ЛЕС

ЛЕС
(рассказ)


Вы слышали, как наступает хвоя,
Как исчезают гласные из имени
Ушедших грибников, как двое
Внезапно попадают в тыл ее,
И ухает угрюмым филином
«Попали», - детище лесное.


     Автомобиль цвета "Снежная Королева" мчался в сторону рассвета. Мелкие капли царапали лобовое стекло, и сквозь него было почти не видно; кто есть кто, в то время как из салона казалось - размазано снаружи. Заспанные и от того угрюмые степи северо-запада были вне времени. Они обладали тем редким высокомерием, которое свойственно нищим поэтам и музыкантам, и поэтому им было безразлично, как выглядят они на страницах очередного рассказа. Деревушки, давным-давно впавшие в немилость, не имели четкого наклона. Цвета плохих чернил, их крыши покосились от времени, напоминая детскую тетрадь, где непослушный мальчик отрабатывал прописную "л". Но главное - шел дождь. Шел мелкий, бесперспективный осенний дождь. Его заунывная литургия легко переносила все живое в то энное состояние, когда вы уже не знаете: где сон, а где явь. Возможно, теперь у рассказа появится уважительная причина, чтобы не выглядеть так же глупо, как те, что погорели на пейзажах.
    - Алеша, растопи-ка печку немного, - попросил Юденич, растирая ладони. - Прохладно что-то.
    - Не вопрос. - Зорин поочередно повернул рукоятки обогревателя и магнитолы (еще в городе Юденич передал кассету: «Считай, что ко дню рождения», - сказал). И французская ненавязчивость заполнила салон,  как дым марихуаны, в автомобиле стало уютнее: звучала песня «Кабаре». - Ну и погодка, - простонал Алеша. – Беда просто.
    - Как раз то, что надо, - ответил Юденич, зевая. Он сладко потянулся и, судя по выражению лица, уходил в себя. Ведь шел дождь. И было около семи. Алексей напряженно всматривался в дорогу, потом взгляд его несколько потеплел, но вновь стал серьезным. Он перевел дворники в щадящий режим, уменьшил звук динамиков и посмотрел на своего меланхоличного спутника.
     - А вы место точно помните, Олег Юрьевич?
     - Ты меня удивляешь, Алеша.
     И голос Патрисии Каас вновь окунул худощавого, под метр девяносто, мужчину в приятные ассоциации. К ногам его спустилась деревянная лестница, и некая брюнетка достала из небытия веер тонких бумажных полосок, предлагая их Юденичу: «Понюхайте, вот этот запах совсем новый – «Бирюза».
     - Серьезно? - он хотел, чтобы она говорила подольше. Ее чуть раскосые  глаза сразу очаровали вошедшего - очень забавно смотрели. Юденич пытался вычислить – куда же именно они смотрят – и понял, что слегка смущает их этим.
     - Вы попробуйте. В этих духах что-то от моря - глубокий очень запах, – теперь она разглядывала пробники, стараясь не пересекаться ни с кем глазами. «Еще один», - подумала.
     - У вас отличный русский, девушка, - заметил между тем Юденич. – Жаль только, что духи мне совершенно ни к чему. Но если от моря...
     - Возьмите, возьмите. Даму свою порадуете, - оживилась продавщица, радуясь такой развязке. - Она кто у вас?
     - Она? Она работает в музее косметики "Фраганар".
     Моника Де Куатье вскинула брови. И через некоторое время облегченно выдохнула: - Шутник.
     - Кто вам сказал? - Юденич достал портмоне. - Я беру эти духи. Думаю, они придутся ей по душе.
     - Вы уверены?
     - Почти. Тем более, сегодня вечером я об этом узнаю.
     - Даже так?
     - Да, у нас сегодня встреча в ресторанчике "Сена". Хочу сделать ей подарок.
     - Это тот, что на улице Бастилии.
     - Он самый. Правда, обычно она опаздывает на полчаса. Кстати, сегодня я назначил ей встречу на шесть тридцать.
     - Значит на семь? - Игриво покачивая головой, спросила она.
     - Да. Но об этом она еще не знает, - и он склонился к прилавку, поднося к губам указательный палец, и в упор посмотрел на нее.
     Музей косметики, где работала Моника Де Куатье, а если быть точнее, уроженка России Маша Кутеева, пользовался своеобразной репутацией. Духи там были, мягко говоря, не очень. Но все туристические маршруты, пересекающие Париж, проходили через этот аккуратный двухэтажный офис. Юденич попал в него случайно, когда, гуляя по парижским улочкам, пошел на звук русской речи - пошел, как зверь на ловца. И вот, попал... Юденич отдыхал. Пользуясь всеми благами шенгенской зоны, он выехал утром из немецкого Гамбурга и плавно пересек французскую границу, как делал это ежегодно, неизменно влюбляясь в Париж, точно в любовницу, глаза которой смотрят всегда без упрека.

     - А все-таки, Олег Юрьевич? – переспросил Зорин, улыбнувшись. – Олег Юрь-е-вич.
     - Что? А, это чуть дальше, чем мы в прошлом году ездили, Алеша, - сказал Юденич, искоса (точно стеснялся своего отсутствия), - километров на семьдесят.
     - Сразу бы сказали. Я бы не поехал, – пошутил Алеша и демонстративно добавил газу.
      - Куда бы вы делись, молодой человек. Куда бы вы делись.
     Алексей не был прочь такой постановки вопроса, как, вероятно, и всякой другой, исходящей от этого человека. Но в силу молодости своей и того еще, что сама уже постановка вопроса, хоть как-то связанного с Юденичем  льстила ему, добавил газу и с игрушечным апломбом посмотрел на, исчезающего в переулках Парижа спутника.
     - Эк вас развезло, -  деловито сказал.
     Тем не менее, светало. Было вокруг по-особенному –  поэтически, с поволокой. Дождь становился мельче, и пейзаж отдаленно напоминал фотографическую кювету, где из мутного раствора проявителя, вставали чередой телеграфные столбы, количеством доходящие до пяти, хотя глаз Зорина угадывал вдали, кажется, и шестой. Провода висели в воздухе с ленцой, какая случается исключительно в означенное время года, оттого-то тексту нужды торопиться не было – строчки плелись неспешно: появляясь, как те ладные стога сена, напомнившие Зорину потерявшиеся в степи стада. Разгоняя их в стороны от дороги, несся автомобиль. Сейчас водитель его, скорее всего, ни о чем не думал или – как это часто бывает – думал обо всем сразу… «Так, шампанского еще докупить надо», - встрепенулся Алеша: «Да, и еще…» Вспыхнул в глазах огонек. Где-то вдалеке, блуждая желтыми, навстречу шел автопоезд. «Вольво, похоже», - тихо сказал Зорин, моргнув встречному грузовику фарами, и посмотрел на Юденича: «Везет же людям», - сказал он с ухмылкой - Юденич спал. Тихо посапывая, он напоминал какую-то часть местности – к примеру, одиноко застывший в подножии горы тысячелетний камень. Сливаясь с обстановкой, камень не обращал на себя никакого внимания, и поэтому Зорин время от времени забывал, что едет не один: «Везет же людям», - повторил он. Не переключая света фар, встречный приближался. Он двигался с каким-то странным пренебрежением, вызывающе и даже нагло, точно и не автомобиль вовсе, а матерый волк. Зорин просигналил еще. Свет начинал уже слепить Зорина, и процедив сквозь зубы: «Нахал», - Алеша в третий раз предупредил водителя грузовика, прикрываясь ладонью, как козырьком. Тщетно. Алеша громко чертыхнулся. Врубив дальний свет, точно идет на таран, он крепко схватился за руль, сдавив его до боли в суставах: «Скотина». Оставалось всего метров тридцать,  не больше: стремительно нарастая, свет становился все ярче, становился уже невыносимым, сквозным – Зорин закрыл глаза, но... Но было поздно - как в операционной, свет играючи прошел сквозь веки Зорина: как скальпель, он проникал еще дальше, еще – куда-то в самые темные закоулки, высвечивая изнутри полную беспомощность Зорина, всю его ничтожность: «Не дергаться», - единственное, что успел он проскрипеть сквозь зубы.
     Зорин ослеп. Он ослеп  и оглох одновременно, теряя чувство реальности, не понимая ничего, кроме мягкого кожаного обода в руках, вцепившись в баранку, как зубами, и повторял только одну эту фразу: «Не дергать, не дергать, не дергать», - и память его мгновенно отрабатывала назад, действуя автономно от Зорина: «Не дернул ли?» - и - «Нет, вроде», - отвечала  она сама себе. Так продолжалось секунд пять, наверное; он ехал без глаз – вслепую – всего пять секунд, которые показались Зорину, если не вечностью, то большой ее частью, ехал в мутном облаке поднятой с дороги пыли дождя, пока после нескольких попыток увидеть хоть что-нибудь, не разглядел впереди блеск мокрого асфальта.
     «Стрелять таких надо», - выровняв автомобиль, Зорин приоткрыл форточку и пару раз глубоко вдохнул. И вот теперь только выругался. «Слава Богу», - сказал он через минуту, глотнув минеральной воды, и так постепенно, постепенно отдышался. А Юденич все спал. «Надо же. Вляпались бы сейчас». «Уф», - перевернув кассету, Алеша минут десять еще ехал в полной прострации, какая, вероятно, случается после несостоявшейся дуэли, пока не привык к тому, что все – все уже кончено. Под ненавязчивый рокот двигателя Зорин приходил в себя. Что-то исполняла Каас. Зорин не слышал этой музыки, наполняющей салон дымом марихуаны и свободой,  он все еще был где-то там – глубоко в себе, и в глубине этой мягко, исподтишка, вкрадчиво и, ластясь к уху, шепталась одна незатейливая, как ниточка, идейка: «Взять, да влететь на полной скорости, взять, да влететь», - ниточка то исчезала, то появлялась вдруг, стоило Зорину отвлечься на миг от дороги – заденет так небрежно: «Только на полной, Алеша», - и тогда в глазах Зорина появлялся вдруг странный азарт – чертовщинка какая-то, словно ему такое в ухо шепнули… «Лоб в лоб, а, Алеша?» - лицо его розовело, тело расслабилось, забыв о беспомощности своей недавней, и тихий некогда голосок зазвучал теперь иначе – твердо и внятно – так, как мог бы звучать собственный голос Зорина: «Взять да влететь в грузовик на полной скорости, а», - вслух произнес Алеша, взглянув на своего спутника. «Интересно было бы на вас посмотреть тогда, Олег Юрьевич. А хорошая смерть. И мгновенная. Интересно. Тогда мы бы с вами на равных оказались:  вся ваша груда опыта и я - какой-то там Зорин, ничтожество, так сказать. Возбуждает, не так ли, Олег Юрьевич? И тот, что на Вольво, свое бы получил. Кому-то же надо учить таких. Видите, как все относительно в мире. Одно движение руки, и наши шансы на понимание жизни становятся… Вот ведь - равными становятся они. На асфальте мозгам нашим одинаково, я думаю, неуютно будет…. Замечтаетесь так о своем Париже, а дальше раз и - пустота. Хорошее настроение навечно. Эх, забавно как, Олег Юрьевич. Как там в песне: «Вот пуля пролетела и ага», – Зорин снисходительно улыбнулся. Он смотрел то на Юденича, то на дорогу, чувствуя себя на данный момент тем самым человеком в зале суда, от которого зависит окончательный приговор: «Опыт, авторитет. Что толку. Что в нем толку, господин Юденич, если он не способен защитить от смерти. Так себе, временное удобство? Одно движение руки и….» В этом месте пути Зорин, видимо, вспомнил про мать свою, и ему стало жалко ее или себя жалко стало - вопрос повис, но глаза Алеши заблестели иначе: «Что за дурь вечно в голову лезет», - и, сбавив газ, он убедился, что Юденич спит.

