с Ильей всколыхнется сегодня потоками энергии! Это мы с Ильей смогли объять необъятное, смогли охватить, воссоздать, воссоединить части судеб в единое целое!
Илья уехал в пещерный город два дня назад, накануне снегопада, когда видимый из окна синус был еще размашист и крив. Удивится ли мой муж превращению синуса в прямую?
Мирре я позвонила сама. Она была грустна и заброшена. Я позвала их с Русланом в гости, пообещав, что Илья обязательно вылечит Руслана. Вылечит, сделает из него сильного человека! А она – Мирра, будет обязательно счастлива, счастлива, как никто другой, счастлива несмотря на смерть, слезы, и еще одну смерть – последнюю в этом жизненном периоде! А он – Илья будет вечным ее хранителем. Почему? Да потому, что именно Мирра – бессрочный символ его первой любви, первой неудачи, казавшейся трагедией, первого опыты переживаний и первой победы!
Мастер был у нас не раз. Я восстанавливала его душу на правах психолога. Я разговаривала с ним, вела к светлому будущему, рассказывала про синус, про его свойства.
Ни любовь, ни тоска – любопытство владело мной в момент, когда я вспоминала о Мастере. Ни страсть, ни печаль – только жалость и желание помочь выправится.
Ритмы моего сердца шли невпопад, но я знала, что это правильные ритмы.
Особенность сегодняшнего дня только начина зарождаться, так же как зарождался полдень на останках червленой зари.
Я укладывала спать Мишутку, покачивая его теплую кроватку и напевая почти про себя песню, похожую на колыбельную. Я напевала Мишутке то, о чем думала.
«Жили однажды два человека – принц и принцесса. Они любили друг друга крепко-крепко, сильно-сильно, как мы с папой. Нет, мы с папой сильнее. Появилась у них доченька, хорошенькая-прехорошенькая, красивая-прекрасивая, умная-преумная.  И жил в том же мире невидимый колдун. И делал он так, как ему захочется. И захотелось ему разлучить принца и принцессу…».
Мишутка посматривал на меня, улыбался, сонно вздрагивал и продолжал сквозь полудрем слушать.
«И в один прекрасный день, нет, не прекрасный, или прекрасный для некоторых, влюбился тот принц в красивую девушку – чернокосую да кареглазую. Девушка тоже полюбила принца, приворожила его, приманила и стала звать к себе в дом, жить-поживать, добра наживать. Долго ли коротко ли, бросил принц свою семью, забыл про дочку и ушел жить к красивой девушке…»
Мишутка, насупившись, дернул бровками, и я поспешила с продолжением, минуя страшные подробности:
«И родился будто бы у них сынок, особенный-преособенный, мудрый-премудрый, счастливо-несчастливый. Жил принц, жил, да все никак не мог забыть про принцессу и про дочку свою. Жалел их принц, грустил ночами. И надумал однажды он снова уйти к принцессе, надумал, да так и сделал. Горько плакала по нему кареглазая девушка, причитала, на картах гадала, свечки зажигала, у икон стояла. Да только как не просила она помощи у Боженьки – не помог он ей вернуть принца званного.
Выросли и дочка и сынок принца, выросли и узнали, что брат они и сестра, что папа их принц, а мамы – соперницы».
Мишутка изо всех сил попытался приподнять веки, поднатужился и взглянул на маму светлым взором с сонной поволокой.
«Долго ли коротко ли, скоро сказка сказывается, а в жизни-то оно все не так, не так сказочно. Пришлось сыну принца идти на войну. Очень испугалась его мама за жизнь сына, так испугалась, что стала спрашивать у Боженьки, за что он ей шлет испытания. Спрашивает она Боженьку, а сама все знает, знает, да говорить никому не хочет. Началась война и пропал сын принца, пропал без вести, то ли погиб, то ли еще что. Как узнала об этом его мама, побежала в дом к принцу и начала в своих грехах каяться. Кается, а сама ждет прощенья от Боженьки, ждет, чтобы вернулся ее сынок невредименьким…»
 Мишутка сопел, спал мирным сном, не ведая ни войн, ни смысла пропетой мной истории.
Я опустилась в кресло и шепотом договорила сама себе начатую историю: «И оказывается, не был принц папой сынишки, не был и все тут!»
Ротик Мишутки приоткрылся, и через уголок его губок пролилась тоненькая младенческая слюнка.
