Среди современных русских переводчиков достаточно распространено мнение, что не стоит обращаться к уже многократно переведенным на русский стихотворениям, а лучше заняться тем, что еще ни разу не переводилось. Подозреваю, что во многом это мнение основывается на позиции журнала «Иностранная литература», который крайне редко печатает новые переводы уже существующих на русском стихотворений. Позиция журнала понятна – в противном случае он будет завален все новыми и новыми переводами сонетов Уильяма Шекспира, «Воронами» Эдгара Алана По и «Пьяными кораблями» Артюра Рембо. И подобно французской академии наук придется ему большую часть времени тратить на рассмотрение проектов вечных двигателей.
Но вот мы, пожалуй, и нашли главные слова – «вечный двигатель». Ведь эти стандарты, к которым, несмотря на все «но», возвращаются и возвращаются переводчики – это вечные двигатели поэзии. Причем, в отличие от конструкций из железа, они все работают и работают на своей внутренней тяге.
Эту энергию оригинала и чувствуют переводчики. Вероятно, им кажется, что русский вариант «недотягивает». И дело тут серьезное. Ведь культура едина и в ней нет дубликатов. Художественное открытие, сделанное, скажем, на французском не может быть повторено в оригинальном произведении на русском. Это будет именно повтор, бледная копия, уводящая совсем не в том направлении. Да и автор, который желает кого-то копировать, не совершит художественного открытия. По-настоящему оригинальное произведение, возможно, и будет вдохновлено строками на другом языке, да только строки эти будут переплавлены и скажут, как правило, совсем о другом. И нашей литературе будет не хватать чего-то, о чем она и не знает, но без чего топчется на месте, смутно ощущая эту недостачу.
На помощь тут приходят переводы. Беда только в том, что волей-неволей переводчик втискивает иностранный текст в уже существующие на своем языке рамки. Если при этом – а так бывает очень часто – не возникает художественной новизны, то и перевод не имеет смысла. Тогда перевод говорит – посмотрите, во всем мире пишут точно так же и том же, что и у нас, все в порядке, все в порядке. Художественная задача, которую решило в своем языке оригинальное произведение, остается нерешенной в языке русском.
Вот эту нерешенность на русском задачи оригинала, отчетливо или безотчетно, и ощущают переводчики, снова и снова штурмуя вершину.
Ведь художественное открытие, сделанное в оригинале, не может быть перенесено в русскую литературу путем рассказа о нем в литературоведческой статье. Для того, чтобы русская литература освоила художественную идею, она должна быть высказана средствами русского языка. Возможно, у переводчиков прошлых лет этих средств русского языка не было. Возможно, они появляются в настоящем или появятся в будущем.
Все вышесказанное, собственно, и должно определять подход к переводу, особенно если переводы произведения уже сделаны в прошлом. Переводчик должен понять, какую художественную задачу решает произведение, почему эта задача или часть задачи не решена в существующих переводах и предложить свое оригинальное решение. Причем, это решение переводчика должно быть нужно здесь и сейчас. То есть, переводя, скажем для наглядности, произведение автора 17 века, например, Уильяма Шекспира, не стоит решать задачи, стоявшие перед русской литературой в 17 веке, надо решать те художественные задачи, которые стоят перед ней сейчас. Находя эти решения именно в тексте автора, жившего в 17 веке. Это и делает автора актуальным и достойным перевода.
Выражение «художественная задача» звучит, конечно, с одной стороны, весьма туманно, а, с другой стороны, подавляет своей неохватностью. Часто, особенно в небольшом стихотворении, речь идет об интонации, настроении (за которым, правда, обычно стоит мировоззрение), стиле, лексическом повороте и т.д. Сочетание подобных элементов и делает произведение оригинальным, то есть решившим новую художественную задачу. Поэтому не стоит переводить английского поэта 20 века (да и 19-го тоже), используя лексику и интонации русского романтизма. Более того, я считаю, что русский язык, способный адекватно передать, скажем, трагедии Шекспира возникает только в последнее время. А ведь согласитесь – изменение в понимании Шекспира способно много изменить и в понимании всего остального. Поэтому новые переводы не только неизбежны, но и необходимы.
Повторю: с каким же критерием подходить к переводам «стандартов»?