     - Извините, Олег, я опоздала больше, чем на отпущенные вами полчаса, - сидя на венском стуле, сказала Моника в момент, когда официант записывал заказ. – Всего на пять минут, кажется, - взглянула на часы.
     - Знаете, Моника, кто-то из великих сказал: «Если бы она только знала,  о чем мужчина думал в эти пять минут, то не пришла бы вовсе», - Юденич понял, что слегка перегнул палку и посмотрел так, словно извинялся. Но дама оценила юмор.
     - Даже так. Уж не вы ли тот великий?
     - Что-то еще? - учтиво вмешался официант, не дав Юденичу ответить.
     - Да, грибное ассорти, пожалуйста. Опята с лисичками. - Юденич через Монику попытался объяснить  что-то официанту.
     - И картошку поджарьте хорошенько, - от себя добавила она, неловко улыбаясь официанту, очевидно, стеснялась заказа. Тот удивился: "Я уточню, мадам. Нам редко заказывают - он с трудом выговорил "лисички" и удалился.
     - Сто лет не ела грибов, - краска еще не сошла с ее лица, и она говорила, опустив глаза. - А вы давно в наших краях?
     - Как мило, - оценил такую реакцию Юденич. – А, в Париже.... Ну, это долгая история, мадам Де Куатье, – он скрестил пальцы рук и откровенно рассматривал ее вечернее платье. – Проблема французов, Моника, в том, что все грибы у них называются шампиньонами. Это единственное, что меня бесит в этой нации.
     - Кстати, можно просто Маша.
     - Нет уж. Вам очень идет Де Куатье, - акцентировал Юденич. - В России писатель даже такой есть.
     - Надеюсь, он меня не..... - "скомпрометировал" она хотела сказать по-французски. Юденич поморщился.
     - Достаточно уже того, что у него такая фамилия. Вам идет вишневый, Маша.
     - Да, это мой цвет. Спасибо. – И как будто что-то изменилось. Так случается, когда дама устает от пустой болтовни и желает перейти к делу. Теперь перед Юденичем сидела немного другая Моника, раскрепощенная парижанка, с легкой хрипотцой в голосе и взглядом женщины, умеющей чередовать сентиментальные главы романов с бульварной уверенностью. – Итак, я слушаю, господин Юденич.
    Юденич слегка привстал, стул его ерзнул и вновь мягко принял своего владельца. Юденич не был любителем лишнего флирта. Да, он часто заводил романы именно здесь в Париже с бывшими поданными бывшей державы. Он был холост и мог выбирать. Однако бывшие русские быстро иссякали, в том смысле, что, не обретя французской легкости, безнадежно теряли русский дух. Они напоминали ему красивые чучела животных, подбитых охотником где-то далеко в сибирских лесах, а теперь украшающих собой стены французских ресторанов.  Сейчас же перед ним было нечто похожее скорее на редкую птицу, присевшую там, где ей на данный момент удобно. Юденич с каким-то даже пиететом рассказал Монике о своей командировке в Гамбург, о судостроительных верфях этого города, где он частенько бывал с  визитами, о том, как оттуда заехал к своему другу в провинциальный немецкий Оснабрюг, между делом прошелся по всей европейской культуре,  слегка зацепив вкусы парижан, отметил некую их бесшабашность - делал все это с почтенной иронией, но блеск - блеск в глазах Моники появился только после одной - финальной его фразы: "А живу я, стало быть, в нашем угрюмом Петербурге. Вот, пожалуй, Маша, и все".
     - Забавно, - и она вновь стала мечтательной, глядя на белую, расшитую готическими вензелями, скатерть - разгладила их ноготочком, но..... Принесли красное.

     Зорин давно уже выключил дворники. Действительно, светало. Мелкий дождь незаметно переходил в пыль. Та - в туман. Лишний раз доказывая автономность пейзажа, он плавал клочками ваты, подрезанными по высоте в метре от дорожного полотна. Они шли, как линкоры, причудливо громоздясь над ватерлинией. И, когда лучшие из них пересекали дорогу, беспомощность автомобиля передавалась сидящим в нем. У пассажиров возникало неприятное чувство, что они попадали в больничную палату, где в параноидальной ее белизне им никак не поставят диагноз. И тогда смятение охватывало их по части будущего. "Как легко все же поддается панике человек" - подумал Юденич.
     - Черт, ничего не вижу, - сдавленным голосом сказал Алексей.
     - Алеш, сбавь-ка еще обороты. 

     Оба они работали в ЦСКБ Рубин, в одном бюро, где Юденич считался ведущим конструктором и упорно не желал стать начальником отдела. Двадцать лет, прожитых в Питере, не изменили его сибирский характер на манер невской архитектуры. Архитектура - скорее всего, она и пробудила в нем интерес к европейским культурам; однако, даже разбуженный, интерес этот обладал удивительной самостоятельностью, неявным ритмом, словно делал камню некое одолжение, и в итоге снисходительно таял. Алешу всегда поражала эта независимость Юденича от всего. Поражала и подкупала. Раза три высокая делегация уговаривала Юденича сменить кабинет и принять руководство. И все три раза Юденич отвечал одинаково: «А кто же корабли-то строить будет». Но его по-прежнему просили, надеялись на что-то, ждали. Порой складывалось впечатление, что он вообще ничего не хочет и чем меньше он не хочет, тем больше ему предлагают. Абсурд. Алексея данный факт, честно говоря, нервировал – ему-то, ему самому хотелось очень многое из того, от чего Юденич так легко отказывался,  но стиль поведения старшего коллеги казался ему абсолютно нелогичным, трудно применимым для Алеши. Главное, понять было невозможно: специально он ведет себя так или на самом деле такой независимый. «Все-таки лиса он», - подумал Алеша, взглянув мельком на своего спутника.