До начала необычных свершений было еще рановато. Я подошла к окну, завешанному цветастым тюлем, и стала смотреть на то, как снег изгоняет из моей жизни синус.
Тюлевые цветы ожили, стали объемными, приобрели окрас, и я очутилась мыслями в недавно цветущем лете…
Легко ли человеку объяснить, что он жив, если все вокруг не верят в это? Легко ли человеку доказать возможность земного воскрешения?
…Я смотрю Максиму в глаза, в их темную цыганскую ночь, в их черноту, в их космическую бездну. Он молчит, словно обреченный вечно хранить тайны. Он смотрит в мои глаза, светло-серые, забытые. В них стынет нескрываемая печаль, неприкрытая грусть, незаконченность загадочной истории.
Я опускаю руку в карман, а там, защищая меня от врагов, крепится к изнанке сарафана подаренная им, Максимом, брошка. Я отстегиваю ее и протягиваю Максиму.
Он берет ее левой рукой, а там, на мизинце, сидит кольцо – остаток любви, мной когда-то подаренной.
Илья обнимает Максима. Я обнимаю Светку, а вместе с ней и частичку того, кого однажды любила – Светкин полный живот касается меня, и я чувствую, что таится в нем крохотное существо, страшно желающее жить.
«Они ведь брат и сестра!»  – Думаю я, переводя взгляд с Максима на Светку, со Светки на Максима.
Мысли слоятся, путаются, шумят. Мне кажется, что они везде – в моей голове, там, у подножия гор, здесь, под нашими онемевшими от случайностей ногами.
Светка молчит. Этому ее научил Максим, скрытный и нелюдимый тогда, теперь скрытее и нелюдимее втрое.
Я тоже умею молчать. Я ведь тоже когда-то любила Максима. Умеет молчать и Илья. Этому я, любившая Максима, его научила. Молчит и Мишутка. Странно… Молчит… Не плачет… Как долго мы с Ильей мечтали об этом!
Бежит по моей щеке слеза, тяжелая, словно камень. Мне кажется, что когда слеза упадет, ударится об землю, начнется камнепад, обвал, и мы вряд ли сможем сопротивляться стихии…
Смотрю на Светку и вижу на лице ее тень, вызванную промелькнувшими амбициями и смущениями. Я понимаю ее, я раскодировала скрываемую от меня мысль.
«Ты там, а я здесь,  – говорят Светкины глаза, которые она почему-то щурит, словно присматриваясь ко мне, словно я не та, за кого хочу себя выдать.  – Ты здесь, а я там, в мире ином, в другой жизни. И быть сравнений здесь никак не может…».
Молчание – прелюдия бесконечности.
Ощущаю, что молчу я, а душа моя кричит, стонет, издает полутона, ультразвуки, не ясные для окружающих. Страшно, страшно быть немой! Я пытаюсь помочь душе, выбираю что-то из ее немого крика, выбираю и спешно озвучиваю.
Задаю вопросы, оборачиваясь к Максиму: «Как ты?»
Максим понимает, что я спрашиваю «Как? Каким образом?», чуть отворачивается от меня, становится в пол оборота. 
Я понимаю и его, чувствую свою вину, не жду от него добрых слов, жду лишь разгадки – венца к тайне случившегося.
Тысячи «Как?» висят в воздухе гор. Тысячи «Как?» мечутся в моем сознании. Я делаю шаг в сторону Максима. Он медлит… Стоит… Ждет… Вот-вот и сделает шаг назад, отпрянет, отсторонится… Не двигается… Медлит… и вдруг начинает рассказ, страшный рассказ про бой, жуткий рассказ про плен, сказочную историю про исцеление, про дарованную нежданную свободу…
Время движется в темпе гор. Голос Максима тверд и груб, словно, словно… Вспоминаю стаю грачей, хрипящих в морозном небе… 
Илья присаживается за самодельный стол, я сажусь рядом с ним на лавку, имеющую вместо сиденья бревно, гладкое, срезанное от бесстыдницы.
«Бесстыдница – это ты»,  – набрасывается на меня совесть, опять намекая, опять обвиняя, опять выдвигая упреки.
Максим продолжает рассказ, кажущийся вымышленным, нереальным, надуманным. Он рассказывает про чеченский двор, про сарай, где он прожил множество дней, про людей, боящихся умереть, боящихся потерять, разрушить свой быт, про хозяйского сына, про его смертельную болезнь, смертельный стон, несносный, невыносимый.