Вот именно с этим: какую новую актуальную художественную задачу решает новый перевод. Ведь простым перебором однотипных вариантов художественная – то есть, нестандартная – задача не решается.
И last but not least : часто ведь читатель знает, что произведение, перевод которого он читает, классическое и положено им восхищаться. Но вот лично у него при чтении данного перевода не получается. Вот это собственное чувство, по-моему, и не должно обмануть. Классическое произведение, помимо всего прочего, а, может, и в первую очередь, вещь увлекательная. И задача переводчика – сделать увлекательным перевод. Чтобы читатель получил от него удовольствие. Как вот от исполнения стандартов джазовых.
Андрей Пустогаров, член союза «Мастера литературного перевода»
P.S. Приложением к этому тексту служат мои собственные переводы «стандартов». Попробую проиллюстрировать сказанное выше на примере перевода стихотворения «Ворон» Э.А.По. На мой взгляд, обаяние и оригинальность этому стихотворению, во многом, придает сочетание мистической обстановки с передающим карканье ворона рефреном «Nevermore». В существующих переводах этот рефрен, на мой взгляд, звучит неубедительно, то есть, на крик ворона непохоже. . Недаром, один из лучших переводчиков этого стихотворения Михаил Зенкевич оставил английский рефрен «Nevermore». Я решил передать карканье ворона рефреном «Наверняка» («Наве-р-р-р-няка-а-р»).
Поскольку использование «наверняка» вместо «никогда» это, фактически, замена «да» на «нет», то мне пришлось немного преобразовать устройство почти каждой строфы, завершая фразы героя вопросом, а не утверждением.
Кроме того, в существующих переводах недостаточно, на мой взгляд, передана внутренняя ирония текста, вообще свойственная англоязычной поэзии. В своем переводе я сделал иронические нотки более явными.
Вероятно, мой перевод получился более «облегченным», чем у автора. Но это известная вещь, что чем-то из особенностей оригинала в переводе приходится жертвовать. Я выбрал такую цену.
Уильям Шекспир
Сонет 66
Я жить устал. Смерть, подари покой.
Я видеть не хочу обманутую веру,
талант, увенчанный с рожденья нищетой,
ум, отданный на суд посредственности серой,
то, как в почете полное ничтожество живет,
а красоту замалчивают глухо,
и знать поэту затыкает рот,
и делают из девственницы шлюху,
как достается лучшее ослу,
а простоватостью простую правду обзывают,
как пленное добро прислуживает злу
и как калечит силу власть хромая.
Я бы ушел, мне жизнь такая не нужна,
но здесь моя любовь останется одна.
Сонет 130
Глаза любовницы на звезды не похожи.
Коралл красней гораздо этих губ
и снег белее этой серой кожи,
а завиток волос, как проволока, груб.
Цвет алый розы я видал когда-то -
тут шансы щек твоих совсем плохи,
а если говорить об ароматах,
то тело пахнет хуже, чем духи.
Твоя занятна болтовня живая,
но музыка стройней, чем голос твой.
Как шествует богиня, я не знаю,
а ты идешь неровной мостовой.
Но, милая, ты так же несравненна,
как те, кому враньем набили цену.
Уильям Блейк
Тигр
Грозный тигр, во тьме ночей
ярок блеск твоих очей.
Чьей бессмертною рукой
кован гибкий остов твой?
В безднах иль среди зарниц
тлел огонь твоих зениц?
Чья бесстрашная ладонь
в кузницу внесла огонь?
Чье сплетало мастерство
жилы сердца твоего?
Кто, отбросив молоток,
твой наладил кровоток?
Кто, зажав тебе клещами
лапы с острыми когтями,
раздувая горна пыл,
внутрь сознание вложил?
Кто, звезд копья отведя,
В чащу выпустил тебя?
Улыбнулся ли вдогон?
Агнца тоже сделал он?
Грозный тигр, во тьме ночей
ярок блеск твоих очей.
Чьею дерзкою рукой
кован гибкий остов твой?
Мошка
На солнце мошка пляшет,
но прервет
моя бездумная рука
ее полет.
А разве я -
не мошка тоже,
и разве ты
на человека не похожа?
Я тоже пью,
пою, порхаю,
и крылья оборвет и мне
рука слепая.