     - Знаете, Моника, мне иногда кажется, что человеческий характер можно сравнить с музыкой.
     Официант возился с бутылкой, и Юденич больше смотрел на него, разговаривая с дамой.
     - Да вы что?
     - Не смейтесь. Я не в поэтическом смысле. Вот слышите музыку? Что это – Каас, если не ошибаюсь? (Моника одобрительно опустила веки). А ведь всего лишь физика: сочетание низких, высоких и средних частот, - Юденич развернул перед дамой ладонь, точно поднос, на котором лежали те самые частоты. – Вот так и человек, по-разному звучит не потому, что он особенный какой, а просто тембр души у людей разный: у одного выше, например, у второго – ниже. Тут уж на цвет и вкус, Моника, как вы знаете, да...
     - Так, так, интересно. Ну, продолжайте, продолжайте, Олег Юрьевич.
     - Да, да, именно так, «Олег Юрьевич», - Юденич рассмеялся. - Так вот,  Моника, -  продолжил он, стараясь не упустить нить, - русского человека с его тягой к крайностям я, например, вижу состоящим только из высоких и низких частот. Есть в нем какая-то океанская, знаете, глубина - точно гул, как в кинотеатре: ухо, вроде не воспринимает, но тревога в душе появляется. Вибрация такая, не замечали? (Моника кивнула). Сравните это состояние с телевизором, есть ведь разница?
     Глаза Моники следили с нескрываемым интересом за губами Юденича, в плане, вероятно, произносимого им, хотя подумать можно было, что угодно, при этом она чуть прищурила веки, как бы приближая себя к человеку, сидящему напротив, - в черных джинсах и темно-коричневом, пятнами, кожаном пиджаке, из-под лацкан которого белоснежно проливалась ткань.
     - Русский человек, он и свинья, и поэт одновременно, Моника. Он может залезть к вам на балкон, а потом, нажравшись у вас в стельку, под музыку Бетховена с того же балкона с радостью мочиться на окружающих. И ему действительно будет все равно, что о нем думают, – она улыбнулась, немного сжав губки. – Он может, в конце концов, весь год копить деньги на турне по Европе и  не вспомнить в итоге даже стран, по которым проезжал, потому что на радостях все турне отмечал с такими же русскими факт знакомства с европейской культурой. Если говорить научно, у русских начисто отсутствуют средние частоты, Маша, связь что ли между пониманием и поступком. Русский просто понимает и делает – третьего не дано. Этикет, уважение к окружающим, всякого рода церемониал - для нас абсолютно чужды. Нам достаточно уже чувствовать, что мы правы, чтобы даже не утруждать себя вопросом – в чем, конкретно. Даже верят в Бога у нас, вспомните: или никак, или до самоотречения. А на европейцев посмотрите с их Папой - многомиллионный фарс: помолились - и в супермаркет.
     - Да уж. Как вы их, - Моника слушала с удовольствием, точно говорила с человеком, дергавшим ее в детстве за косички и внезапно повзрослевшим.
     - Ты только представь, Маша! – заводился понемногу Юденич (до назначенного рандеву у него была уже одна деловая встреча. Выпили грамм по сто Деламена). -  У них же вообще  нет ни высоких, ни низких. Возьми, к примеру, хоть итальянцев, хоть немцев, да те же англичане со своим снобизмом - все блеф.  Я вообще, честно говоря, не понимаю, зачем они живут. Вернее, понять-то их можно, но все как-то так – средненько, знаешь, вроде, как боятся они до конца идти,  до точки, до последнего, до самих себя дойти боятся.  А все потому, что ничего хорошего о себе они в этом самом конце узнать не могут, ведь чувствуют, что натурки у них мелковаты, ушленькие, по сути, натурки, а жить вроде надо как-то, вот и приходится под добропорядочных маскироваться да гуманизмом мордочки свои прикрывать. А за гуманизмом что, по сути?
     - Как что, Олег, – мгновенно заполнила паузу Моника, - средние частоты, ты же сам сказал, - за что и была вознаграждена взглядом, похлеще иных поцелуев.
     - Знаешь, у меня был знакомый один – итальянец, - входил в роль, как пиджак свой надевал, Юденич. - Так вот, привез я как-то ему пару лещей вяленых, астраханских, ну ты знаешь, наверное - с кишочками, как положено, - Моника характерно покачала головой, как если бы у нее болел зуб, как если бы: «Ах, Олег, не береди мне душу». - А он еще пару друзей своих прихватил, для них ведь этот зверь похлеще матрешки будет. Разумеется, пиво они взяли, еще что-то - в общем, официальную часть соблюли по всем правилам. И начал знакомый мой одного из этих двух лещей на глазах моих чистить. Ты бы видела (Юденич зажмурился, изобразив нечто ужасное): ножичком внутренности выскреб все, чуть не до блеска, слышу, как по ребрам аж металл скрежещет, промыть только что и осталось внутри, ну ладно, хотя бы до этого не додумался. А нож  у него острый был, и он им, представь себе только, леща моего астраханского, как сыр итальянский, на доске разделочной миллиметрами насекать стал. А лещ, знаешь, крупный был, и в такой стадии вялености, что ближе уже к подсушенному будет, когда спинка на просвет багровеет, и перегнуть если леща, то отделяется от хребта, ну просто изумительно. – Моника поставила локти на стол и закрыла лицо ладонями. – Вот, - продолжал Юденич. - Смотрю я на это издевательство, ладно, думаю, второго я сам вам почищу, друзья мои, дружочки. А знакомый, тем временем нашинкованного того на тарелку по кругу солнышком выложил, ну точно как сыры на блюде подают, и на стол ставит. И ты послушай только: давай они по кусочку вилками леща цеплять,  зацепят, в тарелку положат, покрутят вилочкой, повертят, да ко дну пригвоздят, а во второй руке уже ножичек наготове, так кусочками, как ветчину и ели, восторги только рассыпать успевали в адрес России, извращенцы. Ну я вам покажу сейчас Россию, думаю (Юденич понизил голос). Беру я второго, Маша. Газета, спрашиваю, есть в доме. Плечами жмут, вроде как - свежих нет, а старая ни к чему мне, наверное. Давай, какая есть, говорю, а сам на леща смотрю – чувствую его. Приносит друг мой в недоумении газету,  подумал, наверное, читать я ее буду, что ли. Щщас. Так вот, взял я того леща, Моника (она давно  уже не реагировала), и на газету кладу – прикинул еще, хватит ли ее, а газета толстая, одно слово - итальянская – ну, хватит, значит, думаю. Вот и представь себе картину – придвинулись они ко мне кружком и смотрят во все глаза, вроде как, ритуал я исполнять буду какой. А я подержал немного зверя того речного в руке своей, взвесил, потом в одну сторону согнул, в другую, а он с такой истомой гнется, с хрустом таким, с оттяжечкой, так пружинит в руках, словно заждался человеческого обращения, и чешуйки, Маша, знаешь, по одной так и посыпались. Размял я его всласть, и своим рукам заодно отдых дал – ну и пора, думаю: хрясь только, голову ему оборотом одним от спины вместе с хребтом крутанул - итальянцы аж отпрянули от меня - и потянул, потянул из него кишочки, медленно, не оборвать чтобы. Ребятки, не пойму, то ли от восторга, то ли от ужаса оцепенели, смотрят, как восковые, да  и плевать мне было, если честно – не до них тут. Вытянул я из леща своего все, что в нем томилось, и на газету – шлеп – горка неплохая такая вышла, а от нее, знаешь, в тот же миг, как талые воды, жирные пятна пошли. Друг мой, итальянец, убрать хотел, видимо: стола жалко стало или еще чего - для глаз их изнеженных, вероятно, тяжело это все - дернулся было, но я его жестом пресек тут же: Россию хотел – получай, дружок, Россию. Уже за верхний плавник взялся и с поддевочкой такой его выкорчевываю, чтобы не обломился он по спине, эх, и распахиваю рыбину, как портмоне, на две части, до брюха сразу. Красотища редкая (Юденич смотрел уже куда-то сквозь стены). А там ведь - ты наверняка знаешь - воздушный пузырь еще имеется; прилип к одной стороне, склеился жирком с ребрами и все это такой истомой пропитано, дышит прямо. Ноготком я его подцепил с клекотом, ну и, как обычно, отлепляю его, отслаиваю не спеша – куда торопиться-то. «Спички», - говорю, - «есть в этом доме?» - а сам уже пузырь вынимаю. И ведь нашли спички, ты знаешь, удивительно, мигом нашли. Зажигаю я, значит, одну, пламя не сильное делаю, головкой вверх спичку держу и покручиваю пузырь над огнем – а он, зараза, на глазах просветляться начинает, и волнение по нему пошло, как второе дыхание обрел – итальянцы прям облепили его, чуть не вплотную, не иначе колдую, думают, а пузырь волнуется, знаешь, колышется перед ними, как аэростат, и вдруг резко в кулачок – раз – как соберется только перед глазами ихними, точно кукиш итальянцам показал. Они только….
     - Олег, прекрати, я прошу тебя, - раскрыв ладони, Моника отвернулась к витражу и резко добавила. – Зачем ты…?
     - Черт, - смахнул с себя удовольствие, как пепел, Юденич. – Дурак, - и полез по привычке за трубкой во внутренний карман пиджака, но вспомнил о чем-то. - Дурак я, Маша, извини, - опомнился и руку вынул.
     - Чуть не довел до слез, -  рассматривая блики в стекле, тихо сказала дама в вишневом платье. Полминуты сидели молча, из кухни слышалась французская речь. В стекле были отражены еще три пары, сидящие в кафе, и странно – все три молчали, делая маленькие глоточки из хрустальных тюльпанов фужеров, неестественно влюбленно поглядывая друг на друга. От их влюбленности Монике стало неуютно. - Так что там с частотами, Олег? - возвращаясь к столу, спросила она, как ни в чем не бывало – но глаза ее до сих пор блестели.
     - А… С частотами? Да с ними все в порядке, Маша. – Юденич оглянулся,  как будто высматривая официанта: «Что там с нашим заказом, интересно».
     - А как же французы, Олег? – настойчиво переспросила Моника. - Как же Франция? Ты ничего не сказал про нее.
     - Аааа. Вот! – он вернулся к ней.
     - Что вот?
     - Вот, - цекнул Юденич, акцентируя указательный палец, точно пистолет, с поднятым мушкой большим, как будто целился в ее вопрос, и вздохнул. - Не пойму, как так случилось, Моника, но на сегодняшний день у Франции полный набор частот, – и руки развел. - Загадка.
     - Даже так?.. - она удивленно подняла бровь.
     - Ну, говоря совсем уж откровенно, Моника, до абсолютных верхов и низов у них дело тоже не дошло, но скажу тебе, эта нация - единственная -  это абсолютно точно, в Европе, звучание которой слушаешь с удовольствием.
     - А ведь у нас даже флаги одинаковые, - неожиданно спохватилась Моника. Я как-то не думала об этом раньше.
     - Да, но французский все же в большем равновесии: белая полоса у них в центре. А в нашем тонешь сразу.
     - Точно. То есть мы с тобой все-таки в большей степени экстремисты.
     - Ну, это безусловно, - и Юденич рассмеялся. - Наша с тобой музыка, Моника, - вне слухового диапазона. Поэтому нас никто и не понимает, - и решив не дожидаться лисичек, Юденич поднял фужер. - Ну, что же… - сказал он, посмотрев сначала на вышивку на скатерти. - За женщину, вдохнувшую в Париж.....
    - Брось. Давай за дом, - оборвала Моника и так смотрела, точно извинялась, но в то же время – вроде и нет: казалось, что один зрачок ее немного теряется, не успевает за первым, и так подкупало это, словно с двух разных точек на предмет смотришь и одного мнения не составишь никак.
     - Ну раз первый за дом, тогда второй будет - за дам, согласна? - Юденич сделал глоток и смотрел, как пьет Моника. - Какая музыка, - сказал. 
     - Да… Та самая Каас, Олег.
     - Честно говоря, никогда не был ее поклонником. – Юденич небом смаковал вкус вина. – Музыка, как музыка. А здесь…. – И пожал плечами.
     - Здесь все иначе, господин Юденич.
     - Полагаю, лучше?
     - Влюбленнее, что ли, - она посмотрела на него сквозь фужер, именно так, как сказала.
     - То есть лучше, - повторил Юденич.
     - Какой ты все-таки беспросветный. В Париже хорошо быть влюбленным, Олег, - она кивнула ему, намекая на пустой фужер. - А жить здесь..... - точно забыв о разговоре, Моника слушала музыку. - Ну, не важно. Давай. За что ты там предлагал.
     К столику подходил официант. Его походка не вызывала сомнений - заказ был выполнен.

