И выпал первый снег
На день сороковой.
Однако, что ни след —
То с траурной каймой...
И память, черный плат
Втугую подвязав,
Отводит темный взгляд.
Я заболел тобой —
И раж, и неуклюж —
Я юности отбой
Сыграл, как будто туш,
Твоей походке встречь,
Дыханью твоему.
Кончалась жизни треть,
И оседала муть
В пропащей голове.
Любви девятый вал
Свистал, как соловей,
Как Витас распевал,
Пускай — анахронизм —
Не летопись пишу.
Спасись и сохранись.
А я к тебе спешу.
Не сивкой-буркой вскачь,
Не телеграммой: «Жди!».
В программе передач
Опять одни дожди.
И я средь них кривой —
Дурак из дураков
И в день сороковой,
И в сорок сороков...
Да что там! И в набат!
Каюк тебе, душа!
Никто не виноват.
Все по понятьям! Ша!
Господь — не адвокат.
Судьба — сплошная боль...
А помнишь, было как:
— Подвинулась бы, что ль...
Нынче — пора совершенных глаголов.
Мир сотворен. (Да и чай остывает.)
Рать полегла, и дописано Слово.
(Во — замутил я! Чего не бывает?)
Сгинул за окнами день-неврастеник,
Резко пахнуло домашней петуньей.
Мышь прошуршала на шабаш растений.
Стрелки сошлись. Тишина. Полнолунье.
Палевым отблеском свечки дешёвой
Вызван фантом незабвенной подруги.
«Что тебе, милый?» — «Да так, на два слова.
Как там, в безвременье? Что — демиурги?
Чем нас порадует год Поросёнка?» —
«Радости хочешь? Хлещи без закуски!
Свидимся скоро!» — «Господь с тобой, жёнка!
Аль натюрморт этот мой не по-русски
Стопкой звенит у твоих фотографий?
Треснувшим зеркалом бдит за округой?
Я — в закулисном аду эпитафий —
Тщетно твою сочиняю, подруга!»
С дрожью голодного дикого зверя
Память хватает ошмётки былого
И от облавы уходит в то время,
Где к расставанью не сыщется повод.
Как ни стараются добрые люди —
Не расколоть нас на два полушарья!
(Можно стократ перемешивать студень —
Закусь одна! Мы — в одном перегаре!)
Не потому ли я утренний сумрак
Предпочитаю и ночи, и полдню?
Всё оттого, что в последнее утро...
«Нету здесь крайних, мой милый! Я помню…»