Но если в мысли -
жизнь, и дух, и сила,
а смерть лишь там,
где мысли не хватило -
тогда я мошка,
радостно жужжащая мотив,
не важно
умер я иль жив.
Джон Китс
У моря
Звучит упорно древний шепот моря
у берегов пустынных - снова воды
затопят тысячу пещер до свода,
заклятиям Гекаты будто вторя.
А ракушки на дне, не зная горя,
лежат недвижно в ясную погоду -
пока ветра не вышли на свободу,
не начали буянить на просторе.
Уставшие от суеты угрюмой
глаза ты этой ширью приласкал.
От приторных мелодий и от шума
очисти уши - погруженный в думу,
сядь, жди, и вздрогни у пещер и скал,
услышав: хор наяд вновь зазвучал!
П. Б. Шелли
Доброй ночи
Что? Доброй ночи? Зол тот час,
что от тебя уводит прочь.
Вот если б вместе свел он нас,
тогда бы доброй стала ночь.
Ведь если двое влюблены
и разлучиться им невмочь,
тут пожеланья не нужны,
но доброй делается ночь.
И от заката до утра
стучат сердца, не гаснут очи.
Тогда лишь будет ночь добра,
когда не скажешь "доброй ночи".
Р. Л. Стивенсон
Реквием
Под небом широким, где густ звездопад,
могилу без спешки мне выкопай, брат.
Я радостно жил и скончаться я рад.
Ты выполни только каприз мой один
и стих напиши-ка на камне такой:
он спит наконец-то в сторонке родной,
моряк в кои веки добрался домой,
охотник вернулся с вершин.
Э. А. По
Эльдорадо
Был рыцарь один,
лихой господин -
отправился в путь за наградой.
И ночью и днем
скакал напролом,
хотел отыскать Эльдорадо.
И вот господин
дожил до седин,
на сердце сгустилась досада.
Печален и строг
скакал сколько мог,
нигде не найдя Эльдорадо.
И в ветренный день
он темную тень
приметил у серой ограды.
Совсем уж без сил
у тени спросил:
- Так где же страна Эльдорадо?
- Гора на Луне
стоит в тишине,
туда, мол, туда тебе надо.
В кромешной ночи
без страха скачи
и будет тебе Эльдорадо.
Ворон
Как-то дома, в жуть ночную, я читал, томясь, тоскуя,
строки старых фолиантов, странных и чудных слегка.
Я над книгой задремал, в дверь вдруг ктo-то постучал.
Стук негромко прозвучал. «Словно нежная рука…
То полуночного гостя в дверь мою стучит рука,
это гость, наверняка".
Зябко было на дворе в этом стылом декабре!
Словно призрак, на ковре свет багровый уголька!
Поскорей бы рассвело, и от сердца отлегло.
Чтенье книг не помогло - душит о Ленор тоска.
Ангелы ей имя дали, и, пускай пройдут века,
на земле такого больше не найти, наверняка.
Звучно вдруг в глухую пору зашуршала шелком штора
и от ужаса я замер, словно бы от столбняка.
Дрожь по телу пробежала, часто сердце застучало.
Повторил я все сначала: " Это гость издалека,
это поздний посетитель, он пришел издалека,
это он, наверняка".
Тут я с силами собрался, твердо голос мой раздался:
"Кто вы, сударь или дама? Вас не вижу я пока!
Но, когда я задремал, стук тревожный прозвучал -
это в дверь мою стучала ваша робкая рука".
И я дверь открыл наружу - где он, гость издалека?
Никого там нет снаружи. Только тьма, наверняка.
Я глядел во тьму ночную , о несбыточном тоскуя,
зная, что мечту такую, не хранил никто пока.
Но навстречу мне из мрака ни шагов, ни слов, ни знака.
Лишь "Ленор» - я сам, однако, так шепнул, наверняка.
И его в ответ мне эхо принесло издалека.
Да, его, наверняка.
Тишь вновь в комнате настала, но душа моя пылала.
Слышу: громче застучала та незримая рука.
Если б сердце так не билось, вмиг бы тайна прояснилась,
и загадка разрешилась, сразу стала бы легка.
Без сомнения, разгадка сразу стала бы легка:
то оконная решетка на ветру, наверняка.