     - Вы не против, Олег Юрьевич? – Музыка кончилась, и Алеша надеялся поймать новости.
     - Да ради Бога, Алеш. - Линкор уже остался позади, и Юденич любовался эскадрой, что угрюмо плыла по воздуху в стороне от дороги. Один из кораблей напомнил ему крейсер проекта 2175, готовящийся для ВМФ Индии. Это был не просто контракт – песня. Лебединая песня Юденича, где звучало буквально все: от гулкой тетивы антенн до тяжелых палубных орудий. Но с индусами трудно. Они вечно сбивают цены. Они… Они пудрят вам мозги с комплектацией и системами огня, не говоря уже… «Ну, да Бог с ними», - подумал Юденич, глядя в окно: «Наши тоже хороши. С собой разобраться не можем… Ну да ладно, в понедельник, думаю, разберемся все же».
     Действительно, послезавтра с утра предстоял разговор по утряске технических данных и компоновки, и Юденич вскользь, между прочим, как будто в одно касанье, подумал о проекте своем, одновременно пытаясь зацепиться глазами за название деревни, промелькнувшей было на табличке синей…. Но не успел. Зашелестело вокруг все. Взлетев, листок спецификации предательски исчез под столом, упав в сантиметре от модного, с толстой набойкой, каблука. Вспыхнуло вдруг искусственное освещение: «Да закройте уже форточку», - раздался женский голос, - «только с больничного вышла». «Ну вот», - сломался карандаш Юденича. Он взглянул вдоль столов, стоящих в шахматном порядке (целых карандашей не осталось). Секретарша тут же поймала рассеянный взгляд Юденича: «Минуточку, Олег Юрьевич», - и пальчики ее зашелестели в верхнем ящике стола. А вокруг уже, раскручиваясь из рулонов, стелились скатертями на длиннющем плазе испещренные размерными знаками чертежи, кальки, документация в синьках отпечатанная, зажило все жизнью своей невидимой: над чертежами, то тут, то там громоздились, как торосы ледяные, десятки лекал с линейками, с грузами металлическими…. «Спасибо, Юлечка?», - поблагодарил Юденич подошедшую к нему полноватую женщину, взяв из ее рук карандаш: «У вас сегодня туфли новые, я смотрю». «Ну надо же», - с легкой иронией ответила она, - «хоть кто-то заметил», - и, вдохновленная, пошла за свой стол, покачивая бедрами.
     «Стоп, машина! Стоять», - раздалось в салоне. От неожиданности такой Алеша, уже начавший скучать, чуть не утопил было забытую им педаль тормоза, но спохватился тут же. «Стоять, Олег», -  повторил Юденич, но тише (и тогда Алеша все понял и только головой покачал: «Псих»). А Юденич осмотрелся вокруг себя, вздохнул глубоко и, как ни в чем не бывало: «Какая красота все же», - сказал он, становясь частью пейзажа: «Что ни говори, Алеша, человек – он вот….», - и  забегал глазами от стекла к стеклу.  «Воздух, например – это, вообще, мечта океана. Он доведен до совершенства. В нем всем хорошо: и флибустьеру, и капле дождя. Не говоря о музыке. Та вообще (Юденич взглянул на магнитолу), проходит сквозь воздух сотни километров, и кто, скажи, остановит ее. Разве что... Ну, естественно».
     «...А это значит, что явка избирателей составила по приблизительным подсчетам - восемнадцать процентов. Если прогноз подтвердится, то и второй тур голосования окажется сорванным....»
     - Выключи.
     - Понял, - Алексей повернул рукоятку и пытался зевнуть. - А вы за кого.... А вы за кого голосовали, Олег Юрьевич?
     - За учебник гидродинамики, - ответил Юденич тоже сквозь пальцы. - За него.
     - Так, так. А потом жалуемся - власть плохая. Что люди не те. И вообще, мерзавцы одни и воры. – Алеша со знанием дела покачал головой, вроде как осуждая.
     - Запомни, «не тех» не бывает, студент, – Юденич развалился на сиденьи, вытащив из кармана свою пепельную трубку с отливом фамильного серебра, и держал ее в руке.  - Бывают счастливые и несчастные. Понимаешь?
     - Не очень.
     - В политику, друг мой, идут несчастные люди. - Юденич водил большим пальцем по трубке, изучая небольшой изъян. - Понимаешь, они остались без любимого дела. Они от большинства голосов теперь зависят. А большинство, оно ведь, знаешь, капризно весьма. Короче, бездельники они, а потому несчастны, только сами об этом не догадываются.
     - То есть, выходит, что несчастные для счастливых законы пишут.
     - Ох ты… - Юденич поднял от удивления брови. - Заметь, друг мой, это ты сам сказал, - он приподнял свою трубу в знак уважения, и такая гордость Зорина охватила, что он почти понял, что сказал. Но успокоился быстро – им владели уже другие мысли. Где-то вдали показались фары. Матовым комом приподнялись и исчезли за пригорком: «Одно движение, Олег Юрьевич, всего одно движение», - промелькнуло где-то.
     - Совершенно верно, юноша, - продолжал Юденич. - А раз оно так, то какая разница, кого выбирать: выберешь - еще несчастней человека сделаешь, заблуждаться начнет он - вроде как в закон горе его возвели. И давай раздавать его направо, налево - ну, чтобы доверие оправдать - твое, значит, и мое.
     - Да, уж, знали бы они…. – холодно, не закончив фразы, сказал Алеша. – Кого вы из них сделали.
     - Они сами себя сделали, - и затянулся. Алеша  ухмыльнулся в ответ. В этот момент Юденич вызвал у него отвращение.
     Алеша стрельнул зрачками в своего спутника: «Вот так вот, Олег Юрьевич. Пуля пролетела и….», - он не закончил. Желтые фары стремительно приближались вместе с комом брызг – Зорин, вдавил себя в сиденье и, крепко схватив обод руля,  поджал нижнюю губу: «Три, два, один…». Когда автопоезд поравнялся с ними, автомобиль цвета снежная королева вдруг дернулся влево….
     - Так что политика – весьма простая вещь, Алеша, – подытожил Юденич, затянувшись. – Дебаты, брифинги, выборы, наконец, только рассеивают человека….. «Слаб я», - от мысли этой Алеше стало противно, - «даже этого не смогу» - затея его терпела фиаско, Юденич даже не шелохнулся. «Слаб я». Вечерами, когда он развозил клиентов, особенно, когда от ресторанов развозил, наглых и высокомерных хлыщей и дам, не знающих вкуса нужды, он часто разгонялся по проспекту и смотрел в салонное зеркало - смотрел хладнокровно и одновременно равнодушно так, понимая, насколько зависели в тот момент от него их жизни. Как напрягались сразу их лощенные физиономии, как впивались их ногти в дверные ручки салона. Он даже не брал бы с них денег - настолько удовлетворяли его эти взгляды. Куклы. Но только Юденич был не из тех. Его он хотел бы оставить жить, если уж самому разбиться. Если обоим уйти, то о нем, о Зорине, речь может потом идти не так, как хотелось бы – в лучшем случае, как о приложении к Юденичу – вроде как: да, был такой. Или, хуже того - еще и в укор поставят, что погубил, мол, мальчонка человека, сам не понимая какого. И надо ж было, скажут, Юденичу связываться с мелочью такой: руль и тот держать в руках не умеет. Сначала-то, понятно, обоих жалеть будут, но через годик другой совсем иные разговоры пойдут, поэтому – нет. Юденича живым оставить надо. «Живите пока», - прошептал Зорин.
     Прошло минут пять.
     - А, вы не забыли насчет завтра, Олег Юрьевич? – прервал продолжающего о политике Алексей. Тот сразу же замолчал, подумал немного и провел рукой по щетине.
     - Да, Алеша, в шесть вечера жди, – сделал паузу. - Только я не один буду.
     - Как? – не сдержал удивления Алеша.
     - Ты утром свободен будешь или как? Часикам к девяти.
     - Да я.... Да не вопрос, Олег Юрьевич. А что? - Зорин завелся, заерзал, забыл о мыслях своих предыдущих. – Вы что, не один будете?
     - Ну, можно и так сказать. С парижанкой. Только ее из аэропорта надо забрать сначала. - Юденич закурил, преподнося информацию в том неспешном ключе, что роднит всякую француженку с доярками местной молочной фермы. В салоне раздался свист, после которого….
     - Ни хрена себе! -  вылетело из Зорина.

     А в ресторане на улице Бастилии оставалось уже всего двое посетителей, их связывала живая русская речь и женский смех – низкий, но не сказать вульгарный – вариация на тему Бордо. Юденич помнил до мелочей все; от запаха волос Моники вплоть до глянцевой прически официанта, который изредка посматривал на них из-под арки, ведущей на кухню, и то, как выходил к официанту с проседью администратор и смотрел с археологическим интересом на русскую экзотику. Вели себя гости весьма раскованно  – но что-то в них было такое... Одним словом, не торопил их никто.
     - Больше глупости я не слышала, господин Юденич.
     - Серьезно, Моника, можешь проверить. – Олег пытался объяснить ей что-то на пальцах круговым движением руки (эдакий каламбурчик), в то время, как вторая его рука чертила в воздухе поперечные линии. – Ускорение кариолиса, если идешь вдоль меридиана учитывать в лесу необходимо, понимаешь, иначе заблудишься, я тебе точно говорю. И хватит уже смеяться. Ты пойми, земля - она как бы все время уходит из под ног – она же крутится, в конце-то концов. И если ты идешь поперек вращения планеты, то за день тебя сносит примерно на километр. Я замерял, Маша. Да не смейся ты, я тебе точно говорю - она незаметно уходит, понимаешь, незаметно.
      К этой минуте они уже пару раз танцевали медленный, поэтому Патриция Каас стала  как-то не актуальна, как собственно и принесенные лисички. Лисички, увы,  оказались так себе (обычное для Европы дело) – были они недожаренные,  словно повар куда-то спешил или щадил покрытие своей сковороды, но не важно, а главное - без лука были, что для русского человека вещь недопустимая, тем паче, когда разговор заходит о романтическом свидании во французском ресторане – да, французы совершенно не смыслят в грибах. Это факт. Вот если бы вы заказали им нормандского барашка, который просаливается по мере того, как пасется на лугах Нормандии, заливаемых водами океана, тогда да – ваш вкус здесь несомненно оценили бы. Но Моника – она  любила лес. Но лес любил и Юденич.
     - Да, брось, Олег – чушь все это, - положа на ключицу руку, она пыталась отдышаться.
     - Да, что вы говорите, мадам? – Олег взял со столика бутылку, почти полную – третью за вечер бутылку Гранд Бордо - прочитал вслух год урожая и, приподняв над коленом, стал медленно наклонять. Выбегая из горлышка, струя начала закручиваться. При этом она отклонилась немного вправо, падая на колено нехотя, как бы вскользь, а потому падала почти без брызг, но с видимым аппетитом поглощая ткань. - Обрати внимание, Маша, струя закручивается вправо, - он взглянул на ее неспособное в данный момент к речи лицо, на такое же лицо официанта, стукнувшего подносом о косяк и не  заметившего это. – Случись нам сидеть, допустим, в Австралии, то по ряду причин, поверь мне, - он еще раз взглянул на нее, продолжая лить на колено темно-красную дугу, - так вот, в другом полушарии струйка закручивалась бы влево. Можешь проверить этот факт на своем водопроводном кране. Как ты понимаешь,  это и есть сила кариолиса.
     Моника упрямо смотрела на струйку, как заколдованная, все еще не веря глазам, и подняла взгляд на Юденича. Тот взял свободной рукой ее бокал и, продолжая лить, подставил бокал Моники под струю - и до краев наполнил его;  возвращая бокал обратно, он буквально встроил его в ладонь Моники, пока ладонь ее не окрепла. То же самое он проделал и со своим бокалом: «А ты не замечала, Моника, что красное заканчивается всегда быстрее, чем белое?» Струйка сузилась тем временем, забегала по мокрому колену, и на последние капли смотрели, как на драгоценности: «Я же говорил, очень быстро заканчивается», - взглянул в сторону официанта – бутылка была не нужна. Но официант даже не шелохнулся. Тело Моники молча дернулось, словно поперхнулось оно, кашлянуло, и ресторан наполнился почти истеричным, точнее сказать, неприлично громким женским смехом, сквозь который Моника каким-то чудом еще сумела подозвать задеревеневшего официанта и попросила его принести белое вино: «Сейчас проверим», - еле выговорила она.  Скорее даже, не выговорила, а объяснила это жестами, причем раскраснелась уже и, стесняясь этого, закрывала лицо белой салфеткой (она еще и стеснялась). Сконфуженный, официант бросил вопросительный взгляд на администратора. И тот – о, это был истинный француз, – он кивнул ему в знак согласия и выразил свое почтение сумасшедшей парочке доброжелательной улыбкой. А из-за его спины, как опята, выглядывали повара в смешных колпаках  и оттачивали свой разговорный французский, пока Моника, совершенно очарованная происходящим, не попросила официанта дать бутылку белого в руки Юденича:
     - Так в какую, говоришь, сторону будет закручиваться?