Меня начинает трясти. То ли это день сваливается постепенно за гору, то ли это озноб, вызываемый во мне откровениями.
И снова «Как?», выпущенное в воздух Ильей:
- Как ты смог вылечить его сына?
Максим подходит ко мне, и я вдавливаюсь в воздух, в пустоту, стоящую позади. Максим подходит ко мне и гладит по головке Мишутку, усевшегося на моих коленях.
- Силой мысли,  – ответил Максим, будучи при этом серьезней серьезного. – Силой мысли,  – снова повторяет он и добавляет, немного небрежно:  – И подорожником…
Илья выходит курить. Вслед за ним идет Светка. Слышу разговор про Мирру, про Руслана, про наше прошлое, общее, неделимое.
Повисшие «Как?», казалось, набились где-то под пещерным потолком. Возможно, через миллионы лет из них образуются столоктиты.
Мы с Максимом молчим, не зная, нужно ли объясниться. На моих коленях ерзает сын – чужой для Максима человек, чужой, как ни странно…
Заходит Илья, берет Мишутку на руки, выносит его на воздух, к началам вечерней зари.
Удивляюсь душевной широте Ильи – душевной широте своего мужа.
Я остаюсь одна на один с ним, с полуживым для меня человеком, с полулюбимым Максимом, любимым в прошлом, но ни здесь, ни сейчас, ни в этой жизни, ни в будущем, ни в настоящем.
Понимаю, что время терять нельзя, даже такое инертное, как горное.
- Почему?...  – робко спрашиваю я Максима.
Он, тоже понимая, что другого шанса, возможно, уже не будет, отвечает прямо и уверенно:
- Я знал, что ты с другим…
- Откуда? Откуда?  – я спешу задать вопросы, мучавшие меня, словно болезнь.  – Кто? Кто он? Кто тот человек, что предал меня? Кто он? Как смог он проникнуть в чужую жизнь? Как смог он передать то, чего, в сущности-то и не было?
Пространство вокруг заполняется множеством вопросов, которые, по моим представлениям, должны будут обратиться в каменную твердь – резные стологнаты и стологмиты.
Максим улыбается на мою глупость.
«Зачем ты себя выдала?»  – спрашивает гордость.
Я начинаю, было оправдываться:
- Да, нет. Все не так. Я была с другим, но ничего не было…
Гордость обрывает меня, и я осекаюсь на полуфразе.
Смотрю Максиму прямо в глаза. Это гордость заставляет меня так делать. Именно так я смогу доказать чистоту своей вымершей юности.
- Кто? Кто сообщил тебе об этом?  – я стараюсь быть спокойной, хотя близость разгадки волнует меня, испытывает. Близость ли разгадки меня волнует?
Максим еще раз серьезно улыбается:
- Сила мысли…
Поражаюсь услышанному. Осознаю, что именно она, некая сила мысли способна перепутать жизненные пути, смешать людские судьбы, выстроить новые схемы… Обижаюсь на нее, на силу мысли, обижаюсь на нее и восхищаюсь ее.
В полупещеру возвращается Илья. Я не вижу с ним сына. Мишутка сидит на Светкиных руках, дергает ее за давно некрашеную прядь волос, разглядывает ее глаза, чуть выцветшие, прищуренные.
Вспоминаю о Светкиной потере, и мне вдруг становится страшно, страшно от того, что Светка может передать нашему с Ильей сыну часть своего ужаса, долю от детской смерти. От земляного пола подтягивается к ногам могильный холод… Зацветает в памяти свежими ромашками могилка.
Подпрыгиваю, словно зверь, к Светке, выхватываю из ее рук сына. Она опускает руки на живот и присаживается на край самодельной кровати.
Чтобы хоть как-то заполнить паузу, тороплю слова, необдуманно спрашиваю Светку:
- Кто отец будущего ребенка?
Она смотрит на Максима и молчит. Максим подходит к Светке и убирает с ее лица тонкую прядь волос, зацепившуюся за ресницы.
 И снова «Как?»   – немое, многозначительное.
 Максим говорит про любовь, но ни это нам с Ильей интересно.
«Брат и сестра,  – пытаюсь я передать Максиму посыл.  – «Брат и сестра»…
Максим смотрит на меня, словно читая мысли, смотрит, а затем глаза его светлеют, как светлеет ночь с приходом первых минут рассвета.
