Добивался я... и добился;
я купил
этот пылкий взгляд.
А вчера я
остановился.
И сегодня
иду назад;
под ногами – то град, то гравий,
говоря языком гравюр,
я сегодня – в чужой оправе:
незаметен среди фигур.
Я метался у тёмных окон
плоской "Герники" Пикассо,
схвачен был! И, ломая стекла,
я сбежал
от мадам Тюссо.
Там держали меня под лупой,
был огромный казённый зал...
И я, маленький, голый, глупый,
перепугано
тёр
глаза.
Подвели меня к чёрной нише
в обрамлении паутин
и сказали (почти неслышно):
"Здесь
любовь твоя,
Господин."
И рябиной зажглась аллея,
где я шёл за ней позади!
... Белых бантиков не жалея,
улети!
Улетай!
Лети!
Отпустите меня!
Пустите!
Пусть останется,
пусть живёт.
Мне уже тридцать пять, поймите,
эта боль
меня
разорвёт.
Да, я выл по ночам в подушку,
да, стоял у её окна,
и уж если попал на мушку, –
да. Она у меня одна!
... На большой моей перемене
в батарее зажав ладонь, –
я метался
в моём затменье,
и остался
во мне
ОГОНЬ.
Он не гаснет в картинах мира,
он искрится в чужих глазах,
зажигая мосты, сапфиры,
гаснет искрами в образах.
Пламя Слова! Пожар Итога!
Светлый Рай и кипящий Ад...
Вы спросите,
Вам скажет Гоголь,
как там
рукописи
не горят.
____________