     - Ни хрена себе! Француженка, - повторил Алеша. - В наших краях. Ну, Олег Юрьевич, - он хотел сказать что-то в более превосходной степени, но видимо от того, что дважды уже выразил свой восторг максимально известным ему способом, запнулся. Запнулся вдруг, и в голове его замелькал весь список приглашенных, эти убогие тарелки из чешского сервиза, ложки, вилки, скатерть, которую так и не удалось отстирать, напитки («Ну что это за напитки»), перечень блюд - в общем, как ухнуло только. «Пересмотреть. Все  пересмотреть. Так, так... А, может, в ресторане лучше? Нет, Юденич не поймет. Показуха, скажет. Ха. С ума сойти - парижанка. В сарае моем. Деньги снять! А, черт! Выходной же. Ладно, займу. На такое дело займу», -  загудело в голове Алеши, перемешалось все, лицо вспыхнуло, а справа появилась деревенька («Глушица» - судя по следам на табличке ), старушка у обочины махнула рукой - в такую-то рань. На востоке - зрели слабые симптомы солнца.
     Тридцатого сентября, то есть завтра, Алексею Зорину исполнялось двадцать лет. Это не было бы столь значительным событием в жизни бюро, если бы не странная его дружба с Олегом Юрьевичем, который дружб, как известно, ни с кем не водил. И хотя в лес звали Юденича многие (своего авто тот не имел, вернее, иметь не желал), отдавал он предпочтение  всегда  Алексею,  часто  сам намекая тому, что пора, пора, мол, уже, студент. А звали Юденича в лес все. С ним было спокойно. Ведь лес…. Лес был синонимом Юденича.
     - Тормознуть-то надо было, - выразил, тем не менее, он свое недовольство.
     - Думаете? – уточнил Алеша.
     - Думаю, да.
     - Ну, можем вернуться. Как благородные рыцари, - прилив эмоций, связанных с парижанкой, захватил Зорина, и даже телеграфные столбы, казалось, специально наклонялись ему в реверансе.
     - Это уже лишнее, - Юденич махнул рукой, оценив русское бездорожье. - Бабуля могла на грибные  места вывести.
     - А я-то думал. А вы....
     - Если бы думал, остановился, – растянулся на сиденьи Юденич и глубоко затянулся. - Хотя сейчас грибов и без старушки навалом, - в салоне помутилось от дыма. Алеша открыл окно.
     - Наверное, и опята уже пошли? – сквозь пелену спросил Алексей. И прежняя волна чувств постепенно отступила, и новая – более прохладная – с улицы, разошлась следом. Эх, сколько раз он был свидетелем этих  почти ощутимых на вкус рассказов. Особенно по праздникам, прихватив с собой на работу баночку маринованных опят и соленых рыжиков, Юденич погружал все их конструкторское бюро в лесную дрему, точно мхом обрастали тогда стены, и запах хвои и полежалых березовых листьев накрывал все здание ЦСКБ «Рубин». «Лесом надо наслаждаться, уважаемые коллеги. Вот подберезовик, например. Не сразу его и заметишь. А коль заметил, то спешить ни к чему, обойти надо его, чтобы глаз привык: к листве, к траве, где он прячется, а там, глядишь, и другой появится. Вроде как за своего приняли. И так сядешь рядом с тем, что главный у них, рукой по шляпке проведешь и уже понимаешь - живой или нет, порой и резать не будешь - пусть лучше так и стоит, чем валяется потом, брошенный».
     - Наверное, и рыжики есть, - закончил мысль Зорин.
     - Эх, студент, - выдохнул Юденич. - Сейчас не только опята с рыжиками. И белых полно, - он похлопал по карману (нож не забыл). - Так что готовь ведра, мой друг.
     - Да с этим-то все в порядке, - Алексей изменился в лице. – С этим-то никаких проблем, Олег Юрьевич.
     - А с чем проблемы у вас, молодой человек? – Юденич бодро на него посмотрел. -  Да расслабься ты. Кому говорю, не заблудишься ты.
     - Не заблудишься, - капризничал Зорин. - Я в этих лесах еще не был ни разу, – и махнул безвольно рукой. -  Раньше все-таки ближе ездили. А тут еще эти.…
     - Ты про горемык наших, что ли? - Юденич покачал головой. Еще в августе случилась эта история. Ляхов и Марунько - оба из соседнего бюро - исчезли из жизни ЦСКБ на шесть дней. Вырвались на выходные в лес и пропали. Такой переполох был. Вертолет даже подключали. Как уж они умудрились, но нашли их все-таки, вернее сами они на деревеньку одну набрели, а уж оттуда их голодных да запуганных вытащили. Отделовскую машину посылали за ними. Чего только не пережили они за эти дни. Ну и сломались, похоже, мужики. Зрелище, конечно, печальное было, что и говорить. Марунько - тот сразу отпуск взял, а Ляхов до сих пор глаза опускает при встрече. Такие вот грибы получились.
      - Будут потом пальцем тыкать, – Зорин панически боялся заблудиться. Собственно по этой причине ни с кем, кроме Юденича, он в лес не совался. Юденич хотел что-то возразить на страхи эти, но, вспомнив молодость свою, возражать не стал.
      - Слушай, - сказал он. - Ну им полезно было недельку по лесу погулять, - Юденич понимал, что зря это говорит. - Когда головы нет, то можно и в нашем отделе заблудиться («Да, что это со мной?»). Ты, главное, далеко от меня не убегай, и все в порядке будет. Жареху такую устроим к именинам твоим, что ничего больше готовить не нужно будет.
      - Точно. Я как-то и не подумал, – Алеша внезапно повеселел. – Просто, вы же с таким, вернее, с такой гостьей...
     - Успокойся.
     - Но у них же не едят все эти... Вы же сами рассказывали.
     - Потому и едем за грибами.
     - Ничего не понимаю. - Зорин оторвал руки от руля, и они сами на него опустились, обхватив его еще крепче. - Ну, вам видней. А до нашего места далеко еще?
     - Километров десять где-то. - Юденич вдруг заерзал на сиденьи, точно опомнился: направо посмотрел, налево, - почуял, видно, родные места. Так, так: конечно, вот левее разлилось олово осиновых рощ, смешиваясь с туманом, оно казалось... Но осину Юденич не любил: «Скучна зараза». Он перевел взгляд направо, где было все-таки веселее, разноцветней, и он, как деревенский мальчишка, сиганул в березовое легкомыслие - в шумный девичий хоровод - чуть голову не потерял. И притих потом. С уважением притих: чуть дальше надвигалась хвоя. Шла она серо-зеленым фронтом, без суеты. Сохраняя свои боевые порядки, она растворяла в себе случайную желтизну берез и внушала трепет, и только три или четыре сосны убежали немного вперед, так, словно это дозор был.
      - Надо тогда часам к десяти вернуться, – продолжал Алексей. - С грибами всегда возни столько. Завтра у нас дел невпроворот. То есть у меня..... Ну не важно. У меня к вам еще просьба одна очень такая - деликатная.
     - Лес, - ответил Юденич.