Еще одна история потрясает меня, меня и Илью, Илью и Мишутку, быть может. Светка и Максим друг другу никто – чужие люди, испытанные судьбой, встретившиеся на исходе ее испытаний, полюбившие друг друга только за то, что им удалось выстоять…
- Кто вообще вам сказал, что вы родные?  – спрашивает Илья.
Светка ловит руку Максима. Он гладит ее пальцы, на которых нет маникюра.
- Гадалка,  – отвечает Светка.
- Моя мать,  – добавляет Максим.
- Я ходила к ней как-то за приворотом,  – Светка заканчивает мысль и вздыхает.
Наступает моя очередь улыбаться. Я догадываюсь, кого однажды привораживала Светка.
- Как он теперь? Где он? – спрашиваю я у нее.
Она нехотя говорит про разборки по поводу заводских растрат, про драки с мужем, про милицию и слезы, горькие слезы женщины. Она держится за живот, чуть покачивающийся из стороны в сторону. Слышу от Светки про роман о Мастере и Маргарите, слышу про сумасшествие – про болезнь главного героя, про болезнь Мастера. Нашего Мастера со Светкой!..
Солнце садится за одну из гор, и мятная влага пещерного помещения смешивается с пряным воздухом предвечерья.
- А как вы узнали, что вас ничего не роднит?  – сомнения провоцируют меня, и я под их натиском снова задаю вопрос.
- Моя мать как-то раскаялась в детородных грехах молодости…  – Максим трет рукой лоб, словно стирая с него клеймо, клеймо вины за то, что он не брат Светки, за то, что у них разные отцы, за то, что он долгое время верил в это…
Мне хочется успокоить Максима, сказать, что не он виноват в этом, не он и даже ни его мать. Это Рок, это Бог – колдун и выдумщик – затевает сии интриги…
Длинная тень от жимолости начинает заползать в пещеру. Кажется, она ищет себе ночлег. Кажется, она удивлена присутствию посторонних.
Максим заваривает травяной чай, и я ощущаю аромат его чудодейственных сил и странных способностей.
Говорим за чаем о встречах, о том, как мы встретились с Ильей, о том, как встретилась с Максимом Светка.
Страшно слышать от людей то, что им предстояло раскаиваться. Умеем ли мы, люди, жить так, чтобы не было в нашей жизни совестливых угрызений и раскаяний?
Светка рассказывает о жизни в монастыре, о том, что она многое поняла и переосмыслила.
Я смотрю на ее живот и понимаю, что жизнь ее будущего ребенка, внешняя жизнь, долгая жизнь – будет лучшим доказательством Светкиной искренности.
Солнце касается вершины горы, и от этого гора кажется святой – над ее головой возвышается нимб, свитый из солнечных лучей и вечернего света. А может, это сам Бог превратился в каменную нежить, чтобы лучше рассмотреть, усвоены ли людьми данные им уроки. А впрочем, стоит ли о себе мнить? До нас ли ему, всевышнему?
Вечер становится более заметным, он самовыражается, рисуя тени. Мы спешим с Ильей вниз, к чаше со святой водой, к Мазде, к подножью гор, вниз – на грешную землю. Зовем с собой Максима и Светку. Они отказываются – здесь, у подножья неба, у Максима жизнь и работа – исцеление болезных грешников. Там, у подножья гор, у него смерть, смерть и ничего больше. Разве может что-то быть рядом со смертью?
Максим провожает нас, показывает пологий спуск. Я в последний раз оглядываюсь на место таинств, на место встречи. Стоит у жимолости Светка, держится за живот, смотрит нам вслед сквозь большие немодные очки. Смотрит и учащенно дышит…
Распускается, как горный цветок, ночь. Звезд на небе – не счесть, чувствую, как касается меня  лучом от далеких светил вечная бесконечность галактики…
Мазда несется вперед, стремясь обогнать ночь. Там, за поворотом дорог, ждет нас тревожный сон, полный мистических тайн, полный разгаданных бед.
Спит на руках мой сын, крепко держа во рту, словно оберег ото зла, соску от долгожданной бутылочки.
Думаю про Светку: «Отчего, интересно, люди теряют зрение?» 
Илья видит мои глаза, отражающиеся в панорамном зеркале.
- От нервного потрясения в ее случае,  – говорит Аксенов на правах доктора…
… Снег то мельчал до крупы, то разрастался до хлопьев. Тюлевые цветы снова стали двумерными.