Я открыл окно и тут же в комнату впорхнул снаружи
грозный ворон, явно знавший стародавние века.
И, не кланяясь и гордо оглядясь с манерой лорда,
он взлетел на бюст Паллады над дверьми у потолка
и уселся там на бюсте над дверьми у потолка.
Неспроста, наверняка.
Он расселся там привольно, улыбнулся я невольно
над его серьезным видом, хоть была печаль горька.
Я сказал: "Прошу прощенья, разреши мои сомненья –
жуткий, словно привиденье, ты летишь издалека,
с берегов в краю Плутона, где струится тьмы река?"
Каркнул он: "Наверняка!"
Меня это удивило - то, что птичка говорила,
хоть бесспорно выходило - это все для простака.
Ведь должны вы согласиться, что тут можно усомниться,
в том, что скажет зверь иль птица над дверьми у потолка.
Если с бюста ночью ворон над дверьми у потолка
каркнет вам : "Наверняка".
Среди сумрака ночного он сказал одно лишь слово,
может, и не знал другого. Буркнул я: «Что ж, с утречка
улетишь к своей ты цели, как надежды улетели?
Уж не хочешь, в самом деле, ты остаться здесь пока?
Или хочешь, гость залетный, задержаться здесь пока?»
Каркнул он: "Наверняка".
Услыхав, я вздрогнул снова - вставил он удачно слово.
Но зубреж тому основа – повторяет с кондачка.
То его хозяин прежний думал: «путь все безнадежней,
тьма вокруг меня безбрежней, а болезнь моя тяжка,
значит, скоро оборвется жизнь, что так была горька».
И твердил: «Наверняка».
И улыбкой наважденье я рассеял за мгновенье,
поглядев, как восседает важно он у потолка.
Надо в кресло опуститься, чтоб в раздумья погрузиться
о зловещей этой птице, знавшей прошлые века.
О зловещей, мрачной, страшной, знавшей прошлые века.
Что же тут наверняка?
Так сидел пред ним, не зная, что сулит мне ночь такая.
А его два злые глаза жгли меня – два уголька
И я в мысли погрузился, над загадкой этой бился.
На меня от лампы лился свет злорадный огонька -
здесь Ленор не сядет в кресло, ни близка, ни далека,
никогда, наверняка.
Воздух вдруг заколыхался, ароматом пропитался
из кадильниц, что качает светлых ангелов рука.
«Гость! С тобою Провиденье шлет бальзам мне в исцеленье,
чтоб прошла моя тоска разом от его глотка!
Иль теперь уж никогда не пройдет моя тоска?»
Каркнул он: «Наверняка».
Должен ребус разрешиться: кто он – дьявол или птица?
Бурей или Сатаною брошен к нам издалека?
Я твердил ему упрямо: «Отвечай мне , ворон, прямо –
В Гилеаде нет бальзама, чтоб прошла моя тоска?
Может, нет нигде бальзама, чтоб прошла моя тоска?»
Каркнул он: «Наверняка!»
«Гость! Ты должен мне открыться! Кто б ты ни был – дьявол, птица –
на пустую эту землю занесен издалека.
Отвечай, не будь жестоким, суждено мне, может, роком,
и Ленор в раю далеком обовьет моя рука?
Да, Ленор в раю далеком обовьет моя рука!
И в ответ мне ворон каркнул: «Никогда, наверняка».
Я воскликнул, разъяренный: «Убирайся, лжец прожженный,
к берегам в краю Плутона, где струится тьмы река!
Прочь лети, исчадье ада! Черной лжи твоей не надо!
Так покинь же бюст Паллады над дверьми у потолка.
Иль не вынешь клюв из сердца - боль моя тебе сладка?»
Каркнул он: «Наверняка!»
Что ж, тот ворон неподвижно высится на полке книжной,
сев навек на бюст Паллады над дверьми у потолка,
взглядом пристальным пронзая, будто демон, не мигая,
в свете лампы тень бросая на меня – о, как тяжка!
И душе уж не подняться – тень его ведь так тяжка -
никогда, наверняка.
Артюр Рембо
Пьяный корабль
Вниз понесла меня река без сожалений,
когда настал конец меня тянувшим бурлакам
и краснокожие их в качестве мишеней
приколотили с воплями к раскрашенным столбам.