     Они съехали с шоссе на мягкую лесную дорогу и ехали долго еще, пока она не разделилась на две.
     - Давай-ка, здесь встанем. Вон под ту березу ныряй. Не так видно машину будет.
     - Понял, - сказал Зорин, и у него уже появился этот особый мандраж, о котором Юденич иногда говаривал за чаем: «И уже плевать, закрыл ты машину или нет, плевать, где юг, где север, и который, вообще говоря, час - в голове только одна мысль: хватит ли одного ведра и этих двух  полиэтиленовых пакетов».
     Однако у самого Юденича, скорее всего, мандража не было: он вышел, потянулся, присел десяток раз, потом достал из багажника свою дедовскую, плетеную на два ведра корзину и осматривал ручку.
     - Надеюсь, выдержит. - усмехнулся он и подмигнул Алексею.
     - О, вижу! - сказал Алексей. В метре от него сливался с листвой размашистый масленок. - О, еще один. Да их тут, - он бросился к машине за ножом. "Эх молодость", - сказал Юденич, вытащил из кармана свой немецкий раскладной нож - презент из Гамбурга, - присел и срезал около десятка маслят. Все червивые. Маслят была уйма.
     В отличие от наших фантазий грибы растут прямо на лесных дорогах. Они растут по обочинам, норовят в колею и вводят порой в заблуждение десант из города: «Сколько же их тогда будет там - в глубине леса?» - наперебой думают горожане. Наивные - там их всегда меньше. Но, вероятно, человек потому, и стал разумным, что жаден и любопытен. Он уходит все дальше в лес, в надежде на то, что вот-вот, еще немного и перед ним откроется эта заветная поляна, до которой другим не дойти. Человеческое, слишком человеческое примешивается к звериным инстинктам. И вот оно – любимое детище Земли – стоит во весь рост, прислушиваясь к  звуку посторонних шагов, и медленно поворачивает свое бледное, красивое лицо. «Еще немного», - думает юноша и идет в дебри. И идет, пока не упрется в чью-то красную десятку на обочине новой лесной дороги. Тогда пыл его чуть охладеет, но в награду за упорство, он найдет прямо возле этой машины несколько упругих подберезовиков, а перед бампером наверняка будет торчать старый пень, в который и уткнулась машина. Обойдя его, юноша наберет полведра опят и скажет: «Ндас»... Он что-то там подумает о водителе и пассажирах, усмехнется. «Ндас»! А те... Те уже прочесывают лес в обратном направлении, с надеждами на чудо в центре чащи, но мечтам их, увы, не суждено сбыться. По крайней мере, до тех пор, пока перед ними не возникнет другой автомобиль, например, цвета «снежная королева». Но Юденич не любил делать такие подарки. Минут десять он бродил окрест машины, найдя с пяток подберезовиков и старый пень с небольшой семейкой опят. «Да, опят не густо», - сказал он и двинулся в лес.
     Алеша не отставал. Держась шагах в десяти от Юденича, он время от времени попадал в паутину, что плели меж стволами лесные жители. Лес был терпким после дождя. Земля дышала. Ее легкие наполнялись влагой, и теплый дух, что созревал в хвойных корневищах и мышиных тропах,  повинуясь закону Архимеда, выходил на свободу. Алеша немного растерялся. Голова не то, что бы слегка закружилась – нет, немного другое было состояние: словно рассудок, удивленный отсутствием ориентиров, заикнулся было, как несдержанный ученик вначале, а оглядевшись, приник, смешался с обстановкой и уже мнения своего не имел. И только бегали глазки. "Не отставай", - тихо крикнула глухомань.
     Алеша очнулся и быстро пошел на голос Юденича. «Все время одно и тоже», - пробубнил под нос. Как в детстве. Тогда его впервые взяли в лес. Он показался  ему невероятной страной: опасной и все-таки зовущей. Особенно зачаровывали его сосны: что-то колдовское было в них. Уходя вглубь леса, они постепенно темнели, и Алеше казалось, что там обязательно должна быть избушка. Но не та, которую он видел на глянцевых страницах сказок, а размытая и неприметная, поросшая мхом и лишайником. Да, еще дымок - обязательно дымок стелился бы над ней. Он бы даже не доходил до крон, а плыл в середине леса, притупляя его детское любопытство. Тогда Алешу охватывало оцепенение, и только окрик отца приводил его в чувство: «Алеша, пойдем, чего покажу. Ты заснул там что ли?», - а потом уже громко: «Смотри, не наступи», - и он подбегал к корзине с перевернутыми, как блюдца, белыми шляпками. – «Это грузди. Смотри, видишь, вон. Ну вон, чуть дальше бугорок. И рядом, видишь?»

     - Вижу! - сердце заколотилось у Зорина, он присел, начал разгребать листву. - Есть один, - он посмотрел по сторонам, Юденич был в поле зрения, но не так близко. Чуть отхлынуло. Алексей осмотрел полянку и, трогая ладонью прохладную, скользкую шляпку, заметил рядом еще две возвышенности. Все это смешалось как-то, и такой покой воцарился в душе Зорина. Он поднес к ножке лезвие и, придерживая ее большим пальцем, медленно, как сыр, срезал.
     - Ооу… – ухнуло вдалеке. Сколько времени прошло? Черт, поляна была изучена, вспахана до сантиметра. Юденича не было видно. Но, судя по голосу, ушел он не так далеко. Алеша приподнял голову, вслушиваясь – откуда. «Ооу», - донеслось снова. Звук был сильнее. «Ясно. Все с вами ясно, Олег Юрьевич», - и ответил первое, что пришло в голову: «Иду». С одной стороны, это немного нервировало Алексея, ему хотелось полностью растворится в своих желаниях и идти туда, где так уютно прилег вон тот ствол березы, венчая небольшой овражец, а там, чуть дальше, уже виден просвет - опушка, а рядом дубовая рощица: «Наверняка там грибов, грибов….» – но все это было в другой стороне. «Юденич ослеп что ли? Куда поперся, спрашивается», – с досадой подумал Зорин, хотел было пробежаться до опушки, но вспомнил о коллегах по работе и пошел на Юденича. Быстро пошел.
      Получалось странно. Юденич как будто все время звал Алексея, но стоило Алеше отвлечься ненадолго, и Олег Юрьевич исчезал в лесу. Он словно пытался отделаться от Алеши, но, тем не менее, давал понять, что всегда рядом с ним, и неловко становилось Алексею, когда он снова терял из виду своего искушенного в лесных делах коллегу. Вновь заслышав это «Ооу», он  чувствовал себя тихим двоечником, потерявшимся среди двух сосен.   А потом, стоило ему догнать Юденича, он переходил на шаг – вроде, как и не бежал вовсе, и что-то говорил насчет того, что грибов, не в пример прошлому году, мало. А когда совсем вплотную подходил, то ведро свое держал так, чтобы оно со стороны Юденича оказывалось. «Хм, молодчина», - громко сказал Юденич: «Ты смотри, и подосиновик отыскал», - он по-дружески задел его ведро своей березовой тростью: «Ну молодежь». И вот Алексей обгонял Юденича: «Ничего себе», - радостно возмутился Зорин. – «Сама скромность, прямо. Где вы их находите?» - маленький буравчик  ввинтился в грудь Алеши - корзина Юденича была наполнена больше, чем наполовину. В основном подберезовики – они так по-домашнему отдыхали в ней,  точно она была частью леса и росла в нем, наравне с деревьями.  Была там и парочка белых или, как принято их здесь называть, «дорогих грибов», но Юденич «белыми» называл. Грузди он не брал: «Возни много», - сказал он и, показав Алеше слева груздевую поляну, вновь исчез в желтой  перспективе леса. Время шло или не шло – понять было трудно, солнце изредка показывалось над головами и пряталось. Опять же понять трудно было: возможно, на солнце просто не обращали внимания – в лесу редко смотришь на такие пустяки.
      - Вот те раз, - удивленно сказал Алексей. Показалась дорога и знакомая уже развилка. Серебристый силуэт автомобиля появился неожиданно, как приятный сюрприз. Хотя…. Хотя Зорину все время казалось, что они идут вперед и немного влево. – Чудеса, да и только.
     - Что, лимузин не узнаешь? – Юденич присел возле машины, поставив рядом полную корзину грибов и умело пряча в кашле улыбку. Он согнул правую ногу и начал снимать тяжелые черные сапоги. Они немного натирали сустав, но зато ноги были сухими. Чего не скажешь о Зорине. Его полусапожки не спасали от мокрой травы, а колени были насквозь пропитаны коричневым соком листвы. Земля и ветви, прилипшие к брюкам, выдавали в нем охотника за груздями. – Ну, насолишь теперь, - сладко сказал Юденич, облокотившись на колесо и шевеля пальцами ног, – ведерко Алеша все-таки  насобирал. Высыпав в багажник свой улов, он рассматривал единственный свой боровичок – маленький и упругий - и поглядывал на корзину Юденича.
     - Алеша, иди-ка сюда, - Зорин подошел, присел рядом с Олегом Юрьевичем и тоже решил разуться. – Погоди, Алеш. – Юденич прислонился к нему щекой, чуть развернув его лицо в сторону дороги. – Видишь? – Щека немного кололась, и приятно пахнуло горьковатым лосьоном. – Ну, видишь? – переспросил Юденич.
     - Что?
     - Ну вон, прямо у обочины. – Алексей прищурился, всматриваясь в серую желтизну, перескочил взглядом колею, вернулся, взял чуть левее, но щека Юденича вновь развернула его: – Ну. – И тут лицо Алеши вспыхнуло. Как его можно было не заметить. Здоровенный красавец ростом с его сапоги откровенно скучал у самой обочины. Это был белый. Точнее, лимонник. Шляпка была того же цвета, что и, лежащие рядом большие дубовые листья. И Зорин дернулся было к нему, но что-то остановило его.
     - Давай, давай, -  помог ему Юденич. И Алеша кинулся обхаживать находку. Минут через пять встал и сам Юденич. Встал и подошел к поникшему коллеге.
     - Давай высыпай все в багажник. Мои тоже. А то в ведрах помнутся, – сказал он Зорину, тупо рассматривающему изрезанную мякоть боровика. – Найдешь еще. – Но Алексей все еще резал и резал. И резал.
     - Высыпай, и поедем дальше. – Юденич подпрыгнул пару раз, поправил ремень и, посмотрев на небо, глубоко вдохнул. – Какая благодать, а. Красотища какая, а Зорин!
     - Да, это вам не город. Что, вместе сыпать? – рассеяно спросил Зорин, все еще держа в руке изъеденную червями ножку, и нагнулся за корзиной Юденича.
     - Конечно, вместе - откликнулся Юденич. – Или завтра по отдельности будем есть? – и засмеялся. Алеша тяжело вздохнул, что-то под нос пробурчал и по одному начал перекладывать грибы Юденича в багажник. Внизу, однако, были грибы попроще, и Зорин, как показалось Юденичу, улыбнулся. Потом, тряхнув корзину, высыпал содержимое в багажник.  «Самому надо было», - подумал Юденич. «Самому», - и сел в салон.

