Те дни тянулись сумеречно, долго.
Был в тягость Ельке с моря переезд.
Привитое в разлуке чувство долга
давило… Ощутимый интерес
не вызывала школа. Что зверушке,
взращённой в тёплой воле, на волнах,
от пяток до нашкодившей макушки
не приживалось к месту… Но она
под веским гнётом старших её братьев
горбатый ранец цвета ( не скажу),
надетого поверх страшилы-платья,
несла, как европейка паранджу.
Всё заодно в пути - петух клевачий,
в канаве лужа, на углу детдом
(там за окном в зелёнке детки плачут
“… вот вырасту, всех заберу потом…”),
собаки, вечно страждущие сласти
с глазами-вишнями и кошки – не поймать!
Лишь к третьему уроку, - к школьной пасти
являлась и садилась за тетрадь…
Капиталина Павловна с указкой
размером с дрын ( ей сделал выпускник
на память о всеОбучной закваске…)
ходила трудно между парт, портфелей, книг.
Шептали в спину, (холодеет сердце)
о том, как ей в концлагере, давно
ломали руки, ноги злые немцы…
Про это мы… да только из кино…
И потому дразнили, - дело было...
А Елька… да… жалела… Но её
учительница сразу невзлюбила, -
по пальцам била… Ждали – заревёт.
(На кончике указки набалдашник
в довесок к бденью школьных дисциплин
исполнил токарь – двоечник вчерашний…)
И надо ж было ляпнуть шалой, блин!
- Вы, Колотилка Палкина!... И всё тут, -
прилипла кличка, век не отодрать.
К ученью напрочь отлегла охота.
- К директору веди отца и мать!
… Беда у Ельки с тем чистописаньем.
А гнев от классной дамы тут как тут.
- Шарыпова! Да что за наказанье!
Откуда руки у тебя растут?!
… Как пуповиной, - школьною аллеей… Уставшая листва, скользи, кружись…
Капиталина Павловна, больнее указки Вашей оказалась жизнь…
… Вопрос… ответа нет, не одолею… (Вы в вечности … и голос в небесах)
- Евленья, да когда же ты сумеешь, когда же ты научишься писать?!...