Что в трюме залегло, мне безразлично было:
фламандское ль зерно, английская ль пенька.
Когда к матросам смерть в мученьях приходила,
тогда меня река спустила с поводка.
Обратно гнал меня удар морского шквала –
я, как ребенок, глух был к ярости твоей!
И море зимнее, ликуя, бушевало
и полуострова срывало с якорей.
Шторм разбудил меня, пучина роковая!
И щепкой танцевал я шесть ночей
над мертвыми костями, забывая
про глупые глаза береговых огней.
Кислица краденая сладка обормоту -
я был зеленой так же рад волне,
что смыла винные потеки и блевоту
и руль, и якорь оборвала мне.
И окунулся я тогда в поэму моря,
настой искристый этот стал мне люб,
и проплывал в лазурном выжженном просторе,
задумчиво качаясь, тусклый труп.
И бред, и марево катящегося вала,
тягучий ритм вечерней синевы
сильней, чем спиртом и стихами, обжигало
перебродившей рыжей горечью любви…
Я видел молний трещины на небосводе,
и черный смерч, идущий средь зыбей,
и трепет света на закате и восходе -
как племя кочевое голубей.
Я видел солнце низко над водою,
багровый ужас, распростертый по волнам,
что длинною дрожащей чередою
шли, как актеры сверхантичных драм.
Я грезил – ночь зеленая, тугие струи
кружащихся течений, льдин зубцы,
сверкание снегов и зыби поцелуи,
фосфоресценции оранжевый и голубой певцы.
И между острых скал отыскивал я тропы,
как средь взбесившихся коров, и рисковал пропасть,
и не мечтал, что Светлой Девы стопы
сомкнут штормов одышливую пасть.
Меня прибило к берегам Флориды,
зрачки пантер и дикарей сверкали средь цветов,
над морем радуг поднялись эфемериды -
уздечки для его саврасых табунов.
Я видел ширь болот и долго плыл по краю.
Там заживо Левиафан гниет,
и среди штиля грозный всплеск взлетает,
и кружится большой водоворот.
Серебряные солнца надо льдами.
В заливах я над мелями скитался средь ночей,
и с плеском, полусъедены клопами,
питоны в воду падали с ветвей.
О, как понравилась бы детям малым
макрели золотой и синих волн игра!
Меня вдруг с места запахи цветов срывали,
и, как на крыльях, уносили прочь ветра.
Мне надоели мягкий юг и север жесткий,
но моря хныканье мой усмиряло пыл,
и чашечки цветов держали, как присоски,
и, будто женщина, я из объятий их не уходил.
Я, точно остров, на себе нес птичьи страсти –
помет и перья, перебранки и войну.
И сквозь мои упавшие на воду снасти
утопленник наискосок спускался в глубину.
Я прятался под зарослями берега крутого,
ввысь ураган швырял меня до облаков гряды,
и ни сторожевой корабль, ни парусник торговый
мой пьяный остов извлекать не станут из воды.
И в дымке фиолетовой рассвета
я неба стену красную прошиб - на ней
был солнца свеж лишай – деликатес поэта -
средь синевы размазанных соплей.
И спятившей доской я плыл вдогонку
морским конькам, волне наперерез,
и, словно палкою, в огромную воронку
июль сшибал ультрамарин небес.
Мотальщик вечный синевы бездонной,
Мальстрём меня тянул к себе в провал.
А я, заслышав Бегемота гон любовный,
по старым пристаням Европы тосковал.
Я видел звезд архипелаги – земли,
чьи небеса глубОки, точно бред.
Не в этих ли ночах в изгнанье дремлет
мильоном птиц златых наш будущий Рассвет?
Я часто плакал, ведь луна страшна до жути,
а солнце горько и рассвет тяжел,
и едкая любовь затопит пьяной мутью…
Я киль бы вдрызг разнес и в глубину ушел.
Из вод Европы мне лишь лужа небольшая
нужна, где мальчик, сев на корточки, в закат
кораблик бабочкой непрочной мая
пускает, странною тоской объят.
Я больше не хочу истомы вашей, волны,
и к ремеслу купца я не вернусь назад,
чтоб снова видеть флаг иль вымпел, спеси полный,
и каторжных понтонов жуткий взгляд.