     Потом зашелестело. Это не был шелест листьев. Грибники медленно ехали по шоссе, слушая, как колеса изучают асфальт, а Юденич изучал надпись на малахитовой ручке раскладного ножа – по-немецки – «Человеку и пароходу».  Юденич вспомнил, как в Париже, в двухкомнатной квартире этим вот ножом Моника чистила утром картошку, а он открывал дорогущее Монтраше, и они пили его, что называется из горла (даже туристам известно, что Монтраше пьют из широких бокалов), и они надрывались от смеха, вспоминая безумный вечер в ресторане, ту физиономию молодого официанта, под конец все-таки повеселевшего, благородный кивок администратора и прочие пикантные мелочи. Хотя вторую бутылку на себя Юденич выливать, конечно же, не стал – было бы пошло оставить о себе неточную память. Но жарить во Франции утром картошку на подсолнечном масле – это тоже было в своем роде сумасшествием, поэтому и Моника, и Юденич испытывали некий экстаз от того, как издевается русская традиция над историческими пейзажами Парижа – балкон был открыт, доносился легкий шелест свободы, а здесь урчала в масле утробная русская память: «А главное – ничего лишнего, даже лука не нужно. Подсолнечное масло только, соль да картошка. И с уважением резать надо соломку – толстых и подиумных  быть не должно,  мешать – мешать реже надо: раза три-четыре всего, чтобы загорела картошечка, чтобы хотелось ей уже наверх перебраться, себя показать – посмотрите, мол, на меня, откушайте. А уж как она на язык потом ляжет, то не раскиснет, как некоторые, слюни не распустит, а захрустит сначала, а потом только всю нежность свою отдаст, что под загаром копилась». 
     А потом был отъезд. Юденич ничего не обещал Монике, стоя перед дверями ее квартиры – они только долго стояли молча, прижавшись друг к другу, а через его левую руку был перекинут пиджак. Прилипая к кожанным лоскутам пиджака, рука Моники, прерывистыми, но незаметными шажками добралась до кармана и  что-то осторожно бросила в него: «Пусть и у тебя будут», - подумала и обвила руки вокруг шеи Юденича. Тот нежно отстранил Монику от себя и держал ее перед собой, вытянувшуюся на обеих руках.
     - А скоро в России опята пойдут, Маша, - сказал он ей.
     - Да с французским вином – это будет неплохо, Олег. – И он, перекинув пиджак на другую руку, вышел.