В дверь позвонили. Я поспешила на первый этаж и выглянула в окно, из которого виднелся порог парадного входа. Две женщины спешили зайти ко мне в дом – одна худая и невысокая, вторая грузная, как пришедшая Зима-медведица.
Звонок повторился. Я отворила дверь, и на меня, словно снежный ком, свалились чьи-то холодные объятия.
- Прости меня, прости!  – слышала я всхлипы.  – Прости! Прости, ради Бога!
Я постаралась высвободиться из двух пар цепких лап. Через неплотно прикрытую дверь в дом прошмыгнул сквозняк. Прошмыгнул и тут же заскользил на второй этаж, туда, где спал Мишутка.
«Как бы не заболел»,  – шепнуло мне материнство и я, услышав его, собрала весь резерв сил и, вырвавшись на свободу, туго захлопнула входную дверь, в которую вслед за сквозняком, потянулась замерзшая поземка. Ловкий сквозняк, так и не добравшийся до моего сына, кубарем скатился вниз по ступеням.
Да!.. Сегодняшний день был явно неповторим. Такой день теперь не повторится ни водной из моих будущих жизней!
Алла и ее мать стояли у меня в прихожей – заснеженные, замученные пургой, румяные,  не то от мороза, не то от неловкости.
Старшая соседка плакала и причитала, младшая – что-то гундосила, плохо различимое, невнятное.
Я выглянула в окно.
«Нет ли с ними кого-то еще?»  – я ждала гостей, но не этих людей хотелось мне сегодня приветить.
Билась в окно метель, словно белая заколдованная птица, птица-весна или птица-лето.
Я повела гостей в сторону кухни, и там, среди зимы, быстро расцвел сине-сиреневый василек газовой конфорки.
- Это я! Я хотела все рассказать Максиму!  – старшая соседка из пятнадцатой, не дожидаясь чая, начала поведывать мне грустную предысторию. 
- Алла любила его, того, кто ездил к тебе на Пежо! Честное слово, любила!
Я посмотрела на Аллу. Она виновато кивнула головой и отвела от меня взгляд в сторону.
Старшая соседка привстала со стула, словно ее душа, рвавшаяся из суховатого тела, приподняла его, пододвинула ко мне поближе:
- Как я мечтала о таком для нее муже!
«Эх, Мастер!  – думала я.  – Эх, Мастер!»
Мне вспомнился его бывающий ярко-зеленым взгляд, зеленый-зеленый, словно листва в начале весны, и от этих мыслей желаемое тепло поспешило разлиться по кухонному отсеку.
Старшая математичка еще долго говорила мне про любовь, по печаль, про невыносимые страдания ее дочери.
Я почти не слушала ее. Зачем? Я тоже пережила это. Я думала о силе мысли и о том, что можно ли бороться с ней посредством другой, более мощной, силой мысли.
Она посматривала в окно, на дорожный синус. Я не стала ей ничего объяснять. Зачем? Она не хуже других знает теперь жизненную тригонометрию.
Среди математичкиной болтовни я вдруг различила голос Аллы, тяжелый, несвойственный учителям начальных классов:
- Я вчера была у гадалки,  – начала она, перебив мать,  – у той, самой, самой…  – Лицо Аллы было темно-пунцовым.  – Она нагадала мне любовь. Она сказала, что если мы покаемся, то он обязательно придет, и я увижу его, и он будет… будет…  – Казалось, Алла не верит в то, что говорит.  – И он будет моим,  – наконец закончила она.
Я мысленно усмехнулась: «Кто? Мастер?»
Алла ответила на мои мысли:
- Мастер…
Я хотела остудить Аллин оптимизм, сказав, что он не совсем здоров, что он не может пока любить, что он… любил раньше других женщин…но, посмотрев за окно, передумала.
По выровненной снегом дороге к дому приближался человек и на его, теперь грязно-зеленый взгляд, отвечало теплом стылое зимнее солнце.
Как я могла опровергнуть жизнь? Как я могла спорить с Богом?
… Теперь в окна дома лился вечер. Я зажгла свечи, а Илья растопил камин. И все те, кто строили мою жизнь, были сейчас рядом со мной.
«Ты не дорожишь временем!»  – услышала я в себе VIP-обвинения. 
Я внутренне улыбнулась их критике.
 «Ты чего-нибудь придумала?»  – спросили меня VIP.
«Да,  – ответила я уверенно.  – Я смогу теперь Жить, и если весной вдруг не выползет из-под снега синус, то я сама придумаю продолжение истории»…