     Через пятьсот метров машина остановилась.
     - Алеш, давай с этой стороны дороги пробежимся. Я здесь не был еще. Говорят, с этой стороны опят в иные года просто хоть лопатой… А иногда и собаками не сыскать. Глядишь, повезет нам, а? – Юденич посмотрел на часы («Успеем»). – Время детское еще. Часа два у нас есть.
      Они перекусили, съехав на обочину. Разложили на багажнике покрывало, термос заурчал по-свойски, запахло лимоном, ветчиной, огурчиками. Юденич положил на бутерброд веточку укропа и аппетитно покачал головой.
     - Ты там не придумывай ничего на завтра. А то начнешь придумывать, мать напрягать по пустякам. Понял? – сказал. – Мы к тебе пораньше заявимся на пару часиков и поможем приготовить. Грибы потушим. Грибы не доверяй никому. Меня дождись.  И не лезь из штанов, студент.
     - И что это получится, интересно? Никакой торжественности. Что ваша дама скажет? – возмутился Алеша, дуя на алюминиевую кружку. Юденич взял у Алеши кружку и отпил.
     - Что за чушь. Какие торжества? Я их так же не терплю, как и моя дама.  – Праздник, чтоб ты знал - это подготовка к празднику. Остальное – для тех, кто опоздал. Это я тебе как главный конструктор говорю, – лицо его стало строгим. - Эх, чаек сладковат. Ты, пей, хватит дуть уже, – возвращая кружку. – И давай так. Ты за мной не бегай, как хвостик. Метров сто в лес пройдешь и к дороге возвращайся. И так иди вдоль трассы. Зигзагами. А я поглубже заберусь. А к восьми у машины встречаемся. Лады?
     - Конечно, - недовольно ответил Зорин. – Насобираю я здесь…. Консервных банок.
     - Бестолковый. Грибы, как раз, у дорог растут. Должен был понять уже.
     - Конечно, – пробурчал Алексей.
     - Алеша, - Юденич извинительно посмотрел. - Мне просто разведать места нужно. Я мигом. А то, сколько езжу сюда, по эту сторону дороги ни разу не был еще. Ну, понял меня, студент? – Юденич сильно хлопнул Алешу по плечу (от чего тот безвольно качнулся), поправил сапоги и пошел в неизвестность.
     - Понял, понял, – тихо сказал Алеша. Взял свое ведро и, пиная ветви, побрел. – Все понятно с вами, Олег Юрьевич. Все с вами понятно, - как-то нараспев сказал Зорин, остановился и присел. Это был подберезовик. – Ну, что ж, идите, Олег Юрьевич. Эх, хорош. Хорош мерзавец, – и дунул на шляпку: «Главное, не заблудиться».
     Юденич шел быстро. Первое время разносортица попадалась, а подберезовики, в основном, были уже по-осеннему черными – грибы на излете – не лучший вариант, а вот опят - опят не было почти – так, одиночки. В эту поездку грибов оказалось, честно говоря, вообще не много. Юденич был разочарован. И хотя  ничего он Алеше не сказал, конечно, самолюбие его страдало: «Не угадал с прогнозом. Теряешь квалификацию, Олег». Ладно,  набрали хоть на день рождения – опозорились бы так совсем. Но все же планы Юденича рухнули. Хотел он и на зиму намариновать, да и вообще…. Ну и, разумеется, Монику побаловать хотел. И он мгновенно подумал о ней. Ясно представил завтрашнюю встречу, как она ищет его в аэропорту своими чудными, раскосыми глазками, а он обнимает ее сзади букетом полевых цветов. «Где ты полевые-то найдешь?» - спросил он себя. «Ладно, тогда…. Нет, какие еще розы. Надо что-нибудь наше, домашнее.  Конечно, да. Гладиолусы! Конечно». Потом он вспомнил шутку с ускорением кореолиса: «Надо же так извратить великую силу…. «Шутник», - выдохнул Юденич, вспоминая, как нарекла его Моника в музее косметики. «Шутник…Значит, прогадал я с грибами, Маша».
     Он шел быстро, отмечая про себя, что лес стал каким-то совсем чужим, даже сыроежек не было видно. Странно это. Тогда он пошел еще быстрее, почти рысью, пока боковое зрение не развернуло его – там, далеко в стороне заманчиво белел внушительный облом березы. Он приютился в ложбине, и Юденича так потянуло к нему, что расстояние совсем не смутило его.  «О-хо-хо», - и руки развел только, когда подошел ближе Олег Юрьевич. «Ну, наконец-то. Соизволили, значит». Как будто мягкая светлая варежка держала в руках огромный пень. Всякие: мелкие, крупные, и в сковородку, и в маринад, да хоть сразу в кастрюлю с кипящей водой бросай, посоли только. «Корзина под обрез получится», - сказал лесу Юденич. «Есть, значит, опята. Ну, вот и славненько».  «Так, так, так», - до восьми было еще часа полтора, и корзину Юденич решил не занимать, оставить для тех, что позднее нарежет: «Усядут а то». Он сел поудобнее перед пнем, достал из кармана куртки два больших полиэтиленовых пакета и начал пластать. Он резал с некоторым упоением, осматривая соседние стволы берез и слушая ветреные порывы их трепещущих крон. Они изгибались,  точно талантливый пианист пробегал пальчиками по клавишам небесного фортепьяно. Листья падали, как чаевые, в благодарность за такое исполнение. Юденич созерцал музыку, пока взгляд его вновь не зацепился за что-то. Еще один пень. «Отлично. Отлично, Олег». Слегка перехватило дыхание. «Посмотрим, что там такое – немного погодя. Посмотрим» -  он сказал это сентиментально, придерживая пальцами шляпки опят, и в очередной раз подвел под них лезвие… Но резал все-таки осторожно – ведь, опята жмутся всегда, как дети друг к другу – не хочется повредить. «Вот, не зря, значит, ехали», - поставил себе в упрек за прежние мысли Юденич.
     - Здесь опята, Зой. -  Раздался сзади женский голос. Юденич вздрогнул. Голос повторился, он был неприятен на слух, словно по водосточной трубе скатывалась монета и упала в лужу.  «Слышь, Зой».
     - Да, где? - ответил второй голос.
     - Твою мать, - сказал Юденич и нервно плюнул. «Да, твою мать, а!» Он что-то еще сказал и теперь уже начал резать быстро и хладнокровно. «Откуда вы только свалились», - руки засуетились, стараясь резать по самому дерну – нож был длинный, и лезвие гнулось. К тому стволу, что он присмотрел вдалеке, подошла красная куртка, она была неуклюжа, как матрешка, но голос. Черт, этот омерзительный визг: «Ой, сколько их. Зой, айда быстрей».  Почти над ухом у Юденича что-то дрогнуло, завибрировало по-овечьи: «Иду, иду уже». Он вздрогнул и резко поднял голову. На него смотрела довольная и тупая женская физиономия. Она широко улыбалась: «Здрасьте», - сказала. Она перевела взгляд на огромный пень Юденича - а с той стороны, где она стояла, опята были не тронуты, - коленочки ее дрогнули, подсогнулись, она уже было присела напротив и как-то извинительно посмотрела. И тут улыбка медленно начала сходить с ее лица, женщина неловко попятилась, дергая губами, не то извиняясь, не то раскланиваясь, развернулась и побежала в сторону красной куртки.  «Сука», - прошипел Юденич. Он грубо закончил с пнем, рассовал грибы по пакетам, забив их под завязку, сунул нож в карман, встал и посмотрел по сторонам. Он мог бы конечно побродить окрест, но одна только мысль о возможности столкнутся с этой дрожащей и той красной так перекосила лицо, что он еще раз плюнул и быстро пошел дальше – к светлеющей впереди просеке или опушке, но, впрочем, неважно – к свежему воздуху и голубым пятнам сентябрьского неба.
     Он шел быстро. Тошно было - перед ним висела  эта бессмысленная морда, лишенная не то, чтобы женского, но вообще всякого человеческого понимания. «Успокойся, Олег», - сказал он себе: «Слышишь? Успокойся». Юденич отмахнулся рукой, но они вдруг полезли напролом: какие-то женские лица, маски - они лезли через силу, назло его воле; что-то жевали, улыбались, кланялись: «Здрасьте. Здрасьте». Выпрыгивая, словно черти из пыльной табакерки, они визжали от радости, словно его второе Я, почуяв слабину первого, решило окончательно покончить с романтикой. «Да я за своего ребенка горло перегрызу», - кричала его коллега по работе за новогодним столом. Юденича опять передернуло. «Да вас не хотели обидеть, Юлия Викторовна», - кто-то успокаивал добродушную на вид женщину. А еще полчаса назад она флиртовала с Юденичем и рассказывала о своих двух кошках. «Пусю я подобрала в подъезде. Шла с работы, смотрю, котеночек у двери примостился и смотрит так… Ну  я не выдержала, конечно, наклонилась, хотела погладить, а он к двери как прижмется, видно, досталось ему уже. Ну что делать – взяла, добрая душа. Гостей любит, страх. А с мужчин, так не слазит весь вечер, на коленях сидит, словно….», - и на Юденича смотрит.  «Тьфу, мерзость», - плюнул Юденич, палкой сорвав перед собой паутину. Просвет оказался болотом: редкие березы коряво торчали из сочной зеленой мякоти, не тронутой сентябрем. «Надо взять правее».
     Все это время Юденич придерживался левой руки, во всяком случае, старался, но последние минут десять он не очень хорошо помнил, как шел. «Так еще немного пройду, и назад», - он посмотрел на часы и по сторонам. Болото незаметно кончалось. Да и не болото это, наверное, было – так, случайность. Но грибов уже не было. Ни опят, ни подберезовиков, не говоря уже о белых. Изредка попадались шайки фиолетовых поганок, даже мухоморов попалось только два – они были в тяжелых струпьях, налипших на их красные балахоны, темнеющие на глазах. «Этот салатик подайте, мужчина. Да, да. Нет - вот за ним стоит, он посвежее», - просило интеллигентное лицо. Загудела столовая, с монотонным стуком вилок и взглядами, выискивающими невесть что. «Свиньи». Женское лицо было чем-то недовольно, владелица его, вернув прежнее блюдо, сухо открыв ротик, просила заменить. Морковь тоже не пришлась ей по душе. Это был уже третий, который он подавал ей, стоя в очереди. Скользнув тонким аристократическим носиком по содержимому, слегка зацепив его, она поморщилась; казалось, нос прихватит с собой морковь – вдруг захотелось ткнуть его туда и размазывать по тарелке, смешать с соплями и предложить следующее блюдо. Она возвратила Юденичу салат, от носа ее побежали вниз две морщины, как сазаньи усы,  переносица собралась складками и дернулась. «Опять уксуса набухали. Верните, пожалуйста». Потом женщина красиво повела бровью,  вытянула лебедем шейку, и невзначай огляделась: «Совсем готовить разучились», - едва касаясь ладонью, она поправила на голове налаченную рыжую копну, собранную в стиле шестидесятых, вздохнула и впилась глазами в суп. «Ну, хватит уже, Олег. Что с тобой?» 
     Действительно, Юденича развезло. «Возьми себя в руки, черт возьми», - и неудобно стало ему. Перед Алешей почему-то неудобно. «Все Олег, давай-ка назад уже. И так набрал неплохо». Он согнул руку с пакетами, она приятно пружинила, сокращая бицепс. «Удивлю студента. Черт…», - и посмотрел на пустую корзину. «Нет. Так не пойдет», - поставив корзину на дерн, он начал пересыпать опята. Чуть распушив их руками, он сложил пакеты в карман своей куртки, развернулся медленно и теперь уже только пошел.
     Но это случилось. Случилось, ведь читатель давно предвкушал эту минуту. «Ну вот сейчас это произойдет», - с надеждой думал он весь предыдущий абзац. Слишком он хорош – ненастоящ слишком - и это подбивало всякого пнуть его носочком, проверив, так ли уж прочен материал, из которого сделана эта замечательная жизнь. И вот теперь, когда корочка под нашими ногами хрустнула и дала течь, возникло это дикое желание пинать его изо всех сил, мстя за то чувство собственной нескладности, что возникало в нас, когда речь заходила о его спокойствии. Но он хорошо ориентировался в лесу, этот Юденич. К тому же он знал, что сила кариолиса ни при чем, когда твое чутье не хуже, чем у волка. Но теперь его второе Я откровенно засмеялось ему в лицо, крутя у носа ладонями, словно разукрашенная химера. Юденич не удивился. Ждал он этого момента, ждал. Истерика в лесу не проходит бесследно. Олег Юрьевич грустно ухмыльнулся: «Мда…», и взял левее. Он заблудился.
     Болото, болото. Оно появлялось неожиданно, то там, то сям. Постоянно обходя его, Юденич терял направление. Ему казалось, что шоссе прямо по курсу, и было непонятно, почему лес был совсем не такой, что по пути сюда. Теперь попадались возвышенности с хорошим соснячком - откуда он только брался этот соснячок, ведь не было. Юденич держался спокойно и старался не нервничать, полчаса было в запасе, а тут еще рыжий лоскут мелькнул  под ближайшей сосной. «Ха», - сказал Юденич: «Вот они голубчики. Только вас сегодня не хватало».  Он развел руками листья - и еще. Еще. Около сотни рыжиков нарезал Юденич, и хотя большая часть их была изъедена червями, он набрал достаточно и решил, что одного большого пакета на засолку хватит. «Вперед!» - взбодрил он себя и пошел дальше. Солнце, наверное, садилось. Оно угадывалось сквозь гулкие просветы леса. Было тепло и все еще влажно. Над головой белесые разводы скупо затягивали синеву – маляру явно не хватало извести, и он шаркал по синему потолку неба своей дешевой кистью. «Черт», - от быстрой ходьбы сапоги больно натирали, Юденич сел на землю. Он вытряхнул из голенищ ветки, расправил носки и размял все, о чем на тот момент вспомнил. Освежило. До восьми оставалось десять минут. «Так, спокойно», - он стоял, вспоминая нюансы пути. Кто может знать, сколько их было.
     Десять. Когда он вышел на эту дорогу, было уже почти десять. Он выходил на нее уже второй раз в течение последних двух часов. Этот столб, что стоял на перекрестке двух лесных разбитых дорог, - он уже видел его. Тогда он спрыгнул возле него и поблагодарил тракториста. Два часа назад Юденича подобрал на дороге трактор, шедший в деревню. От этого столба до автомобиля по словам водителя, через лес рукой подать, но темнело, и он предложил довезти до деревни.
     - Спасибо, я уж тут доберусь, - еще раз поблагодарил Юденич.
     - Ну, как хочешь. А то давай до деревни подкину. За полчаса доедем, – трактор тащил в Глушицу связки бревен. Но от Глушицы до шоссе было еще километра три, и еще десять по самому шоссе до места, где стояла их машина. Это было слишком долго: « Алеша с ума сойдет. Господи, у него же день рождения».
     - Нет, спасибо, я по лесу срежу. Меня заждались уже. – И трактор дернулся.
     - Ну, давай, удачи. Тут по прямой минут сорок ходьбы до твоего места будет, - и, высовываясь из кабины, махнул рукой в направлении автотрассы.
     А потом опять было болото, Юденич петлял, обходил, и вот вышел – перед ним снова торчал этот столб. Цифра 9, выжженная на нем означала квартал леса, заросшего настолько, что сейчас не говорила ни о чем, кроме как о том, что столб - тот самый, по крайней мере, обуглен был так же. Гори он огнем. Юденич заметил его еще издалека и с опаской подходил – почти крался. Хотя, если со стороны – бежал. Темнело. Юденич воткнулся головой в девятку, и молоточек забился в груди. Так сильно впервые: «Попал», - прошептал Юденич. Рядом грузно взлетела птица, но Олег Юрьевич даже не шелохнулся: «Спокойно», - отчетливо сказал он. Но собраться с мыслями уже не мог, в панике были мысли: «Попал», - и обхватил столб руками. Он был теплый. «Тих, тих, Оле-ег, ти-и-хо. Ну, во-первых, – деревня близко где-то –  близко, это факт? Факт! Уже плюс. Во-вторых, Алеша не должен идти меня искать – он трусоват и машину не должен бросить. Господи, только не суйся в лес, Алеша. В-третьих – что в-третьих? Ну, что там? О, нет – об этом не думать. Заткнись, Олег. Черт, Моника. Молчи, Олег». Юденич зарычал, пытаясь вернуть себе уверенность: «В деревню. Нужно идти в деревню. Если по-быстрому, то….», - он что-то начал прикидывать, размахивать рукой, вслух считать, смазывая, как в колыбельной, звуки: «Так, если через деревню, то на шоссе, значит, я буду часа через два. Пойду навстречу Алеше. Он не глупый. Ты же умница, Алеша, поймешь ведь, что делать надо. Тропы лесные - они же всегда на трассу выходят – ты должен понять. Курсировать по трассе будет, сообразит мальчонка. Боже мой, только не дергайся, Алеша. И не суйся в лес.  Я успею, Маша. Только вот цветы. Все будет…  «Нормально», - пытался сказать по-французски, но чуть не заплакал: «Да ты что, Олег. Да ты. Все… Все, не думать. Не-е думать». Юденич через силу вдохнул темнеющий воздух и…. «Стоп», - опять уставился на столб. «С какой  стороны…. С какой стоял он стоял, когда я с трактора спрыгнул?», - Юденич не помнил. «Да нет же, справа. Конечно. Или…. Нет, справа. Значит деревня там», - он посмотрел, куда смотрит его ладонь, и, оглядываясь, пошел в сторону Глушицы.
      В два часа ночи перед ним из тихой заводи озера всплыла луна. Было  их теперь две и первое, о чем подумал Юденич, что он двинулся рассудком. Силы тут же покинули его: его подкосило, и он упал на холодный и скользкий берег, полежал минуту, потом тяжело перевернулся на спину,  досчитал до десяти и начал следить за далеким спутником. Был сентябрь – и падали звезды, они оставляли за собой горящие росчерки, как запятые в черновике поэта. Белое Озеро – он слышал о нем не раз. О нем рассказывали всегда с поволокой в глазах, как о чем-то сакральном. Юденич каждый год собирался сюда, но все время что-то мешало. И вот, наконец, он здесь. Он попытался встать, но тут же сильная резь в ступнях свалила его на колени: «Плевать», - он через боль встал и, волоча ноги, подошел к озеру: «Ну здравствуй, чудо лесное», - и надрывно, с паузами засмеялся: «Здрасьте», - он поклонился в реверансе, чуть не упав. Потом он задрал края своей куртки, как девичье платьице и коряво присел: «Здрастье, здрасьте». Тряханул  пару раз головой, разбрасывая по бульдожьи щеки, словно из воды вылез, и заорал: «А мне плевать!».  Снял сапоги, и со стоном – носки. Костяшки были сбиты в кровь: «Плевать», - пробубнил под нос Юденич.  Он встал и пошел босиком. Почему-то он вспомнил о той старушке, что стояла утром у обочины, и что-то ей сказал. Потом он послал подальше индусов со своими эсминцами, съел шляпку от единственного в корзине боровика и пошел, пошел. Руки давно уже не ощущали веса, он брел в обратном направлении, вероятно, в сторону Глушицы, шатаясь, с корзиной опят и двумя пакетами, в одном из которых томились рыжики, а в другом дышали сапоги.
     «Это конец», - вертелась в голове бессмысленная фраза, но она уже не мешала идти.